Текст книги "Гоголь в Москве (сборник)"

Уже с конца марта 1840 года он начинает готовиться к новому отъезду за границу. Стесненный в средствах, он в прибавлениях к № 28 «Московских ведомостей» помещает публикацию о желании найти себе спутника. Объявление это было повторено в № 29 и № 31. Небезынтересен черновой текст этого объявления: «Некто, не имеющий собственного экипажа, желает прокатиться до Вены с кем-нибудь, имеющим собственный экипаж, на половинных издержках. Оный некто – человек смирный и незаносчивый: не будет делать во всю дорогу никаких запросов своему попутчику и будет спать вплоть от Москвы до Вены. Спросить на Девичьем поле, в доме Погодина, Николая Васильев[ича] Гоголя»³⁵. Однако шутливый тон этого объявления оказался неприемлемым для цензуры. В. С. Аксакова писала братьям 16 апреля 1840 года: «Гоголь ищет попутчика и объявлял в газетах о том, только не тем смешным объявлением… вообразите, что этого не пропустили»³⁶. Гоголь был вынужден сохранить в тексте объявления лишь сугубо деловую часть.

Прошло полторы недели. На публикацию никто не откликался. 17 апреля Гоголь читал у С. Т. Аксакова «6-ю главу, в которой создание Плюшкина» привело всех «в великий восторг»³⁷. В числе присутствовавших был B. А. Панов, входивший в кружок славянофилов и бывший впоследствии редактором славянофильского «Московского сборника». «Панов пришел в упоение и тут же решился пожертвовать всеми своими расчетами и ехать вместе с Гоголем»³⁸. Следует отметить, что этот спутник оказался весьма полезным для болезненного Гоголя. Ф. И. Буслаев, встретивший их в Италии, вспоминает, что Панов «вполне предался неустанным попечения о Гоголе, «был для него и радушным, щедрым хозяином, и заботливою нянькою, когда ему нездоровилось, и домашним секретарем, когда нужно было что переписать…» ³⁹.

Начинаются последние сборы. 27 апреля мать писателя уезжает в Васильевку с дочерьми Анной и Ольгой. Елизавету, свою любимицу, Гоголь решает оставить в Москве. После долгих хлопот ему удается поместить ее у П. И. Раевской. 10 мая состоялся ее переезд от Погодиных. Адрес Раевской установить не удалось.

9 мая 1840 года состоялась последняя широкая встреча Гоголя с москвичами. Это был его первый именинный обед, положивший основу своеобразной литературной традиции погодинского дома. Даже после смерти Гоголя была сделана попытка продолжить эти обеды, но уже в связи со Щепкиным. Гоголь придавал большое значение этому дню встречи со своими московскими друзьями. Сын Погодина вспоминает: «Злоба дня, весь внешний успех пиршества, сосредотачивался на погоде. Дело в том, что обед устраивался в саду, в нашей знаменитой липовой аллее. Пойдет дождь, и все расстроится. Еще дня за два до Николы Николай Васильевич всегда был очень возбужден… Сад был у нас громадный, на 10 000 квадратных сажен, и весной сюда постоянно прилетал соловей… пел он большею частию рано утром или поздно вечером… у меня постоянно водились добрые соловьи. В данном случае я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали… Гости восхищались: «Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах лип, соловьи, вода в виду…»…Н. В. был посвящен в мою соловьиную тайну… но никому, даже отцу, не выдавал меня. Кто были гости Гоголя? Всех я не могу припомнить, но в памяти у меня сохранились следующие лица: Нащокин, когда был в Москве, Н. А. Мельгунов, Н. Ф. Павлов, Михаил Семенович Щепкин, Пров Михайлович Садовский, Васильев, C. П. Шевырев, Вельтман, Н. В. Берг, известный остряк Юрий Никитович Бартенев, знаменитый гравер Иордан, актеры Ленский и Живокини, С. Т. Аксаков, К. С. Аксаков и много других, которых я уже и не запомнил. Обед кончался очень поздно… Общество в день именин расходилось часов в одиннадцать вечера, и Н. В. успокаивался, сознавая, что он рассчитался со своими знакомыми на целый год…»⁴⁰.

С.Т. Аксаков оставил нам описание первого гоголевского именинного обеда, хотя сам и не присутствовал на нем. Жестоко страдая от зубной боли, он только заехал на несколько минут поздравить Гоголя, но побоялся остаться на холодном воздухе. Сведения он почерпнул от своего сына. «Константин там обедал и упросил именинника позвать Самарина, с которым Гоголь был знаком еще мало. На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: А.И. Тургенев, князь П. А. Вяземский, Лермонтов, М. Ф. Орлов, М.А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие. Обед был веселый и шумный; но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы «Мцыри», и читал, говорят, прекрасно… Вечером приехали к имениннику пить чай, уже в доме, несколько дам: А.П. Елагина, Е.А. Свербеева, Е.М. Хомякова и Черткова»⁴¹.

Дневник непосредственного участника этого именинного обеда А.И. Тургенева существенно дополняет почетный список гостей Гоголя: «9 мая… к Гоголю на Девичье поле у Погодина: там уже la jeune Russie[16]16
  Молодая Россия (фр.).


[Закрыть] съехалась… Стол накрыт в саду: Лермонт[ов], к. Вязем[ский], Баратынский, Сверб[еев], Хомяков, Самарин, актер Щепкин, Орлов[17]17
  М. Ф. Орлов, декабрист, член Союза благоденствия.


[Закрыть], Попов, Хотяева и пр[очие], Глинки; веселый обед… В 9 час. разъехались. Приехал и Чаадаев»⁴².

На следующий день Гоголь и Лермонтов встретились вновь. «10 мая… Вечер у Сверб[еевой]… Лермонтов и Гоголь. До 2 часов», – подчеркивает А. И. Тургенев их долгую ночную беседу⁴³. Гоголь исключительно высоко ценил литературное дарование Лермонтова. Вспомним его восторженную характеристику лермонтовской прозы: «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта… Но внезапная смерть вдруг его от нас унесла. Слышно страшное в судьбе наших поэтов»⁴⁴.

Последнюю неделю своего пребывания в Москве Гоголь ежедневно бывает у Аксаковых. Из их же дома должен был состояться и отъезд. «Гоголь с сестрой своей Лизой был с моими детьми в театре… Гоголь с сестрою ночевали у нас.

На другой день, 18 мая, после завтрака, в 12 часов, Гоголь, простившись очень дружески и нежно с нами и с сестрой… сел с Пановым в тарантас, я с Константином и Щепкин с сыном Дмитрием поместились в коляске, а Погодин с зятем своим Мессингом – на дрожках, и выехали из Москвы…

На Поклонной горе мы вышли все из экипажей, полюбовались на Москву; Гоголь и Панов, уезжая на чужбину, простились с ней и низко поклонились. Я, Гоголь, Погодин и Щепкин сели в коляску, а молодежь поместилась в тарантасе и на дрожках. Так доехали мы до Перхушкова[18]18
  1 километр от ст. Перхушково Калининской железной дороги.


[Закрыть], т. е. до первой станции. Дорогой был Гоголь весел и разговорчив. Он повторил свое обещание… что через год воротится в Москву и привезет первый том «Мертвых душ», совершенно готовый для печати… В Перхушкове мы обедали… после обеда мы сели по русскому обычаю… Гоголь прощался с нами нежно, особенно со мной и Константином, был очень растроган, но не хотел этого показать. Он сел в тарантас с нашим добрым Пановым, и мы стояли на улице до тех пор, пока экипаж не пропал из глаз. Погодин был искренно расстроен, а Щепкин заливался слезами… На половине дороги, вдруг откуда ни взялись, потянулись с северо-востока черные, страшные тучи и очень быстро и густо заволокли половину неба и весь край западного горизонта; сделалось очень темно, и какоето зловещее чувство налегло на нас.

Мы грустно разговаривали… но не более как через полчаса мы были поражены внезапною переменою горизонта: сильный северо-западный ветер рвал на клочки и разгонял черные тучи, в четверть часа небо совершенно прояснилось, солнце явилось во всем блеске своих лучей и великолепно склонялось к западу», – так в картинном описании природы передает С. Т. Аксаков свои чувства от грустных минут прощания с Гоголем⁴⁵.

8

Трудные дни ожидали Гоголя за границей. С лихорадочным жаре продолжал он работу над «Мертвыми душами». «Работа – моя жизнь, говорил он П. А. Плетневу. – Не работается – не живется»¹. Творческий труд становится для него всем: исполнением призвания, средством существования, даже единственной возможностью расплаты с долгами. Но сильное напряжение настолько подрывает его силы, что он тяжко заболевает, считает себя умирающим и даже пишет завещание. Перенесешь болезнь губительно отразилась на Гоголе. «1841 год был последним годом его свежей, мощной, многосторонней молодости…» – пишет П. В. Анненков, живший с Гоголем вместе в Риме и переписывавший там набело «Мертвые души»².

Материальные невзгоды ставят его буквально в трагическое положение. «У меня почти дыбом волосы, как вспомню, в какие я вошел долги», – вырывается у него в письме С. Т. Аксакову. И обращается к нему и Погодину: «Вы вместе с ним сделаете совещание, как устроиться лучше. Я теперь прямо и открыто прошу помощи, ибо имею право и чувствую это в душе, – говорит он, имея в виду свой труд над «Мертвыми душами». У меня все средства истощились уже несколько месяцев. Для меня нужно сделать заем»³. Единственный выход в этих обстоятельствах он видит во втором издании «Ревизора», в чем и просит принять на себя все хлопоты С. Т. Аксакова. Но последний, подавленный смертью одного из младших сыновей, вынужден был передать это поручение Погодину.

Мы уже видели, что начиная с 1832 года, Погодин брал на себя ведение некоторых дел Гоголя в Москве, оказывал приют ему и его семье, ссужал деньгами. Но чувство бескорыстия в дружбе никогда не было свойственно Погодину. Когда в 1852 году он продал за немалую сумму свое древлехранилище, собранное почти бесплатно, О. М. Бодянский записал в своем дневнике: «Дай бог, чтобы отныне Михайло Петрович перестал кулаковать…»⁴ Даже мягкий С. Т. Аксаков дает ему такую характеристику: «…Как скоро ему казалось, что одолженный им человек может его отблагодарить, то он уже приступал к нему без всяких церемоний, брал его за ворот и говорил: «Я тебе помог в нужде, а теперь ты на меня работай»⁵. Немало характеризует Погодина и собственноручная запись его в дневнике (1841 г.): «Письмо от Гоголя, который ждет денег, а мне не хотелось бы посылать. Между тем, я думал поутру, как бы приобрести равнодушие к деньгам»⁶. С этого момента, с момента экономического порабощения Гоголя, начинает назревать разрыв его отношений с Погодиным. Последний к перепоручению Аксакова относится узко предпринимательски. Он приобретает право на издание «Ревизора» за 1500 рублей ассигнациями, а добавочные сцены решает, кроме того, опубликовать в своем журнале «Москвитянин». На протестующее же письмо С.Т. Аксакова он отвечает: «Вы не советуете! Т. е. Гоголь рассердится!! Да, помилуйте, Сергей Тимофеич, что я в самом деле за козел искупления? Неужели можно предполагать, что он скажет: пришли и присылай, бегай и делай, и не смей подумать об одном шаге для себя. Да если б я изрезал в куски «Ревизор и рассовал его по углам своего журнала, то и тогда Гоголь не должен бы был сердиться на меня»⁷.

Публикуя сцены новой редакции «Ревизора» в «Москвитянине», Погодин тут же сообщает, что «…второе издание будет готово к маю» (на самом деле цензурное разрешение было дано 26 июля 1841 г.), а также, куда за ним следует обращаться. Прав В.И. Шенрок, говоря, что «…это был весьма приятный и выгодный способ взыскания долга, сразу представлявший два крупных удобства, из которых важнейшим было, конечно, украшение страниц журнала именем и произведениями Гоголя, а затем уже сюда присоединялся и денежный интерес. С этих пор началась последовательно самая невыносимая зависимость нашего писателя от друзей-кредиторов, подготовившая постепенно его разрыв с Погодиным»⁸.

«Ревизор» печатался в типографии Н. Степанова, издававшего в 1838 году журнал «Московский наблюдатель», редактировавшийся Белинским. Типография Степанова находилась в Трубниковском переулке (дом установить не удалось).

Во второй половине октября 1841 года Гоголь вернулся в Москву. По свидетельству С. Т. Аксакова, он впервые появился у них в доме 18-го числа. С. Т. Аксаков отмечает новые для него черты в своем друге: «…Последовала сильная перемена в Гоголе, не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен… Иногда, очевидно без намерения, слышался юмор и природный его комизм; но смех слушателей, прежде не противный ему или не замечаемый им, в настоящее время сейчас заставлял его переменить тон разговора»⁹.

Несмотря на уже начинавшиеся осложнения в отношениях, он по-прежнему остановился у Погодина. Первое время Гоголь прекрасно себя чувствует в Москве. 23 октября он писал Н. М. Языкову, с которым подружился за границей: «Меня… предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился… Но я теперь в Москве и вижу чудную разность в климатах. Дни все в солнце, воздух слышен свежий, осенний, передо мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души – словом, рай»¹⁰.

К этим же дням относится первое и, может быть, единственное, чтение заключительных глав его поэмы. С. Т. Аксаков рассказывает: «Гоголь точно привез с собой первый том «Мертвых душ», совершенно конченный и отчасти отделанный. Он требовал от нас, чтобы мы никому об этом не говорили… Начались хлопоты с перепискою набело… Покуда переписывались первые шесть глав, Гоголь прочел мне, Константину и Погодину остальные пять глав. Он читал их у себя на квартире, т. е. в доме Погодина, и ни за что не соглашался, чтоб кто-нибудь слышал их, кроме нас троих. Он требовал от нас критических замечаний… Погодин заговорил… помню только, что он между прочим утверждал, что в первом томе содержание поэмы не двигается вперед; что Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего читателя вместе с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода. Я принялся спорить с Погодиным… Но Гоголь был недоволен моим заступлением и, сказав мне: «Сами вы ничего заметить не хотите или не замечаете, а другому замечать мешаете…» – просил Погодина продолжать… Я говорил Гоголю после, что, слушая «Мерт. д.» в первый раз… никакой в свете критик, если только он способен принимать поэтические впечатления, не в состоянии будет замечать какие-нибудь недостатки»¹¹. С.Т. Аксаков просил рукопись на дом, что Гоголь сделать не мог, так как торопился с перепиской. Впоследствии он пояснял, что выбор слушателей этой ответственнейшей читки перед поступлением книги в печать определялся не только личными отношениями. Он «положил прочесть» ее данным трем лицам, «как трем различным характерам, разнородно примущим первые впечатления»¹². Разъясняя значение этого чтения для своей творческой работы над поэмой, Гоголь писал С. Т. Аксакову: «То, что я увидел в замечании их (слушателей. – Б. З.), в самом молчании и в легком движении недоуменья, ненароком и мельком проскальзывающего по лицам, то принесло мне уже на другой день пользу, хотя бы оно принесло мне несравненно большую пользу, если бы застенчивость не помешала каждому рассказать вполне характер своего впечатления» ¹³.

И действительно, многие места «Мертвых душ» были вновь подвергнуты Гоголем здесь же, в Москве, изменению, дополнению или даже коренной переработке. Н. С. Тихонравов, работавший для издания сочинений писателя в 1880х годах непосредственно над самой рукописью, обнаруживает даже «три периода» в московских переделках или доделках. Сохранившийся подлинник с правкой писателя дает возможность довольно точно установить их. Отбрасывая многочисленные мелкие стилистические поправки, в которых Гоголь искал большей точности и выразительности в слоге, отметим наново написанную повесть о капитане Копейкине, очень значительную переработку разговора двух дам (гл. IX), новую редакцию описания школьных лет Чичикова (гл. XI), то же рассказа о том, как он заключает купчие крепости (гл. VII), причем канва «рассказа распространена введением нового действующего лица – Ивана Антоновича, кувшинное рыло. Это лицо поэмы обязано своим происхождением – Москве». Это далеко не случайные, не «проходные» детали в книге. Белинский указывал: «Тем-то и велико создание «Мертвые души», что в нем сокрыта и разанатомирована жизнь до мелочей, и мелочам этим придано общее значение. Конечно, какой-нибудь Иван Антонович, кувшинное рыло, очень смешон в книге Гоголя и очень мелкое явление в жизни; но если у вас случится до него дело, так вы и смеяться над ним потеряете охоту, и мелким его не найдете… Почему он так может показаться важным для вас в жизни – вот вопрос!»¹⁶

Тихонравов отмечает: «Одною из характеристических особенностей творчества Гоголя была медленность в разработке идеи и формы произведения: разработка и переработка написанного произведения совершалась в течение целых годов, по частям, отрывками, одновременно с работою над несколькими другими произведениями, в перекрестных направлениях». Начав еще в 1838 году создание новой редакции «Тараса Бульбы», он лишь в данное московское пребывание, одновременно с работой над «Мертвыми душами», заканчивает ее. Небезынтересно, что «…вся рукопись списана рукою того же писца, которым переписаны для цензуры последние девять глав первого тома «Мертвых душ». К переписке набело последней редакции «Тараса Бульбы» этот писец мог приступить не ранее января 1842 года, т. е. только по окончании копии «Мертвых душ». Так, хотя и приближенно, определяется время завершения Гоголем окончательного текста этой, по словам Белинского, «дивной эпопеи». Труд Гоголя не был только литературной правкой. Некоторые главы были кардинально переработаны наново, введены новые эпизоды, дополнены исторические детали. В числе других исторических трудов была использована тогда еще не напечатанная «История о козаках запорожских» Мышецкого. С ней, считает Тихонравов, «Гоголь, может быть, познакомился в рукописи погодинского древлехранилища»¹⁸. Так, в Москве после^: заключительной доработки эпопея Гоголя стала, по определению Белинского, «вдвое обширнее и бесконечно прекраснее… Он исчерпал в ней всю жизнь исторической Малороссии и в дивном художественном создании навсегда запечатлел ее духовный образ… Вся поэма приняла еще более возвышенный тон…»¹⁹.

Примечательна необычайная работоспособность Гоголя в эти месяцы. Еще в 1837 году в Риме он начал работу над второй редакцией «Портрета». По мнению советских исследователей, именно в Москве в конце февраля – начале марта 1842 года он завершает окончательную отделку текста и посылает повесть в петербургский «Современник».

Связанный столь углубленной творческой работой, Гоголь в этот приезд реже посещает московских знакомых, за исключением, может быть, Аксаковых, у которых он по-прежнему бывает «очень часто, почти всякий день»²⁰. Не менее часто его можно было видеть и у Хомяковых. «Я их люблю, у них я отдыхаю душой», – пишет он 10 февраля 1842 года М.М. Языкову, брату Е.М. Хомяковой²¹. Но, очевидно, попрежнему избегает принимать участие в салонных литературных боях и спорах. Еще в 1840 году Е. М. Хомякова писала брату: «Я люблю Гоголя… Все здесь нападают на Гоголя, говоря, что, слушая его разговор, нельзя предполагать в нем чего-нибудь необыкновенного… У них, кто не кричит, тот и глуп»²². Хомяковы в это время переехали в наемную квартиру в дом Нечаева на Арбате (не сохранился, ныне № 23)[19]19
  Небезынтересно, что в 1880-е годы это владение принадлежало брату известного путешественника В. М. Пржевальскому.


[Закрыть].

Алексей Степанович Хомяков

Екатерина Михайловна Хомякова (урожденная Языкова)

Виделся Гоголь также с Шевыревым, Щепкиным и, вероятно, с Павловым.

Очевидно, он продолжал посещать П. Г. Редкина и Т. Н. Грановского. Оба они в это время переменили свои местожительства. Редкин переехал в Антипьевский переулок и поселился во владении Куликова, которое было расположено сзади нынешнего владения № 2 и соединялось через территорию этого владения с переулком узким проходом. Грановский жил на Трубной улице в доме Гурьева (ныне № 32). Косвенным подтверждением посещений Гоголем Грановского в этот приезд является следующая помета в записной книжке писателя 1842–1844 годов: «Никола Грачи на Новом Садовом; в переулке возле дома Цветаева»²³. От бывшей церкви Николы в Драчах на Садово-Сухаревской улице идет Трубная улица (иногда именовавшаяся переулком); она же Драчевская или Грачевская (по урочищу Грачи – снаряды, метаемые при осаде мортирами). Упомянутый дом Цветаева был соседним с домом Гурьева, где жил Грановский. Адресование по приходу и фамилии более известного в районе домовладельца типично для Москвы 1830–1840 годов.

Возможно, что именно на квартире Грановского Гоголь сблизился с Н. П. Огаревым. Последний еще в прошлое пребывание Гоголя в Москве писал Герцену: «…стремлюсь с ним познакомиться»²⁴. В начале же 1842 года, очевидно, будучи уже знакомым с Гоголем и зная о постигших его затруднениях в московской цензуре (см. дальше), он извещает жену: «Гоголь грустит – «Мертвые души» не прошли»²⁶. 5 февраля он сообщает ей же: «Несколько раз обедал я у Гран[овского], у m-me Sailhas, у сестры, раз у Ховриной… Вчера обедал с Гоголем; он был очень мил»²⁶. Грановский из всех перечисленных Огаревым лиц был наиболее близок Гоголю.

К этому же приезду (март 1842 г.) относится его сближение с Н. Н. Шереметевой, «которая, – по словам С.Т. Аксакова, – впоследствии любила Гоголя, как сына»²⁷. Урожденная Тютчева, она приходилась родной теткой поэту Ф.И. Тютчеву. «Любить вас всегда время и поверьте мне, что люблю вас всем сердцем за вас самих и ваше несчастие…» – говорил ей В.А. Жуковский²⁸, имея в виду ее зятя, декабриста И. Д. Якушкина, сосланного в нерчинские рудники. Вспоминая ее, декабрист Е. П. Оболенский впоследствии писал: «Каждый лишился в ней не простого знакомого, а друга; она каждого умела любить не просто как человека, а как друга и брата. Каждый был уверен, что она готова была на всякое доброе дело»²⁹.

После осуждения своего зятя Шереметева всецело отдается делам благотворительности, на что тратит все свои весьма скромные средства. Ее биограф отмечает, что она «ценила в Жуковском, Гоголе, Аксаковых и Языкове только людей, а вовсе не писателей»³⁰. Дружба с 67-летней, вдвое старшей писателя, Шереметевой, женщиной патриархально-дворянского склада, крайне набожной, чуждой искусству, знаменовала – уже в эти годы – зарождение у Гоголя религиозно-мистических интересов.

Жила Шереметева у своих дальних родственников в доме № 6 по нынешней улице Калинина. Здание сохранилось, но загорожено со стороны улицы новыми постройками.

Вероятно, что и в этот приезд Гоголь мог посещать Д.Н. Свербеева. Последний в 1842 году переехал на Тверской бульвар в дом Ухтомской (ныне № 7, дом не сохранился).

К декабрю 1841 года переписка «Мертвых душ» была закончена. Рукопись поступила на рассмотрение к цензору И. М. Снегиреву, утверждавшему к печати второе издание «Ревизора». Последний в дневнике своем записывает 7 декабря: «…приезжал ко мне Гоголь и с романом «Мертвые души»³¹. Профессор Московского университета, археолог один из первых исследователей старой Москвы, Снегирев жил в собственном доме на Троицкой улице, № 19. Вероятно, выбор цензора был подсказан самим Гоголем: он интересовался его трудами; еще в 1837 году Гоголь просил выслать ему «Русские простонародные праздники» Снегирева, прочитав которые и указав недостатки стиля, писал: «Иногда выкопает такую песню, за которую всегда спасибо»³². О его книге «Русские в своих пословицах» он отзывался, как о работе, нужной ему, «дабы окунуться покрепче в коренной русской дух»³³. С не меньшим интересом он относился и к «Памятникам московской древности».

Однако рукопись Гоголя вызвала такие толки в московской цензуре, что он вынужден был поспешно взять ее обратно. Обсуждение «Мертвых душ» носило настолько невероятный характер, что более походило на некоторые страницы Гоголя, чем на живую действительность. Но лучше обратимся к рассказу самого писателя, к взволнованному письму его к П. А. Плетневу от 7 января 1842 года, где описаны все перипетии «Мертвых душ» в московской цензуре: «Удар для меня никак неожиданный: запрещают всю рукопись. Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву, который несколько толковее других… Снегирев чрез два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной. Это же самое он объявил и другим. Вдруг Снегирева сбил кто-то с толку, и я узнаю, что он представляет мою рукопись в комитет. Комитет принимает ее таким образом, как будто уже был приготовлен заранее и был настроен разыграть комедию, ибо обвинения все без исключения были: комедия в высшей степени. Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название Мертвые души, закричал голосом древнего римлянина: «Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья». В силу наконец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах. Как только взял он в толк и взяли в толк вместе с ним другие цензора, что мертвые значит ревижские души, произошла еще большая кутерьма. «Нет, – закричал председатель и за ним половина цензоров. – Этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово: ревижская душа – уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права…»

«Предприятие Чичикова, – стали кричать все, – есть уже уголовное преступление». «Да впрочем и автор не оправдывает его», – заметил мой цензор. «Да, не оправдывает! а вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души»… Я не рассказываю вам о других мелких замечаниях, как то: в одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе. «Да ведь и государь строит в Москве дворец!» – сказал цензор (Каченовский). Тут по поводу завязался у цензоров разговор единственный в мире. Потом произошли другие замечания, которые даже совестно пересказывать, и наконец дело кончилось тем, что рукопись объявлена запрещенною, хотя комитет только прочел три или четыре места… Дело клонится к тому, чтобы вырвать у меня последний кусок хлеба, выработанный семью годами самоотверженья, отчужденья от мира…»³⁴

«Если бы ты знал, как тягостно мое существование здесь, в моем отечестве!» – писал Гоголь еще в 1840 году М.А. Максимовичу³⁵. Цензура в условиях николаевского режима стала разновидностью полицейской опеки. Петербургский цензор профессор А. В. Никитенко записывает в своем дневнике: «Состояние нашей литературы наводит тоску… У нас нет недостатка в талантах… Но как могут они писать, когда им запрещено мыслить?»³⁰ Им же передана красноречивая беседа с министром народного просвещения С.С. Уваровым, которому была подчинена цензура. «Привожу целиком монолог, который он произнес:

– Мое дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория»³⁷.

Гоголь решает обратиться за помощью к петербургским друзьям, имевшим влияние в административных сферах. «Белинский, возвращавшийся в Петербург, принял на себя хлопоты по первоначальному устройству этого дела, и направление, которое он дал ему тогда, может быть, решило и успех его», – пишет П.В. Анненков³⁸. Свидание это пришлось держать в тайне, так как и Погодин и Шевырев ненавидели Белинского и яростно боролись с ним на страницах «Москвитянина». Есть все основания полагать, что эта встреча Гоголя и Белинского произошла у В.П. Боткина, у которого великий критик жил в этот приезд и с которым Гоголь был знаком еще с апреля 1840 года. Это предположение подтверждает письмо В.С. Аксаковой брату, И.С. Аксакову, от 6 февраля 1842 года: «Теперь он (Гоголь. – Б.З.) послал рукопись в Петербург… с кем – не знаем наверное, но чуть ли не с Белинским, с которым, вероятно, он видался у Боткина»³⁹. О том же свидетельствует и письмо самого Белинского Боткину из Петербурга: «Уведомь меня, ради аллаха, – проводивши меня, застал ли ты у себя Гоголя и Щепкина?»⁴⁰. Не лишено вероятности, что эта встреча у Боткина была устроена М.С. Щепкиным, бывшим одним из близких друзей и Белинского и Гоголя. Боткин жил в собственном доме (Петроверигский переулок, № 4).

О странствованиях рукописи Гоголя в Петербурге Белинский писал Щепкину 14 апреля 1842 года: «…Одоевский передал рукопись графу Вельегорскому, который хотел отвезти ее к Уварову; но тут готовился б у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастию, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши ее читать как цензор, промахивался как читатель и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Вельегорскому показать Уварову. К счастию, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачения просвещения в России… Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз, да эпизода о капитане Копейкине»⁴¹. Последнее не совсем верно. Помимо ряда отдельных мест в поэме, для цензуры, как мы увидим далее, было неприемлемым и само ее название – «Мертвые души».

Однако, несмотря на ряд успокоительных известий из Петербурга от Плетнева, Смирновой и даже Никитенко о благополучном завершении цензурных мытарств, высылка рукописи в Москву сильно задержалась. Легко представить, как это переживалось Гоголем. Осложняли и без того трудную жизнь Гоголя его отношения с Погодиным. Последний с бестактным упорством добивался от него материалов для «Москвитянина». С. Т. Аксаков вспоминает, что «…Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками, требуя статей себе в журнал и укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх. Такая жизнь сделалась мученьем для Гоголя и была единственною причиною скорого его отъезда за границу… Докуки Погодина увенчались, однако, успехом. Гоголь дал ему в журнал большую статью под названием «Рим», которая была напечатана в № 3 «Москвитянина». Он прочел ее в начале февраля предварительно у нас, а потом на литературном вечере у князя Дм. Вл. Голицына (у Гоголя не было фрака, и он надел фрак Константина)»⁴². Д. В. Голицын был московским генерал-губернатором и нередко устраивал у себя литературные вечера, в которых принимали участие Ф. Глинка, Загоскин, Павлов, Погодин, Хомяков, Шевырев и другие московские писатели. Жил он в так называемом «Тверском казенном доме» (ныне здание Моссовета), резиденции московских генерал-губернаторов.

Настойчивый интерес «сиятельного» Голицына к скромной личности Гоголя обусловливался особыми причинами, оглашать которые, очевидно, по цензурным причинам, С. Т.