Текст книги "Гоголь в Москве (сборник)"

Первое представление «Ревизора» в Москве состоялось 25 мая 1836 года. Ввиду ремонта Большого театра спектакль был дан в Малом. Городничего играл Щепкин, Хлестакова – Ленский. Однако первые спектакли, на которых присутствовало преимущественно светское общество Москвы, принимались сдержанно. В письме к актеру И. И. Сосницкому, исполнителю роли городничего в Петербурге, М. С. Щепкин иронически поясняет подлинные причины непринятия пьесы этим кругом зрителей: «Бранишь, что я не писал подробно об успехе пьесы… Публика была изумлена новостью, хохотала чрезвычайно много, но я ожидал гораздо большего приема. Это меня чрезвычайно изумило; но один знакомый забавно объяснил мне эту причину: «Помилуй, говорит, как можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей»⁷. Очень может быть, что именно этот круг зрителей первых петербургских и московских спектаклей «Ревизора» вызвал в позднейшей редакции появление известной реплики городничего: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!».

О том, в какой мере казнокрадство и взяточничество вошли в плоть и кровь николаевского режима и поощрялись сверху, наглядно свидетельствует красноречивая запись петербургского полицмейстера Ф. Б. Дубисса-Крачака. По его словам, «обычай» взяточничества, «как бы узаконенный, до того строго и точно соблюдался, что император Николай I посылал праздничные каждый раз по 100 руб. тому квартальному надзирателю, в квартале которого находился Зимний дворец»⁸. В этой ситуации становится вполне понятной общеизвестная фраза Николая I о том, что в «Ревизоре» досталось всем, а ему в особенности.

Московский журнал «Молва» посвятил первому представлению «Ревизора» большую воинствующую статью, написанную, как недавно установлено, Н. С. Селивановским, близким знакомым Белинского. Эта статья имеет громадное значение для уяснения той исторической обстановки, в которой осуществлялась московская постановка «Ревизора». В ней подчеркивается, что светские зрители, заполнившие в день премьеры театр, не могли не встретить враждебно пьесу Гоголя: «Так должно было быть, так и случилось!». Автор отмечает, что «…публика, посетившая первое представление «Ревизора», была публика высшего тону, богатая, чиновная, выросшая в будуарах… Эта публика не обнаруживает ни печали, ни радости, ни нужды, ни довольства… потому, что это неприлично, что это вульгарно. Блестящий наряд и мертвенная холодная физиономия, разговор из общих фраз или тонких намеков на отношения личные: вот отличительная черта общества, которое низошло до посещения «Ревизора», этой русской, всероссийской пиесы, изникнувшей не из подражания, но из собственного, быть может, горького чувства автора. Ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна, и только. Да, она смешна, так сказать снаружи; но внутри, это горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами испутано. И та публика, которая была в «Ревизоре», могла ли, должна ли была видеть эту подкладку, эту внутреннюю сторону комедии?.. Мы сбираемся идти к. судье, или городничему, думаем, как говорить и что сказать ему, а публика, о которой говорим теперь, кличет судью, зовет городничего… С этой-то точки глядя на собравшуюся публику, пробираясь на местечко между действительными и статскими советниками, извиняясь перед джентльменами, обладающими несколькими тысячами душ, мы невольно думали: вряд ли «Ревизор» им понравится, вряд ли они поверят ему, вряд ли почувствуют наслаждение видеть в натуре эти лица, так для нас страшные… Уже в антракте был слышен полуфранцузский шепот негодования, жалобы, презрения: «mauvais genre!»[9]9
  Дурной жанр (фр.).


[Закрыть] – страшный приговор высшего общества, которым клеймит оно самый талант, если он имеет счастие ему не нравиться… мы слышали, выходя из театра, как иные в изумлении спрашивали: что же это значит?»⁹.

Статья в «Молве» гневно повествует о той закулисной борьбе, которая велась в дирекции московских театров против «Ревизора», бичует ее попытки обречь пьесу на провал. Это свидетельствует, что автор статьи (подписавшийся криптонимом «АБВ») хорошо знал обстановку, в которой осуществлялась московская постановка «Ревизора». 29 апреля Гоголь выслал пьесу М. С. Щепкину. 10 мая, давая ряд указаний об исполнении ролей, он просит его же «непременно из дружбы ко мне взять на себя все дело постановки… Скажите Загоскину, что я все поручил вам. Я напишу к нему»¹⁰. В тот же день он пишет М. Н. Загоскину: «Препроводив к вам моего Ревизора, смею льстить себя надеждою, что окажете ему ваше покровительство в постановке на московскую сцену. В рассуждении многих обстоятельств сценических уполномочиваю Щепкина, которому я передал свои замечания…»¹¹ И чуть ли не в тот же день дирекция в лице Загоскина предприняла ряд мер, заставивших зависящего от нее Щепкина отказаться от руководства постановкой. Хорошо знавший театр и пользовавшийся большим авторитетом у московских актеров С. Т. Аксаков, по просьбе Щепкина, попытался взять эту почетную обязанность на себя. Уже 15 мая Гоголь отвечал ему: «Я не знаю, как благодарить за готовность вашу принять на себя обузу и хлопоты по моей пьесе. Я поручил ее уже Щепкину… Если же ему точно нет возможности ладить самому с дирекцией… я в ту же минуту приготовлю новое письмо к Загоскину»¹². В результате, как пишет Н. С. Тихонравов, «Ревизор» был поставлен без участия Аксакова на московской сцене; Щепкин волей-неволей устранился от постановки… за десять дней до первого представления «Ревизора» в Москве еще шли споры о том, кому должна была достаться честь постановки комедии… актеры лишены были непосредственных указаний… С тупым равнодушием, если не с затаенным нерасположением, отнеслись представители московской дирекции к постановке «Ревизора» на сцену; они могли здесь действовать, не стесняясь: сам творец комедии не присутствовал на репетициях. Воспитанный на французской комедии Загоскин мог ли понять «Ревизора»? Мог ли сознать тот великий грех, который он совершал перед лицом «любителей театра», устраняя Щепкина от постановки комедии?»¹³.

«Молва» писала: «Автор, как известно, поручил заняться обстановкою пиесы г. Щепкину, и точно не мог найти человека достойнее. Страстная любовь к своему искусству, глубокое, сознательное уважение к таланту автора, давнее, непреодолимое желание выбиться из колеи французской комедии и образовать что-нибудь собственное, тщательное изучение характера лиц, способ его олицетворения: все это указывало на г. Щепкина, и только на него одного на пустыре московской сцены… но кто ставливал когда-нибудь пиесы, тот знает, что он может распоряжаться всем для успеха пиесы, – всем, кроме выбора персонажей, костюмов, декораций и даже объяснения ролей. Что же остается делать?., пожалеем, что в пиесе, вероятной до нельзя, допущены нелепые, допотопные костюмы, что она не объяснена артистам, и что они сами худо в нее вникнули… в представлении было утрачено лучшее, что есть в характере пиесы, тем более что при первом представлении вообще всех артистов можно упрекнуть в необыкновенной торопливости высказывать свою ролю, отчего многое терялось, оставаясь не замечено…»¹⁴. «Молва» обвиняла дирекцию, и прежде всего Загоскина, в том, что, ставя «Ревизора» почти без репетиций, без должных декораций и костюмов, придавая ему «скороговоркой» и «торопливостью» исполнения характер легкомысленного переводного водевильчика, она по существу пыталась провалить пьесу, лишить ее всей сатирической силы.

В феврале 1843 года, в связи с московской постановкой «Женитьбы», С. Т. Аксаков писал Гоголю, что «Загоскин… особенно взбеленился на эпиграф к «Ревизору». С пеной у рта кричит: «да где же у меня рожа крива?» Это не выдумка»¹⁵. И если вглядеться пристальнее в факты, то едва ли поведение Загоскина можно рассматривать лишь как проявление только литературной вражды. Здесь можно усмотреть и более глубокие корни. За спиной Загоскина вырастает зловещая фигура главы III отделения Бенкендорфа. Нельзя не полагать, чтобы Бенкендорф, столь рьяно стремившийся подавить любое проявление свободной мысли в стране, мог бы оставить без внимания и без противодействия отношение к пьесе передовой общественности, которая, по словам А. И. Герцена, на спектаклях «Ревизора» «…своим смехом и рукоплесканиями протестовала против нелепой и тягостной администрации, против воровской полиции, против общего «дурного правления»¹⁶.

Весьма симптоматична та неожиданная настойчивость, с какой Загоскин не допускал к руководству постановкой и М. С. Щепкина и С. Т. Аксакова. Если учесть их близкое знакомство, при котором такая линия поведения становится вопиющей бестактностью, ‘то это упорное сопротивление участию в постановке творчески деятельных сил может быть объяснено лишь указанием свыше. Характерны также то расположение и та симпатия, которые всегда отчетливо звучат в письмах Бенкендорфа к Загоскину и на которые всесильный глава III отделения был далеко не щедр. В 1839 году, когда жандармский офицер В. Владиславлев приступил к изданию альманахов «Утренняя заря», Бенкендорф с подчеркнутой любезностью просит Загоскина принять в них участие, отмечая, что «… всякое приношение ваше в сей альманах будет принято мною с искренней благодарностью»¹⁷. В 1836 году – всего через два с половиной месяца после московской премьеры «Ревизора» – Бенкендорф писал Загоскину о том, что он, «… свидетельствуя совершенное почтение его высокородию Михаилу Николаевичу, покорнейше просит его, как очевидца сегодняшнего шествия его величества государя императора в Успенский собор, потрудиться написать о сем статью, которую доставить к нему… для помещения оной в газету «Северная пчела»¹⁸. В этом письме обращает на себя внимание тот факт, что из среды всех московских литераторов Бенкендорф счел достойным лишь Загоскина стать рупором III отделения и что он привлекает его к участию в органе своего давнишнего агента Ф. В. Булгарина – ожесточенного врага Гоголя.

В этой связи становится понятным, почему именно «Северная пчела» рьяно выступила на защиту Загоскина от обличительной статьи в «Молве». В булгаринской газете появилось письмо из Москвы с подписью, весьма напоминающей наименования героев очерков Загоскина: «Титулярный советник Иван Евдокимов сын Покровский». Официозное происхождение этого письма не вызывает сомнений. Автор его, не обращая внимания на подпись под статьей в «Молве» – «АБВ», заявляет: «Эта статья никем не подписана, но, кажется, судя по слогу, энергии, логике и вежливому тону, она сочинена г. Белинским»¹⁹. После этого недостойного выпада автор письма переходит к прямому доносу, указывая, что «…не проходит разу, чтобы в «Молве» он (Белинский. – Б. З.) не учил уму-разуму московских актеров… г. Белинский, говоря о вашем (то есть петербургском. – Б. З.) Каратыгине, закричал в «Молве»: «Не надо нам актера-аристократа!»… как же после этого какой-нибудь порядочный артист, который дорожит своим местом, может угодить г. Белинскому?»²⁰. На эти прямые угрозы, в том числе и актерам, великий критик отвечал заметкой в «Телескопе»: «От Белинского». В ней он отклонял от себя «незаслуженную честь» авторства статьи в «Молве», оговариваясь, однако, что ему «… было бы очень приятно подписать свое имя», так как он «согласен с большею частью мнений». В этой же заметке он недвусмысленно спрашивает, как бы вскрывая те закулисные силы, которые ополчились на «Ревизора»: «Кто знает настоящий ранг почтенного не литератора, скрывшегося под скромным именем титулярного советника? Из слов его видно, что он имеет большой круг деятельности, силу немаловажную… что это значит? Почтенный титулярный советник не дает ли этим знать, что актер, который подорожил бы моим мнением или последовал бы моему совету… должен «лишиться места»? Странно! Этот г. титулярный советник что-то очень грозен!»²¹.

«Критик «Молвы», – пишет Н. С. Тихонравов, – дает понять, что Булгарин и Сенковский, помимо печатных статей, в которых Гоголь обзывался «клеветником на Россию», не останавливались и перед письменною клеветой на творца «Ревизора». Любопытное современное свидетельство!»²². Озлобленные критические отзывы, вмешательство в постановку, доносы, угрозы актерам – все было пущено в ход реакционными кругами в оголтелом походе против гениального произведения Гоголя. Травля «Ревизора» продолжалась долгие годы. Даже через три с половиной десятилетия после первой постановки правительственные круги боялись показывать народу пьесу Гоголя. 4 июня 1872 года в Москве был открыт спектаклем «Ревизор» народный театр при Политехнической выставке. Через непродолжительное время московский генерал-губернатор получил телеграмму министра внутренних дел «с запрещением давать «Ревизора», производящего слишком сильное впечатление на публику, и притом не то, какое желательно правительству»²³. Лишь с большим трудом, и то из опасения нежелательных толков, пьесу разрешили показать еще… три раза.

К чести московских артистов необходимо отметить, что московская постановка, вопреки воле дирекции, все же достигла высокого уровня благодаря их искренней и верной игре, что было осуществлено, безусловно, деятельнейшим участием в постановке гениального истолкователя гоголевской драматургии М. С. Щепкина. Через два года после постановки, 17 мая 1838 года, силами тех же участников «Ревизор» был показан в театре Петровского парка. Об этом спектакле В. Г. Белинский отозвался восторженно: «Городничего играл Щепкин… И как он выполнил ее (роль. – Б. З.)! Нет, никогда еще не выполнял ее так!.. Актер понял поэта… удивительно то, что вся пьеса идет прекрасно… все хороши, и в ходе пьесы удивительная общность, целость, единство и жизнь… Какие надежды, какие богатые надежды сосредоточены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания национального театра. Это доказывается необычайным успехом «Ревизора»! Какое глубокое, гениальное создание!»²⁴

Высоко ценя общественное значение «Ревизора», Белинский неоднократно обращался к комедии Гоголя в своих статьях и заметках. Эта пьеса давала возможность критику в его неустанной борьбе с крепостнической действительностью широко обсуждать различные проблемы русской жизни, русского театра и литературы. Он пристально следил и за ее сценическим истолкованием, предостерегая от упрощенного понимания образов комедии, от снижения ее сатирического пафоса. Выделяя среди других исполнителей М. С. Щепкина, Белинский подчеркивал, что успех его игры заключен в глубоком и правильном идейном толковании пьесы – «актер понял поэта».

В борьбе за «Ревизора» против реакционных кругов Белинский оказал громадную помощь Гоголю. П. В. Анненков вспоминает, что «Ревизор» Гоголя, «едва не согнанный со сцены стараниями «Библиотеки для чтения», которая, как говорили тогда, получила внушение извне преследовать комедию эту, как политическую… возвратился благодаря Белинскому на сцену уже с эпитетом «гениального произведения»… А затем, не останавливаясь перед осторожными заметками благоразумных людей, Белинский написал еще резкое возражение всем хулителям «Ревизора»… Это возражение носило просто заглавие: «От Белинского», и объявляло Гоголя безоглядно великим европейским художником, упрочивая окончательно его положение в русской литературе»²⁵.

Почти одновременно с премьерой в Москве были получены первые экземпляры только что вышедшего из печати «Ревизора». Они были буквально расхватаны. Проникая в более широкие круги московского общества, они обеспечили комедии Гоголя заслуженный успех и необычайную популярность в первые же дни. В уже упоминавшейся нами статье «Молва» писала: «Наконец показалось и в нашем добром городе Москве двадцать пять экземпляров желанного «Ревизора», и они расхватаны, перекуплены, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся. Имена действующих лиц из «Ревизора» обратились на другой день в собственные названия: Хлестаковы, Анны Андреевны, Марьи Антоновны, Городничие, Земляники, Тяпкины-Ляпкины пошли под руку с Фамусовым, Молчалиным, Чацким, Простаковыми…. Посмотрите: они, эти господа и госпожи, гуляют по Тверскому бульвару, в парке, по городу, и везде, везде, где есть десяток народу, между ними наверно один выходец из комедии Гоголя… Отчего ж это? Кто вдвинул это создание в жизнь действительную?.. Это сделали два великие, два первые деятеля: талант автора и современность произведения… Напрасно Фаддей Венедиктович Булгарин и г. профессор Осип Иванович Сенковский, уцеплясь за «Ревизора» с первого явления, потащили его на плаху своих литературных суждений… «Ревизор» стал, встряхнулся и разбрелся… по всем закоулкам Москвы»²⁶.

Прием, оказанный «Ревизору» на петербургской премьере, а затем озлобленные выпады против комедии реакционной прессы тяжело подействовали на душевное состояние Гоголя. Напрасны были дружеские приглашения москвичей: «… теперь не доставит мне Москва спокойствия, а я не хочу приехать в таком тревожном состоянии, в каком нахожусь ныне. Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины», – пишет он о николаевской России²⁷. Он верит, что только отъезд, передвижение, дальние странствия вернут ему необходимое душевное равновесие. «Дорога, мое единственное лекарство», – говорил он обычно²⁸; «…дорога и путешествие действовали благодетельнее всего»²⁹; «…как я ни хил и болезнен, но надеюсь на дорогу…»³⁰. Вспомним, наконец, его автобиографическую тираду в «Мертвых душах»: «Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!»³¹. «Отъезд мой уже решен, – пишет он Щепкину. – Знаю, то вы все приняли бы меня с любовью. Мое благодарное сердце чувствует это… Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, чужой земле»³². И, с горечью покидая родную землю, любимые им беспредельные русские поля и нивы, он в ответ на дружеские увещевания москвичей поясняет им всю трагичность положения передового, прогрессивного писателя, художника-гражданина в условиях крепостнической монархии Николая I: «…Не сержусь, что сердятся и отворачиваются те, которые отыскивают в моих оригиналах свои собственные черты и бранят меня. Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу… Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель… Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пиесы; меня заботит моя печальная будущность… Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины… Москва больше расположена ко мне… Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне»³³.

1836 год был роковым в жизни Гоголя. Неудача с профессорством надолго ранила его творческое самолюбие. Травля «Ревизора» болезненно переживалась им годами. Николаевский Петербург делается для него почти невыносимым. Начинается многолетняя скитальческая жизнь. По существу, с этой даты Гоголь уже никогда не имел своего угла, своего «дома». Он вечно странник, он вечно в дороге. Но внутренне он никогда расстается с вскормившей его дарование родиной. «Теперь передо мною чужбина, – обращается он из Женевы к Погодину 22 сентября 1836 года, – вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасна Русь»³⁴.

6

«Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему…» – писал Гоголь Погодину в 1837 году¹.

Перед его глазами все время стоит Россия, голодающее, нищее крестьянство в тьме «николаевской ночи», помещики – гуляки и скряги, праздные мечтатели и скопидомы, грубые стяжатели и сентиментальные фантазеры. Переезжая с места на место, проводя многие часы в дорожных каретах и дилижансах, Гоголь живет в напряженном труде над первым томом «Мертвых душ». «Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: «Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?» И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на все, на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, «прерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде…», – читаем мы в его письме Погодину от 28 ноября 1836 года². Почти одновременно он сообщает В. А. Жуковскому, что «Мертвые текут живо, свежее и бодрее… мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наши, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы…»³.

Но денежные неурядицы и долги готовы каждую минуту прервать его драгоценную работу: «…Писатели в наше время могут умирать с голоду», – горечью обращается он из Рима к В. А. Жуковскому в апреле 1837 года⁴. И здесь Москва приходит ему на помощь. «…Я, Погодин, Баратынский и Н. Ф. Павлов сложились по 250 р. и 1000 р. предложил сам, по сердцу весьма добрый человек, И. Е. Великопольский…» – вспоминает С. Т. Аксаков⁵. В письме же сыну Константину 12 июля 1838 года он прямо указывает, что идея денежной помощи москвичей Гоголю принадлежит И. Е. Великопольскому – «первая мысль его… а Хомяков и Мельгунов отказались под предлогом, что «это, может быть, неправда». Хомяков, который имеет 200 тысяч доходу!»⁶.

Александр Сергеевич Пушкин. Портрет работы В.А. Тропинина.

1837 год принес Гоголю, может быть, самую тяжелую утрату в его жизни. От смерти Пушкина он до конца своих дней не смог оправиться. «…По моему мнению, – отмечает С. Т. Аксаков, – он уже никогда не выздоравливал совершенно… смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа…»⁷ «О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение!» – взволнованно пишет Гоголь В. А. Жуковскому⁸. «Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою, – читаем мы в письме к их общему другу П. А. Плетневу, которому был посвящен «Евгений Онегин». – Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы… Нынешний труд мой («Мертвые души». – Б. З.), внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его…»⁹. Нерадостны были дни Гоголя. Тяжелые потери близких, болезни, безденежье – вот его обстановка во время труда над «Мертвыми душами».

Лишь через четыре года Москва вновь увидела Гоголя: 26 сентября 1839 года он приехал вместе с Погодиным (они встретились в Вене) и остановился у него в доме. Известие о его возвращении быстро разнеслось по всей стране. «…Привез Гоголя. Спасибо великое тебе за это все говорят здесь», – писал Погодину М. А. Максимович из Киева. Калайдович писал из Петербурга: «Вы привезли с собою в подарок русской литературе беглеца Пасичника… Теперь только разговоров, что о Гоголе… Только и слышим, что цитаты из Вечеров на Хуторе, из Миргорода, из Арабесков… Петербург жалеет, что потерял одного из достойнейших литераторов…»¹⁰

Еще в начале 1836 года Погодин приобрел себе новое владение, ставшее в дальнейшем одной из достопримечательностей Москвы. По словам биографа Погодина, «в его доме, в известные дни, сбирались все находившиеся на лицо в Москве представители русской науки и литературы в течение многих последовательных периодов их развития, от Карамзинского до Пушкинского и Гоголевского включительно, и до позднейших времен. Сменялись поколения и направления: он один не менялся, и был в постоянном дружеском общении с людьми всех возрастов и классов»¹¹. История Погодинского дома является значительным эпизодом истории литературной Москвы, ее литературных кружков и салонов. Здесь А. Н. Островский читал «Банкрута» (в дальнейшем переименованного в «Свои люди – сочтемся»), Л. А. Мей – «Слово о полку Игореве», М. Н. Загоскин – «Мирошева», А. Ф. Писемский – «Ипохондрика» и т. д. Здесь с рассказами выступали Горбунов, Садовский, Щепкин, играл Н. Рубинштейн, бывали Пушкин, Аксаковы, Хомяков, Тургенев, Тютчев, Л. Толстой. Последний запечатлел Погодинский дом на страницах «Войны и мира». Вспомним, что Пьера Безухова приводят на допрос в «большой белый дом с огромным садом. Это был дом князя Щербатова»¹². У него Погодиным и было приобретено это владение.

В одном из флигелей Погодин содержал свой пансион, где учился А. А. Фет.

Наконец, надо вспомнить погодинское древлехранилище, помещавшееся в основном доме. Это богатейшее собрание состояло из рукописей, старопечатных книг, древних грамот, автографов Кантемира, Ломоносова, Державина, Суворова, Румянцева и др. В нем же находились личные письма и бумаги Петра, старинное оружие, монеты, наконец ценнейшая коллекция народных лубков, куда входили листы еще первой половины XVIII века. Слава погодинского собрания была настолько велика, что знакомиться с ним приезжали западноевропейские ученые. В 1852 году Погодин продал свое древлехранилище государству.

Приехавший Гоголь поместился в одной из больших комнат мезонина главного дома[10]10
  Благодаря любезности М. И. Погодина, внука историка, на месте показавшего нам расположение отдельных строений и зеленых насаждений, мы имеем возможность довольно детально представить себе, как оно выглядело в 1840-е годы. Оно занимало площадь нынешних территорий домов № 10 и № 12 по Погодинской улице. Почти все строения были расположены вдоль улицы на территории нынешнего дома № 12. Примерно в центре – ее находился деревянный, оштукатуренный погодинский дом, высокий каменный фундамент которого сохранился и поныне. Сам дом сгорел в 1941 году. Группа деревьев отделяла от его правого крыла флигель, в котором помещался пансион. Возле левого крыла, в котором был вход в дом, находился цветник. За ним – второй флигель, который был жилым. По бокам от этих, ныне перестроенных флигелей можно видеть сохранившиеся, интересные по своей архитектуре, каменные кладовые XVIII века. Сохранилась также известная погодинская резная изба (дань славянофильству!), построенная архитектором Никитиным в 1850-х годах. От правой кладовой по направлению к Б. Саввинскому пер. стояло еще два здания: одно – жилое, второе – занятое лавкой, в которой слушатели пансиона покупали продукты. Вдоль Б. Саввинского пер: владение Погодина доходило до нынешнего дома № 8. Эта часть владения, примыкавшая к переулку, была занята двором и службами – сараями, конюшней, каретной и т. п.
  Пространство за главным домом украшала большая клумба; за которой был цвет ник, окруженный массой лип, тополей, лиственниц. Эти насаждения тянулись в направлении к нынешнему владению № 10. Сзади «избы» в окружении зелени находился большой пруд.
  Площадь нынешнего владения № 10 не была застроена. Вдоль улицы шла густая липовая аллея, сворачивающая у границы с владением № 8 в глубину. Она приводила к беседке, от которой очень широкая липовая же аллея вела к пруду. В этой аллее, шедшей вдоль фасада возведенного в 1900-х годах большого здания, и происходили известные именинные обеды Гоголя.
  Следует добавить, что левая – «нечетная» – сторона Погодинской улицы в эти годы не была застроена. Из окон гоголевского мезонина открывался широкий вид на Девичье поле. Громадное владение Погодина было в полном смысле этого слова загородной усадьбой.


[Закрыть]. Пять окон большой комнаты Гоголя выходили на улицу. Внизу помещался, занимая все пространство вдоль фасада, кабинет Погодина, состоявший из трех комнат, заставленных книжными шкафами, увешанный картинами и гравюрами, – место вечернего моциона Гоголя.

Сын Погодина оставил нам воспоминания об обычном распорядке гоголевского дня: «До обеда он никогда не сходил вниз в общие комнаты, обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частью весел и шутлив… После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил, а в семь часов, он спускался вниз, широко распахивал двери всей амфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик…»¹³. Надо полагать, что такое деление дня только на труд и отдых было типично для Гоголя и во время прочих его пребываний в Москве. Во всяком случае, оно вполне согласуется с характеристикой С. Т. Аксакова: «У Гоголя было два состояния: творчество и отдохновение»¹⁴.

М. С. Щепкин был одним из первых москвичей, увидавших Гоголя после долгой разлуки. Уже 28 сентября он восторженно пишет о приезде Гоголя С. Т. Аксакову, проводившему лето этого года в селе Аксиньине возле Химок: «…просидел целый вечер у них… такое волнение его приезд во мне произвел, что я нынешнюю ночь почти не спал»¹⁵.

По свидетельству сына Щепкина, Гоголь посетил своего друга на даче в Волынском, расположенном невдалеке от Кунцева, «…говорил, что думает пожить у него, отдохнуть и немного поработать, обещался кое-что прочесть из «Мертвых душ»… Но не успел Гоголь прожить трех дней, как поехал в гости к Михаилу Семеновичу Панаев… Гоголь за ужином объявил, что рано утром на другой день ему надо ехать в Москву по делам, и не состоялось чтение его новых произведений»¹⁶. Семья Аксаковых перебралась в город 1 октября. На следующий день Гоголь посетил их вместе со Щепкиным. С данного приезда Гоголя в Москву завязываются его близкие отношения с семьей Аксаковых. Сергей Тимофеевич вспоминает: «Гоголь почувствовал, что мы точно его настоящие друзья… С этого собственно времени началась наша тесная дружба, развившаяся между нами»¹⁷.

В творческой судьбе С. Т. Аксакова встреча с Гоголем сыграла громадную роль. «Для Аксакова-отца сочинения Гоголя были новым словом, – пишет И. И. Панаев. – Они вывели его из рутины старой литературной школы»¹⁸. Под непосредственным влиянием своего великого собрата он из третьестепенного эпигона-классика 1810—1820-х годов стал книжником-реалистом, написал «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука», утвердившие его имя в русской литературе. К чести С. Т. Аксакова следует отметить, что он решительно восставал против мистических настроений, возникших у Гоголя в середине 1840-х годов. «Я боюсь, как огня, мистицизма; а мне кажется, он как-то проглядывает у вас… – писал он Гоголю 17 апреля 1844 года. – Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник!»¹⁹ В 1846 году С. Т. Аксаков, обращаясь к П. А. Плетневу, горячо восстает против издания «Переписки с друзьями» и «Предуведомления» к пятому изданию «Ревизора»: «…Все это с начала до конца чушь, дичь и нелепость, и, если будет обнародовано, сделает Гоголя посмешищем всей России»²⁰. Ознакомившись с вышедшей книгой, он пишет самому Гоголю: «Вы грубо и жалко озлобились. Вы совершенно сбились, запутались… думая служить Небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека. Если б эту книгу написал обыкновенный писатель – бог бы с ним! Но книга написана вами… поэтому книга ваша вредна… Горько убеждаюсь я, что никому не проходит безнаказанно бегство из отечества»²¹.

В трудные минуты скитальческой жизни Гоголя С. Т. Аксаков прежде многих и преданнее других спешил материально помочь Гоголю, подчас лишая денег семью. «Аксаковы нуждаются. Они даже на зиму переселились теперь в деревню по этой причине», – писал в 1845 году С. П. Шевырев Гоголю²². В семье Аксаковых существовал культ Гоголя, перед ним благоговели, окружали всевозможными знаками внимания, заботились о его комфорте вплоть до особого стакана на столе! Однако подлинной, глубокой близости между Гоголем и семьей Аксаковых не было.

В 1847 году Гоголь писал А. О. Смирновой: «…Я всегда, однако, держал себя вдали от них. Бывая у них, я почти никогда не говорил ничего о себе… Я видел с самого начала, что они способны залюбить не на живот, а на смерть… Словом, я бежал от их любви, ощущая в ней что-то приторное; я видел, что они способны смотреть распаленными глазами на предмет любви своей»²³.

Константин Сергеевич Аксаков

Дом Аксаковых с начала 1840-х годов становится одним из центров славянофилов. С. Т. Аксаков не принимал активного участия в возникшей идейной борьбе, но его сыновья Константин и позднее Иван были одними из лидеров этого реакционного течения. Теми же интересами жили и дочери С.Т. Аксакова. Все это создавало ряд преград в развитии отношений Гоголя с семьей Аксаковых. Эти отношения были в значительной мере подорваны также изданием К.С. Аксаковым брошюры «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души», в которой он пытался исказить обличительную сущность творчества Гоголя. «…Он опозорился в глазах света на мне», – писал в связи с этим Гоголь 22 декабря 1844 года²⁴. В конце жизни Гоголя его отношение к К.С. Аксакову нередко носит характер резко выраженной враждебности, в чем сам К.С. Аксаков признается в письме к брату Ивану: «Столкновения мои с Гоголем часто неприятны; в его словах звучит часто ко мне недоброжелательство и оскорбительный тон»²⁵. Но, отгораживаясь от сектантской узости и чуждых ему идейных взглядов К.С. Аксакова, Гоголь в лице его отца, С.Т. Аксакова, всегда ценил тонкого и наблюдательного художника-реалиста.