Текст книги "Гоголь в Москве (сборник)"

Аксаков находил неудобным. В неопубликованных записках М. А. Дмитриева рассказывается любопытная история возникновения этих «четвергов князя»: «В 1842 году учредились литературные же вечера и у генерал-губернатора Москвы, добродушного и благородного князя Дмитрия Владимировича Голицына. Мы этому очень удивились, потому что он был совсем не литератор. Но вот что было этому причиною. Ему велено было наблюдать, и наблюдать за всеми, бывавшими на наших вечерах. Он, как человек благородный, нашел такое средство, чтоб этих же людей приглашать к себе…»⁴³ Мы не знаем, в какой мере Гоголь догадывался об истинном назначении вечеров Голицына, но Погодину и Шевыреву стоило многих усилий привезти на один из этих вечеров Гоголя. Приехав, он вел себя очень демонстративно: «…Не сказав ни слова, сел на указанные ему кресла, сложил ладонями вместе обе протянутые руки, опустил их между колен, согнулся в три погибели и сидел в этом положении… В другой приезд положено было, чтоб Гоголь прочитал что-нибудь из ненапечатанных своих произведений. Он привез и читал свою Анунсиаду…»⁴⁴

В тех же воспоминаниях М.А. Дмитриев указывает, что Гоголь, «когда он, по временам, жил в Москве», бывал у него⁴⁵. Но едва ли Гоголь был частым посетителем «пятниц» М.А. Дмитриева, где, по словам С.Т. Аксакова, «собирались нестерпимо скучные люди», а сам М.А. Дмитриев «никогда вполне не понимал Гоголя»⁴⁶, относясь к нему с нескрываемой враждебностью и барским высокомерием. В 1842 году М.А. Дмитриев жил в доме Корсаковой, находившемся в одном из переулков между Плющихой и Смоленским бульваром. Его точное местоположение установить не удалось.

Лишь 5 апреля рукопись «Мертвых душ» была, наконец, получена Гоголем. Однако, разрешив ее к печати, цензор А.В. Никитенко, внеся в текст свыше тридцати мелких исправлений, категорически изменил само название, придав ему вместо обличительного авантюрно-приключенческий смысл. На сохранившемся цензурном экземпляре сверху слов, написанных рукою самого писателя: «Мертвые души. Поэма Н. Гоголя», надписано А.В. Никитенко: «Похождения Чичикова, или…». Кроме того, цензор запретил «Повесть о капитане Копейкине». «… эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели», – заверял он Гоголя. Сам же Гоголь считал эту повесть одним «из лучших мест в поэме, и без него – прореха, – писал он, – которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе»⁴⁸. Перечитывая восстановленную – первую – редакцию этой «Повести», понимаешь, почему ею так дорожил Гоголь: если на протяжении всей поэмы носителями стяжательства, пошлости, подлости являются местные власти и местные помещики, то здесь, как бы подытоживая ряд обличительных картин феодально-крепостнической России, воплощением произвола и чудовищной бесчеловечности становится сам Петербург – душа николаевской империи. В предельно короткий срок – пять дней – Гоголь перерабатывает «Повесть» и посылает ее вновь А. В. Никитенко в Петербург.

Одновременно было приступлено к набору. Денег у Гоголя на издание не было. Пришлось печатать в долг. Бумагу брал на себя в кредит Погодин. Обложку для первого издания (повторена и при втором, 1846 года) задумывал сам Гоголь, введя в ее орнамент отдельные мотивы своей поэмы. При размещении текста названия он стремился смягчить тот авантюрно-приключенческий акцент, который придал ему цензор А. В. Никитенко: слова «Похождения Чичикова» даны мелким, не бросающим в глаза шрифтом, слова «Мертвые души» подчеркнуты величиной букв и заштрихованным фоном, на котором они помещены. Тираж издания был очень небольшой. На сохранившемся цензурном экземпляре рукописи имеется следующая надпись Гоголя: «Печатать на моей бумаге 240. Деньги сто рублей в задаток положил. Н. Гоголь»⁴⁹. Печатались «Мертвые души» в университетской типографии. Дом, где печаталась гениальная книга Гоголя, цел и сейчас – улица Пушкина, № 34. Он построен в 1818 году архитектором Бужинским.

Но, даже сдав в набор свою книгу, Гоголь до последней минуты продолжал работать над нею. С. Т. Аксаков вспоминает, как Гоголь «после обеда часа два сидел у меня в кабинете и занимался поправкою корректур, в которых он не столько исправлял типографические ошибки, сколько занимался переменою слов, а иногда и целых фраз»⁵⁰.

20 апреля Белинский пишет большое письмо Гоголю, в котором пытается выяснить отношение писателя к «Отечественным запискам» и с присущей ему прямотой дает резкую характеристику Погодину и Шевыреву. Борясь за Гоголя, он хочет знать, как же тот отнесется к его обращению, и пишет В. П. Боткину: «…Я повернул круто – оно и лучше: к черту ложные отношения… Постарайся через Щепкина узнать об эффекте письма»⁵¹.

В письме к Гоголю Белинский писал: «Очень жалею, что «Москвитянин» взял у вас все, и что для «Отечественных записок» нет у вас ничего. Я уверен, что это дело судьбы, а не вашей доброй воли или вашего исключительного расположения в пользу «Москвитянина» и к невыгоде «Отечественных записок». Судьба же давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе… оставляет в добром здоровье Булгарина, Греча и других подобных им негодяев в Петербурге и Москве; она украшает «Москвитянин» вашими сочинениями и лишает их «Отечественные записки»… «Отечественные записки» теперь единственный журнал на Руси, в котором находит себе место и убежище честное, благородное и – смею думать – умное мнение, и что «Отечественные записки» ни в каком случае не могут быть смешиваемы с холопами знаменитого села Поречья[20]20
  Усадьба Поречье, находящаяся за Можайском, принадлежала министру народного просвещения, известному реакционеру С. С. Уварову. Частыми гостями Уварова в Поречье были Погодин и Шевырев. В «Москвитянине» они поместили несколько заметок, идиллически воспевающих Поречье и его владельца.


[Закрыть]. Но потому-то, видно, им то же счастье…».

С большой теплотой Белинский желает Гоголю «душевных сил и душевной ясности… Вы у нас теперь один, – и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с вашею судьбою; не будь вас, – и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества»⁵².

Ответ Гоголя был очень сдержанным. Вынужденный скрывать свои отношения с Белинским, он пишет другу своей юности Н. Я. Прокоповичу, бывшему в близких отношениях и с Белинским: «Я получил письмо от Бел[инского]. Поблагодари его. Я не пишу к нему, потому что, как он сам знает, обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в нынешний проезд мой чрез Петербург»⁵³.

В 20-х числах апреля Гоголь встречался с посетившим Москву писателем В. Ф. Одоевским, с которым был в дружеских отношениях. Еще в 1833 году они задумывали выпустить альманах, в связи с чем Одоевский обращался к Пушкину: «…Гомозейко (псевдоним Одоевского. – Б. З.) и Рудый Панек, по странному стечению обстоятельств, описали: первый гостиную; второй чердак; нельзя ли г. Белкину (псевдоним Пушкина. – Б. З.) взять на свою ответственность погреб? Тогда бы вышел весь дом в три этажа, и можно было бы к Тройчатке сделать картинку, представляющую разрез дома в 3 этажа с различными в каждом сценами. Рудый Панек даже предлагал самый альманах назвать таким образом: Тройчатка, или Альманах в три этажа…»⁵⁴ Сохранилась записка Гоголя к Погодину о предполагаемом его свидании с Одоевским у Перфильевых⁵⁵. Нам неизвестно, где именно в это краткое пребывание в Москве останавливался Одоевский.

Пережитые осложнения с книгой еще более подорвали здоровье Гоголя. Он вновь стремится уехать в Рим. Жизнь в погодинском доме стала для него невыносимо тяжелой. «Как из многолетнего мрачного заключения, вырвался я из домика на Девичьем поле. Ты был мне страшен, – гневно писал Гоголь Погодину в 1843 году. – …Самый вид твой, озабоченный и мрачный, наводил уныние на мою душу, я избегал по целым неделям встречи с тобой… Несколько раз хотел я говорить с тобой, чувствуя, что все дело можно объяснить такими простыми словами, что будет понятно ребенку. Но едва я начинал говорить, как эти объяснения вдруг удерживались целою кучею приходивших других объяснений, объяснений душевных, но и им мешало излиться находившее вдруг негодование при одной мысли, против каких подлых подозрений я должен оправдываться, пред кем я должен оправдываться? Пред тем человеком, который должен был поверить одному моему слову»⁵⁶.

Готовясь к отъезду, Гоголь поручает Шевыреву продажу издания и составляет для него реестр своих долгов, наглядно свидетельствующий, насколько была велика материальная зависимость Гоголя от москвичей. «Первые вырученные деньги обращаются в уплату следующим: Свербееву – 1500, Шевыреву – 1900, Павлову – 1500, Хомякову – 1500, Погодину – 1500… Выплативши означенные деньги, выплатить следующие мои долги: Погодину – 6000, Аксакову – 2000»⁵⁷.

1 мая Гоголь в карете Свербеевых посетил Сокольники, где по стародавней московской традиции устраивалось в этот день гулянье. Через несколько дней в Москву приехала его мать, чтобы взять в Васильевку дочь Елизавету, жившую все это время у Раевской, и «чтоб проститься с сыном, который, вероятно, уведомил ее, что уезжает надолго. Она остановилась также у Погодина»⁵⁸.

С. Т. Аксаков оставил нам подробное описание последних дней Гоголя в этот приезд в Москву: «9 мая сделал Гоголь такой же обед для своих друзей в саду у Погодина, как и в 1840 году. Погода стояла прекрасная; я был здоров, а потому присутствовал вместе со всеми на этом обеде. На нем были профессора: Григорьев… Армфельд, Редкин и Грановский. Был Ст. Вас. Перфильев (особенный почитатель Гоголя), Свербеев, Хомяков, Киреевские, Елагины, Нащокин… Загоскин, Н. Ф. Павлов, Ю. Самарин, Константин… Обед был шумный и веселый, хотя Погодин с Гоголем были в самых дурных отношениях и даже не говорили, чего, впрочем, нельзя было заметить в такой толпе. Гоголь шутил и смешил своих соседей…

Печатанье «М. д.» приходило к концу, и к отъезду Гоголя успели переплесть десятка два экземпляров… Первые совсем готовые экземпляры были получены 21 мая, в день именин Константина, прямо к нам в дом… У нас было довольно гостей, и все обедали в саду. Были Погодин и Шевырев. Это был в то же время прощальный обед с Гоголем…

Гоголь, взявши место в дилижансе на 23 мая, сказал, что он едет из нашего дома…» Здесь с Гоголем простилась мать, сестры и Шереметева, проводившая затем Гоголя до Тверской заставы. «Я, Гоголь, Константин и Гриша сели в четырехместную коляску и поехали до первой станции, до Химок, куда еще прежде поехал Щепкин с сыном… Приехавши на станцию, мы… пошли все шестеро гулять. Мы ходили вверх по маленькой речке, бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью дерев… находились в каком-то принужденном состоянии… Увидев дилижанс, Гоголь торопливо встал, начал собираться и простился с нами… в эту минуту я все забыл и чувствовал только горесть, что великий художник покидает отечество и нас. Горькое чувство овладело мною, когда захлопнулись дверцы дилижанса; образ Гоголя, исчез, в нем, и дилижанс покатился по Петербургскому шоссе»⁵⁹.

9

По словам А. И. Герцена, «Мертвые души» потрясли всю Россию»¹. Один из современников писал, что «Мертвые души» появились разом, как неожиданный громовый удар среди безоблачного дня»². Успех книги был необычаен. Толки о ней шли во всех слоях населения Москвы, приводя в растерянность власти. Всего через три недели после ее выхода попечитель московского учебного округа генерал-адъютант С. Г. Строганов встревоженно обращался к министру народного просвещения С. С. Уварову: «…Прочитывая новую поэму Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души», я останавливался на многих местах, которые… не могли, как я думаю, быть дозволены к печатанию без особенного высшего разрешения и с какою-либо особенною целию… новое произведение Гоголя обратило на себя всеобщее внимание и, конечно, будет подвергнуто разным толкованиям и критике… для ограждения членов Московского цензурного комитета, покорнейше прошу ваше высокопревосходительство снабдить меня наставлением, какими условиями должно руководствоваться в случае представления рецензий и критик…»³

Чтобы понять ту историческую обстановку, в которой появилась книга Гоголя, следует вспомнить замечательную характеристику Москвы 1840-х годов, данную А. И. Герценом в «Былом и думах»: «Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни. Появление замечательной книги составляло событие; критики и антикритики читались и комментировались… Подавленность всех других сфер человеческой деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир, и в нем одном, действительно, совершался глухо и полусловами протест против николаевского гнета…»⁴

Выход «Мертвых душ» вызвал огромный интерес к творчеству Гоголя. Московские друзья и знакомые писателя, и более всех М.С. Щепкин, широко популяризируют его сочинения. 19 марта 1843 года О.С. Аксакова писала матери Гоголя: «Сочинения его расходятся, а более всего слушаются и начинают узнавать его разные сословия. Сергей Т. читал во многих домах Шинель, Разъезд, Игроков и проч., а Константин совсем в других домах читал нового Тараса Бульбу и проч. Теперь Щепкин читал лично «Старосветские помещики», а Садовский актер рассказ «Ко???кин»; у них устроились публичные чтения по 5 руб., им дал Новосильцев залу у Мясницких ворот в своем доме; тут еще читает Вальтер пофранцузски и m-lle Шамбери, но вообразите, после чтения Щепкина, когда он кончил Старосветских помещиков, никто не стал слушать. Слово Гоголя отдавалось во всех сердцах, оно заставляло задумываться о русской действительности, возбуждало общественное мнение.

Нет сомнений в том, что сведения обо всем происходившем в Москве доходили до Гоголя и постоянно обращали его мысли к далекой России. Покинув родину, Гоголь живет думами только о ней: «…для меня всех последних мелочей, что ни делается на Руси, теперь стало необыкновенно дорого и близко», – пишет он из Рима А.С. Данилевскому⁶. Через сколько дней – о том же Шевыреву: «… глаза мои все[го] чаще смотрят только в Россию и нет меры любви моей к ней…»⁷.

Гоголь живо интересуется, как принимаются его труды на родине. С особым нетерпением он ожидает статей Белинского. 15 июля 1842 писатель обращается к Н. Я. Прокоповичу: «…пожалуйста, попроси Белинского отпечатать для меня особенно листки критики «Мертвых душ», если она будет в «Отечеств[енных] запис[ках]», на бумаге, если можно, потонее, чтобы можно было прислать мне ее прямо в письмах, присылай мне по листам, по мере того как будет выходить»⁸.

Гоголь просит знакомых, находящихся в России, записывать мнения о «Мертвых душах» и сообщать ему. В статье «Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ» (1843 г.) он говорит: «У писателя только и есть один учитель: сами читатели»⁹. Это стремление к тесному контакту с читателем отмечал у Гоголя и П. В. Анненков: «…мнением публики Гоголь озабочивался гораздо более, чем мнениями знатоков, друзей и присяжных судей литературы – черта, общая всем деятелям, имеющим общественное значение»¹⁰.

24 октября 1842 года М. С. Щепкин сообщал Гоголю: «… о «Мертвых душах» все идут толки, прения. Они разбудили Русь; она теперь как быль живет. Толков об них несчетное число…»¹¹ Эти толки вокруг «Мертвых душ» становились вопросом столько же общественным, сколько литературным. Антикрепостническая книга Гоголя возбуждала в читателе ненависть к существующему социальному строю, звала бороться против барства. Знаменательна запись в дневнике крепостного лакея, москвича Ф.Д. Бобкова, после ознакомления с произведениями Гоголя и рукописным списком «Демона» М.Ю. Лермонтова: «Начитавшись, я стал считать себя обиженным… ходил мрачный»¹². «Мысль о свободе крестьян тлеет между ними беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются и сулят нечто нехорошее», – доносило Николаю I в 1841 году III отделение¹³, то есть в том году, когда Гоголь завершал свою работу над первым томом «Мертвых душ».

Отношение к «Мертвым душам» неминуемо означало и отношение к крепостному праву. В.Г. Белинский утверждал: «…мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени»¹⁴. Вспыхнувшая вокруг книги Гоголя ожесточенная борьба стала борьбой общественных направлений и в то же время она была борьбой за Гоголя-художника. В этих горячих схватках «друзья» К. С. Аксаков и С. П. Шевырев оказались опаснее открытых врагов – Ф.В. Булгарина, Н.И. Греча, О.И. Сенковского и других, объявивших книгу «клеветой» на Россию, грубой и уродливой карикатурой на нее. Не скупясь на похвалы, и К. С. Аксаков, и С.П. Шевырев в своих печатных выступлениях прилагали все усилия, чтобы «обезвредить» книгу, скрыть ее обличительную, антикрепостническую направленность. К. Аксаков напечатал брошюру «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души», в которой развивал мысль о том, что поэма Гоголя является возрождением древнего греческого гомеровского эпоса, принимающего окружающую действительность. В этой брошюре К. Аксаков утверждал, что писатель «открыл и проложил путь сочувствию человеческому и к этим людям и к этой жизни», и что даже к Манилову он относится якобы «без всякой досады, без всякого смеха, даже с участием»¹⁵. С. П. Шевырев в своих выступлениях в «Москвитянине» пытался переключить Гоголя на позиции официальной народности, толкал его на поиски «светлых сторон» в николаевской действительности, упрекал, что он жизнь берет лишь «в полобхвата» и умалчивает о «добрых чертах» своих героев. По Шевыреву, Коробочка, например, «непременно будет набожна и милостива к нищим»¹⁶. Показательно его письмо к писателю от 20 октября 1846, года, в котором он прямо звал Гоголя стать певцом николаевского режима: «Вгляделся ты глубоко в неразумную сторону России, с полною любовью к другой еще невидимой, не сознанной стороне, открытия которой в художественном мире мы все от тебя ожидаем…»¹⁷.

С рядом страстных статей в защиту поэмы выступил В. Г. Белинский. В них он разоблачил попытки выхолостить обличительную направленность книги Гоголя и раскрыл сущность и значение его творчества. В.Г. Белинский утвердил «Мертвые души», как «творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, – и в то же время глубокое по мысли, социальное, «общественное и историческое…»¹⁸.

Издание «Мертвых душ» несколько улучшило материальные дела Гоголя. Продажей их ведал С.П. Шевырев, обнаруживший своей деловитостью незаурядные издательские способности. 26 марта 1843 года он писал Гоголю: «…Настоящее твое не так дурно, как ты воображаешь: все зависит от скорейшей разделки с типографиею и от устроения дел твоих здесь, у нас… Контора твоих изданий будет у меня. Все счеты также. Не думай, что ты меня тем обременяешь. Могу ли я для тебя этого не сделать?»¹⁹ Любопытна приводимая им запись погашенных гоголевских долгов: «Свербееву 1500 р., Павлову 1500 р., Хомякову 1500 р., Аксакову 3500 р., Погодину 7500 р., мне 400 р.»²⁰.

Тот же 1843 год ознаменовался в Москве постановкой в бенефис Щепкина (5 февраля) «Женитьбы» и «Игроков». Успеху спектакля много помог С. Т. Аксаков, присутствовавший на репетициях и разъяснявший актерам характеры гоголевских героев. Посетивший спектакль С.П. Шевырев писал об «Игроках» Гоголю: «Пиеса так была превосходно разыграна, как еще не была ни одна на московском театре. Тому содействовали первый С. Т. Аксаков превосходным чтением пиесы, второй М.С. Щепкин…»²¹ Последний играл в «Женитьбе» Подколесина, в «Игроках» – Утешительного.

12 сентября 1843 года Погодин написал Гоголю примирительное письмо, что, однако, не помешало ему в следующем, 1844 году сделать новую бестактность, очень тяжело пережитую Гоголем. Для привлечения большего внимания к своему «Москвитянину» он, даже не поставив в известность Гоголя, опубликовал в нем его портрет. Гоголь же сам намеревался издать его; вырученные деньги предназначал в пользу своего друга, художника Ал. Иванова, поглощенного работой над картиной «Явление Христа народу». Практическая неопытность художника и нужда ставили его почти в невозможность завершить труд всей жизни. Так средства, которые должны были обеспечить Иванову год или два нормальной творческой работы, были бесцеремонно положены в свой карман Погодиным.

В 1846 году Гоголь посылает в Москву «Развязку Ревизора». Небезынтересно, что в ней были использованы толки и мнения москвичей о творчестве писателя, сообщенные ему различными корреспондентами. В объяснительных примечаниях к «Развязке Ревизора», сделанных Гоголем М.С. Щепкину при отправлении пьесы, он указывает: «Играющему Петра Петровича нужно выговаривать свои слова особенно крупно, отчетливо, зернисто… Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться Американца Толстого. Николаю Николаевичу должно, за неимением другого, придерживать[ся] Ник[олая] Филипповича Павл[ова]… Семену Семеновичу нужно дать более благородную замашку, чтобы не сказали, что он взят с Николая Миха[й]лов[ича] Заг[оскина]»²².

Тяжело отражается на настроениях Гоголя все усиливающееся расстройство его здоровья. Еще в 1845 году он писал: «Не скрою, что признаки болезни моей меня сильно устрашили: сверх искуданья необыкновенного, боли во всем теле. Тело мое дошло до страшных охладеваний, ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне меня пугало самого»²³. Лечение помогает ему мало и ненадолго.

Болезненное состояние усиливает у Гоголя намечавшийся и ранее интерес к церковной литературе, способствует развитию в нем религиозных тяготений. Заграничное окружение писателя активно содействует развитию идейного кризиса Гоголя. «Этим знакомствам, – указывает Н. Г. Чернышевский, – надобно приписывать сильное участие в образовании у Гоголя того взгляда на жизнь, который выразился «Переписке; с друзьями»²⁴. Живя за границей, Гоголь находился в особенно близких отношениях с В.А. Жуковским, семейством царедворца М.Ю. Виельгорского, бывшей фрейлиной А.О. Смирновой. Особенно пагубным для него было знакомство в 1843 году с мракобесом-бюрократом А. П. Толстым, ставшим с 1856 года обер-прокурором синода. Он поддерживал в Гоголе ортодоксально церковные настроения, а впоследствии познакомил его с фанатиком протоиереем Матвеем Константиновским, сыгравшим зловещую роль в последние дни жизни писателя.

В результате долголетнего отрыва от родины и влияния заграничного окружения в конце 1846 года вышла в свет реакционная книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Вся передовая Россия с гневом встретила эту книгу. С болью, что его любимый писатель сошел с пути служения народу, В.Г. Белинский откликнулся на нее сначала большой статьей в «Современнике», в которой по цензурным обстоятельствам многого сказать не мог, а затем своим известным «Письмом», названным в 1914 году В. И. Лениным «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору»²⁵. В нем Белинский писал: «Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или – не смею досказать моей мысли… Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…»²⁶ В этих гневных, суровых словах заключалась подлинная дружеская помощь Гоголю-художнику. Найди он в себе силы принять их всею душой, понять их глубочайший смысл, – кто знает, не сохранили бы они ему ряд лет для созидательной, творческой работы. Именно потому, что Белинский чтил Гоголя-художника, понимая более, чем сам Гоголь, все значение его произведений в борьбе за раскрепощение родины, действенность его слова в этой борьбе, он писал: «Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России»²⁷. Чтобы подлинно служить родине, надо мыслить ее интересами, выражать ее чаяния, идти вперед вместе с ней. «…Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек… – обращается к Гоголю Белинский. – …Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть и заключается огромность исторических судеб его в будущем»²⁸. Он раскрывает Гоголю, насколько тот стал далек от животворящей народной почвы: «…Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю… Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!» ²⁹.

Белинский понимал, что для подлинно народного художника Гоголя утрата им передовых общественных позиций повлечет за собой творческий кризис, и он заканчивал письмо призывом «…с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние»³⁰.

О силе воздействия письма Белинского на Гоголя лучше всего говорят собственные слова писателя в его ответе великому критику: «Душа моя изнемогла, все во мне потрясено, могу сказать, что не осталось чувствительных струн, которым не был[о] бы нанесено поражения…»³¹. Если несколькими месяцами ранее, в ответ на многочисленные отклики негодования из России, Гоголь писал: «Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее»³², – то теперь он вынужден признать, что не знает «вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все то, что ни есть, в ней теперь… мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, по тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами»³³.

Через четыре года, встретившись в Москве с М.С. Щепкиным и И.С. Тургеневым, Гоголь с горечью признается им, что он «виноват тем, что послушался друзей», окружавших его: «если бы можно было воротить назад сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзьями». Я бы сжег ее»³⁴.

Но если пламенное письмо Белинского во многом поколебало взгляды Гоголя и ускорило его возвращение в Россию, все же его идейный кризис был так глубок, что он не нашел в себе сил до конца осудить свою книгу и разорвать со своим окружением, которое и в дальнейшем продолжало влиять на него.

С каждым днем все труднее переживает Гоголь свою разлуку с родиной.

Все чаще в своих письмах он обращается с просьбами собирать для него статистические, бытовые, фольклорные материалы, предполагает, вернувшись в Россию, совершить ряд поездок по стране. 2 декабря 1847 года он пишет С.П. Шевыреву: «Я очень соскучился по России и жажду с нетерпением услышать вокруг себя русскую речь…»³⁵. Творчество Гоголя всегда нуждалось в непосредственном общении с народом. Из языкового богатства живой народной речи он черпал ту выразительность и эмоциональность своего слова, которые придают его произведениям величайшую убедительность.

Знаменательно, что в это время (октябрь 1846 г.) им была закончена статья «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», где говорит, что «сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных, мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно». Он верит в будущее нашего языка, в его поэзию, которая «вызовет нам нашу Россию, – нашу русскую Россию, не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различных мыслей, образов воспитанья и мнений, скажут в один голос: «Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине» ^3S.

Вернулся Гоголь в Москву около 10 сентября 1848 года. Поселился он, очевидно, в Дегтярном переулке, у С. П. Шевырева. Последний жил тогда на даче и еще в июле предлагал Гоголю у него «остановиться и расположиться на все время пребывания нашего в Сокольниках. Весь дом к твоим услугам и с садом»³⁷.

В первые же дни Гоголь посетил Аксаковых. Об этой встрече К. Аксаков писал брату: «…Увидев его, я помнил только то, что шесть лет с лишком не видел его. Поэтому крепко обнял, так, что он долго после этого кряхтел»³⁸. С. Т. Аксакова при свидании не было, так как он жил в Абрамцеве, приобретенном в конце 1843 года. Для московской жизни Аксаковыми еще в январе 1847 года был снят дом Рюмина в Леонтьевском переулке. Поскольку в литературе нет упоминаний о перемене адреса Аксаковыми в эти годы, можно полагать, что они продолжали здесь жить и 1848 году. Дом этот сохранился (ныне № 27 по улице Станиславского)

В этот приезд Гоголь пробыл в Москве очень недолго. Уже 12 сентября он писал: «В Москве, кроме немногих знакомых, нет почти никого. Все еще сидит по дачам и деревням… Теперь я еду в Петербург»³⁹.

10

Около 10 октября 1848 года Гоголь вернулся в Москву и первые дни. продолжает жить у Шевырева. На всех его письмах, вплоть до 9 ноября, помечен этот адрес. Затем он переезжает к Погодину. Очевидно, желая отметить этот переезд, Погодин решает «торжественно отпраздновать день своего рождения (11 ноября) во фраках и белых галстуках»¹. Присутствовали новый помощник попечителя московского учебного округа Г. А. Щербатов, П.П. Новосильцев, И.В. Киреевский и др. Но отношения Гоголя и Погодина не налаживались. Последний с раздражением записывает в своем дневнике: «Приготовление к вечеру… Гоголь испортил, и досадно»².

4 ноября Гоголь посетил Малый театр, где давалась его пьеса «Игроки» в сопровождении двух французских водевилей. В письме к сыну Ивану С. Т. Аксаков отмечает, что Гоголь «остался доволен актерами, что большая редкость. Гоголь относит это к тому, что я читал им пиесу»³.

Зима 1848/49 года характерна большей общительностью Гоголя. Иногда он посещает и общественные места. Двоюродный брат друга Пушкина, поэта А.А. Дельвига, военный инженер А.И. Дельвиг вспоминает: «Когда уже была напечатана первая часть «Мертвых душ», я встретился с ним в Москве… в английском клубе, где мы сидели на одном диване»⁴. Здание, где в 1840-е годы помещался Английский клуб, занято ныне Музеем Революции СССР (улица Горького, дом № 21).