Текст книги "Пилигримы"

В голосе боярина Гудима явственно прозвучала насмешка. Византийцы по всей Руси славились скупостью. Чужое взять – это пожалуйста. Но чтобы свое отдать – такого прежде не бывало. А потому и задавал свой вопрос Гудим в полной уверенности, что спесивому Гасту ответить будет нечем. Однако неожиданно для суздальцев Вузлев свое слово сказал, и прозвучало оно веско:

– Коли договорятся, то дадут. Сестру свою предлагает император Мануил в жены князю Юрию, такой вот, бояре, получается расклад.

От таких вестей Гудим потерял дар речи, губами-то шевелил, а слова в горле застряли, Стоян не выдержал и ткнул его в бок кулаком.

– В крови утонем, – выдохнул, наконец, упрямый боярин, и слова его прозвучали под гулкими сводами княжеского дворца как страшное пророчество.

Крепость Москва была выстроена еще во времена Монамаха, стараниями его старшего сына Мстислава, крепко невзлюбившего вятичей, обитавших в этих краях. И сам великий князь Владимир и все сыновья его крепко держались христианской веры. Зато вятичи отрекаться от славянских богов не торопились, христианских проповедников гнали из своих лесов, словно докучливых мух. Князь Мстислав терпел их непотребства долго, до тех самых пор, пока упрямые лесовики не убили праведника Феофила, посланного к ним аж из самого Константинополя. Тут уж терпение у Мономашича лопнуло, и он взялись за вятичей всерьез. По замыслу Мстислава, Москва должна была стать оплотом христианства в этом диком краю. Однако после смерти Мстислава его преемникам стало не до Москвы. И даже не до вятичей, закосневших в своем ослином упрямстве, – великий стол делили князья, отпихивая один другого. Уже много позднее вспомнил о Москве Юрий Долгорукий, младший брат Мстислава. А крепость к тому времени подолом успела обрасти. Сели у ее стен те же вятичи, малым, правда, числом, зато с истинной верой в душе. Князь Юрий, решивший впопыхах, что пример москвичей для всех прочих вятичей наука, собрался было силой принудить непокорное племя к вере христовой, но обломал зубы о вятские пни и пошел с лесовиками на мировую. Однако москвичей с тех возлюбил и не раз за радение в вере в пример другим ставил. А те и рады стараться – рыбы в реках вдоволь, пашня родит, охота в окрестных лесах на зависть всей Суздальской земле. Живи да благоденствуй!

Боярин Кучкович, в усадьбе которого Вузлев и его люди остановились на постой, москвичей терпеть не мог. И не стал скрывать своего недовольства соседями от гостей. Спор у боярина Мирослава шел с горожанами из-за охотничьих угодий и достиг уже того накала, когда стороны хватаются за оружие. Теперь свои надежды и москвичи, и боярин Кучкович связывали с князем Юрием. Мирослав был почему-то уверен, что Долгорукий своего нового родственника не обидит и обитателям подола, еще не ставшими горожанами, придется-таки умерить свой пыл.

Усадьба Кучковича, обнесенная рвом и высокой стеной из бревен, практически ничем не отличалась от рыцарских замков, преобладавших в Европе. Разве что вместо донжона или паласа, предназначенного для жилья, здесь возвышался огромный терем, превосходивший своими размерами все подобные сооружения, виденные Филиппом в Новгороде и Суздале. Кроме терема в усадьбе стояла и церковь, уступавшая терему размерами, но все же способная вместить под своим кровом до полусотни человек. О хозяйственных постройках можно было бы даже не упоминать, если бы не вместительная конюшня – гордость хозяина усадьбы. Боярин Кучкович содержал табун лошадей, сильных и выносливых, годных для битвы.

– Сотню конных мечников могу выставить, – гордо вскинул голову хозяин. – А пеших копейщиков до пятисот.

Вузлев Гаст сдержанно похвалил коней, Филипп особенно отметил жеребца, завидных статей, чем, кажется, угодил хозяину. Воспользовавшись случаем, Лузарш напомнил ему о встрече, пятнадцатилетней давности в Антиохии. Боярин Мирослав, мало, к слову, изменившийся за минувшие годы, хлопнул себя ладонью по крутому как у волка лбу:

– А я все никак не мог вспомнить, где тебя видел, рыцарь! Вот уж действительно занесло тебя с берегов теплого моря в наши студеные края.

– Не такие уж они студеные, – засмеялся Филипп, вытирая пот со лба.

– Ты зимой к нам приезжай, рыцарь, вот тогда ты в полной мере оценишь мое гостеприимство.

Кучкович, несмотря на свои пятьдесят лет, производил впечатление очень здорового и сильного человека. Он был высок ростом, жилист, скор в движениях, а озорному взгляду его синих глаз мог бы позавидовать любой юнец. Удачлив боярин Мирослав был не только в походах и набегах, но и в детях. Одних сыновей у него было семеро. Причем старшему уже перевалило за тридцать, а младший еще качался в зыбке. Дочерьми Кучкович тоже языческие боги не обделили. Старшая, как успел узнать Филипп, была замужем за Борисом, средняя – за еще одним Гастом, доводившимся двоюродным племянником благородному Венцелину, а третья дочь, Улита, полгода назад вышла замуж за князя Андрея, сына Юрия Суздальского. У Андрея, который, по словам боярина Мирослава, был почти ровесником Филиппа, первый брак не сложился, жена умерла при родах, и Кучкович очень надеялся, что его дочь принесет князю наследника крепких вятских корней. По части крепости вятичи действительно могли поспорить с кем угодно. Двор боярина был заполнен круглоголовыми, широкоплечими молодцами, твердо стоящими на ногах. Усадьба Кучковича оказалась столь обширна, что вполне могла претендовать на статус небольшого городка. Кроме терема, церкви и хозяйственных построек, здесь стояли еще и четыре десятка изб, предназначенных, судя по всему, для женатых мечников. А всего население этой боярской крепости насчитывало не менее пятисот человек, включая естественно детей и женщин.

– Кучковичи далеко не последний род в вятских землях, – подтвердил Глеб впечатления Филиппа об усадьбе. – Далее по течению Москвы-реки расположены замки его родных и двоюродных братьев. А всего Кучковичи способны поднять до трех тысяч вооруженных людей. Немудрено, что князь Юрий решил с ними породниться.

Из всех спутников Вузлева в церковь вошли только Глеб, Олекса Хабар и Филипп, остальные сочли излишним благодарить Бога за благополучно завершившееся путешествие. Отец Макарий рвение гостей оценил и с охотою благословил их на доброе начинание. Макарий был греком, приехавшим в вятские земли еще зеленым юнцом в свите преподобного Феофила. За двадцать лет, проведенных в вятских землях лет, он успел не только отрастить власы и бороду, но и поседеть от страшных переживаний, выпавших на его долю. О своих невзгодах Макарий распространяться не стал, зато заметил вскольз, что здесь, в усадьбе боярина Мирослава, чувствует себя в полной безопасности. И хоть сам боярин крещения не принял, однако препятствий распространению истинной веры среди домочадцев и мечников не чинил. Впрочем, из всех его детей только дочь Улита стала христианкой, а все прочие пребывали в грехе язычества. Все свои надежды Макарий связывал с четвертым по счету сыном боярина Мирослава, на редкость любознательным отроком, освоившим к пятнадцати годам греческую и латинскую грамоту, не говоря уже о славянской, и проявлявший большой интерес к христианскому учению.

– Справимся, – бодро заверил Макарий гостей. – Вода камень точит. В Москве язычников уже почти не осталось. Да и в округе открылось несколько христианских церквей. Бояре местные особенно проявляют интерес ко всему византийскому, а значит и к истинной вере. А вслед за старейшинами потянется и простой люд.

За пиршественный стол в тереме хозяина сели едва ли не три сотни человек. Стряпухам пришлось потрудиться изрядно, чтобы накормить такую прорву людей. Однако нареканий со стороны гостей не было. От обилия блюд у Филиппа даже в глазах зарябило. И он уже не столько ел, сколько отнекивался от предложений Богдана Кучковича, старшего сына боярина Мирослава.

– Ну не водятся же у вас в Сирии лоси, – стоял на своем Богдан. – И осетры не водятся. А этого в низовьях Волги взяли. Только булгары умеют их от порчи сохранить и подать к столу прокопченными.

Филиппу ничего другого не оставалось, как только кивать в ответ на любезные предложения вятича да отдуваться после каждого проглоченного куска. Что же до местных медов, то они могли свалить с ног тура, не говоря уже о заезжем шевалье. От них захмелел даже Олекса Хабар, с которым в питии далеко не каждый мог тягаться. Их с Богданом соревнование завершилось тем, что обоих соседей Филиппа пришлось извлекать из-за стола и отливать на крыльце ледяной колодезной водой. Прикинув, сколько выпили эти двое, Лузарш ужаснулся. Его покачивало уже после двух чарок на редкость хмельного напитка. Зато спал он как убитый и проснулся далеко за полдень, когда в усадьбе уже седлали коней.

– В Москву едем, – усмехнулся в светлые усы Богдан, на самочувствие которого вчерашний пир никак не отразился. Богдан был чуть ниже отца ростом, но шире в плечах и тоньше в талии. В седло он сел, не касаясь стремян, и при этом весело подмигнул хворающему Филиппу. – Рассолу гостю подайте, разини.

Солоноватую мутную жидкость Лузарш пил с опаской и без всякого удовольствия, однако, осушив ковш, неожиданно почувствовал облегчение и в седло подведенного коня не сел, а пал соколом.

– Вузлев сказал, что ты родом из Гастов, – покосился с интересом на гостя Богдан. – А как в чужие земли попал?

– Прадед мой в Париж пришел из Киева вместе с дочерью великого князя Ярослава, отданного замуж за французского короля.

– Париж – это далеко? – не отставал с расспросами любознательный Богдан. – Большой город?

– Городишко так себе, – неожиданно вмешался в разговор Олекса. – Вдвое меньше Новгорода. И народишко там чудной. Они воду сеном называют, можешь себе представить, Богдан!

– Каким еще сеном? – не сразу понял Филипп. – Ах, ты о реке Сене!

– Вот я и говорю – нашли название для реки!

– Зато она пошире Волхова будет, – обиделся невесть на что Лузарш. – Не говоря уже о Москве.

Крепость великий князь Мстислав поставил в вятских землях хоть и деревянную, но крепкую. Недаром же она так поглянулась его младшему брату. Одних только башен, включая приворотную, здесь было двенадцать. А стены крепости раза в полтора по высоте превосходили тын, окружавший усадьбу Кучковича. Стояла Москва на высоком холме, на который еще предстояло взобраться. А вот что касается обзора, то охватить с ее стен можно было разве что ополье, тянувшееся на несколько верст. Далее шли непроходимые вятские дебри, таившие в себе не шуточную угрозу для княжеской власти. Юрий Суздальский, похоже, это осознавал, потому и держал ворота крепости закрытыми. Впрочем, гостям не пришлось долго маяться у рва. Князь Юрий приказал опустить подъемный мост к копытам их коней и поднять кованую решетку. Обширный двор перед княжьим теремом был столь велик, что без труда вместил в себя два десятка всадников. Сам Долгорукий вышел на красное крыльцо, дабы приветствовать Кучковичей и Гастов, решивших засвидетельствовать князю свое почтение. Одет был Юрий Владимирович по простому – в шелковую алую рубаху, расшитую золотом по подолу и у ворота и перехваченную в талии парчовым поясом с позолоченными кистями. За пояс была заткнута булава, но скорее как знак княжеского достоинства, чем как оружие. Князь Суздальский был невысок ростом, чреваст, лицо имел одутловатое, но еще сохранившее остатки былой привлекательности. А на этом бледноватом лице двумя красными червяками выделялись толстые губы, ныне изогнутые в улыбку. Князю уже перевалило за пятьдесят, но седины в его светлых волосах почти не было. Рядом с Долгоруким стоял еще один человек, судя по всему, равного с ним звания. Смотрелся он помоложе князя Суздальского, наверное оттого, что был худощав, и держался прямо, гордо вскинув голову, увенчанную копной темных волос.

– Князь Святослав Курский, – негромко подсказал Глеб Филиппу. – Последний из Гореславичей.

– Странное прозвище, – удивился Лузарш.

– Гореславом прозвали их отца, князя Олега, волею братьев лишившегося всех земель и высланного в Константинополь. Однако с приходом к власти Алексея Комнина Олег был освобожден и отпущен в Тьмутаракань. Два года спустя он вернул себе Чернигов, выбив оттуда Владимира Мономаха. Впрочем, там он долго не усидел и вынужден был бежать к брату в Перяславль-Залесский. Почти все Гасты выступили в той усобице на его стороне. Олегу вернули Чернигов, а его старший сын успел даже походить в великих князьях. Святослав верный союзник Долгорукого, всегда выступающий на его стороне.

– Слушать ничего не хочу, – воздел руки к небу князь Юрий. – Сначала охота, потом разговоры. Загонщики заждались, собаки извелись от жары и безделья. По коням, бояре и витязи.

– Кольчугу одел бы, князь, – негромко подсказал седой старик, стоявший на самой нижней ступеньке. – С разъяренными быками шутки плохи.

– Корзно подай, – бросил ему через плечо Юрий, – а броню для себя прибереги.

Княжеская мантия словно бы сама собою легла на плечи Долгорукого. Особой надобности в ней по случаю августовской жары не было, но положение обязывало Юрия Владимировича не забывать о своем высоком статусе ни в делах, ни в развлечениях, до которых суздальский князь был большой охотник.

За воротами к князю пристали еще двадцать всадников во главе со смуглым человеком, одних примерно с Филиппом лет, облаченным в парчовую свиту и красные словно кровью облитые сапоги. Лузарш сразу же отметил прищуренные глаза незнакомца и крупный с горбинкой нос, напоминавший клюв хищной птицы.

– Князь Андрей, – назвал незнакомца Глеб. – Старший сын и наследник Юрия Владимировича.

Долгорукий о чем-то на ходу спросил сына, тот кивнул в ответ головой. По прикидкам Филиппа в охоте собирались поучаствовать никак не менее полутора сотен человек. Здесь были не только князья, но и бояре суздальские, черниговские и вятские. Среди суздальцев Лузарш опознал боярина Стояна, виденного неделю назад в стольном граде, и даже успел любезно раскланяться с ним.

– Держись поближе ко мне, – посоветовал Филиппу Глеб. – Если на тебя выскочит кабан, то бей его сулицей, а против тура без копья даже соваться не след. Ты на туров охотился?

– Видел два дня назад на опушке, – усмехнулся Лузарш.

– Туры, случаются, втаптывают в землю и коня и всадника. Разъяренный бык пострашнее медведя будет. Имей это в виду, Филипп.

Охота была любимой забавой благородных шевалье, как в Европе, так и в Святой Земле. Филиппу доводилось охотиться на медведей, волков, оленей, кабанов, но вот с турами он действительно сталкивался впервые. По древним преданиям эти животные водились когда-то в Европе, но то ли ушли из обжитых мест, то ли были перебиты излишне ретивыми охотниками. Особого волнения от встречи с грозным животным Лузарш, побывавший во многих битвах, не испытывал, зато его разбирало любопытство, да и азарт, свойственный каждому охотнику, не обошел шевалье стороной. Филипп плохо ориентировался на местности, но все же сообразил, что эта обширная поляна, окруженная с трех сторон зарослями, выбрана князем не зря. Именно сюда загонщики, чьи крики слабо доносились из глубины леса, вытеснят дичь. И тут уж не зевай храбрый охотник, если собираешься вернуться домой с добычей. Правда, Лузаршу показалось, что поляна слишком велика. Полторы сотни охотников растянулись по ней жиденькой цепочкой, подчас теряя друг друга из виду.

– Уйдут ведь, – крикнул Филипп Глебу, оглядываясь назад.

– За нашими спинами овраг, далее река, а впереди между деревьев натянуты крепкие сети, – пояснил Гаст. – Главное, вовремя подоспеть, чтобы сбить животное раньше, чем оно освободится от пут.

Шум в глубине леса нарастал, похоже, загонщики хорошо знали свою работу и сумели поднять дичь на десяток верст в округе. На Руси все делали с размахом, вполне соответствующим размеру этой огромной земли, и охота не была в этом ряду исключением.

– Берегись, Филипп! – остерег гостя Глеб. – На нас гонят целое стадо.

Лузарш проверил копье и дротики, притороченные к седлу. Применять на охоте лук он посчитал ниже своего достоинства. Чужой конь заволновался, почуяв опасность, и Филиппу пришлось затратить немало усилий, чтобы его усмирить. Сначала Лузарш услышал треск сучьев, потом визг запутавшегося в сетях животного и почти мгновенно послал жеребца навстречу секачу. Поспел он, надо сказать, вовремя, огромный кабан, ростом едва ли не с теленка уже порвал путы и готов был ринуться на подскакавшего врага. Брошенный Лузаршем дротик если не остановил, то, во всяком случае, замедлил его бег. Филипп не сомневался в своей меткости, но секач все-таки сумел уже издыхая преодолеть расстояние отделяющего его от охотника и пал на землю у самых ног захрапевшего коня. Впрочем, конь храпел не только от испуга, а Филипп слишком поздно заметил, что из шеи гнедого жеребца торчит оперенная стрела. Он даже не успел выдернуть ногу из седла, когда на него из зарослей ринулся огромный бык, превосходящий размерами все ожидания невезучего шевалье. Филипп успел нацелить в его сторону лежавшее рядом копье, но времени, что утвердиться на земле у него просто не было. Звать на помощь оказалось уже поздно. Оставалось только ждать, когда нелепая смерть коснется его лица турьим копытом. Бык не добежал до шевалье всего нескольких шагов и был пронзен копьем, нацеленным ему точно в шею.

– Глеб? – спросил Филипп, с трудом переводя дух.

– Андрей, с твоего позволения, – произнес за его спиной спокойный голос. – Похоже, кто-то сегодня охотился не только на быков.

Глава 6 Князь Киевский.

Боярин Кучкович долго сокрушался о потерянном коне. С другой стороны винить заезжего шевалье, у него язык не повернулся. Сильный жеребец не туром был смят и не подрублен секачом, а пал пронзенный стрелой какого-то раззявы, вздумавшего стрелять из лука там, где разумные люди действуют копьем или рогатиной.

– Лучники – будь они неладны, – просипел рассерженный Мирослав. – Из суздальских бояр кто-то расстарался, помяните мое слово. Они в своих городах не только копьем владеть разучились, но и стрелы мечут мимо цели.

– Твоя правда, Мирослав, – согласился с вятичем князь Андрей. – Тем более что метил стрелок не в коня, а во всадника.

Дабы не вводить в гнев князя Суздальского, о происшествии на охоте решено было умолчать. Никаких доказательств чужой злонамеренной воли добыть не удалось, а князь Юрий в запале мог такого наломать, что потом тот завал пришлось бы разбирать всей Суздальской землею. Гневлив был Долгорукий и порой не видел разницы между правым и виноватым. А стрелу ведь мог и ротозей пустить, из тех, что путают жеребца с зубром. Мертвого коня расторопные мечники уволокли прочь с княжеских глаз, а добытых зверей разложили на поляне, включая кабана, убитого Филиппом, и зубра, пораженного копьем князя Андрея. Охоту можно было считать удачной, ибо взять за один заход трех туров, пятерых лосей и десяток здоровенных секачей далеко не всегда удается. А мелкой дичи в сетях набралось столько, что ее даже считать не стали. Как это и положено обычаем, часть добычи должна была съедена тут же, у кромки леса, дабы не гневить местных духов, тоже охочих до крови. И хотя обычай этот родился в языческие времена, князь Юрий, даром что христианин, пренебрегать им не собирался. Долгорукий приказал раскинуть покрывала здесь же на поляне и запалить костры. Шатер князю все-таки поставили под старым развесистым дубом, но Юрий Владимирович в его сторону только рукой махнул. Добрую половину своей жизни Долгорукий провел в походах, где не раз приходилось спать и на снегу, и на промерзшей земле. Потому и опустился он на нагретую солнцем траву без всякой опаски, пригласив широким жестом ближних бояр последовать его примеру. Пока мечники возились с дичью, князь решил обсудить несколько важных вопросов, не требующих отлагательств. И среди них едва ли не самым главным стал неожиданный приезд византийца, о котором Долгорукому уже успели доложить.

– Благородный Филипп не византиец, а франк, – пояснил внимательно слушающему князю боярин Вузлев. – В графстве Антиохийском он один из самых влиятельных и родовитых владетелей.

– Значит, ему можно верить?

– Шевалье де Лузаршу я верю как самому себе, – пожал плечами Гаст. – А вот что касается протоспафария Константина, то здесь дело сложнее. Он член императорского синклита, один из самых близких к императору Мануилу людей. Человек, безусловно, влиятельный, но и коварный, иначе не вознесся бы так высоко.

Письмо Константина Тротаниота Юрий Владимирович уже успел прочитать и по этому случаю сейчас пребывал в раздумье, чтобы не сказать в растерянности. Ибо протоспафарий обладал столь витиеватым слогом, что многие его обороты князь не сразу смог постичь своим простым русским умом.

– Нуждается в тебе Константинополь, – вступил в разговор Святослав Олегович. – Это без всякого письма видно. Меня греки тоже соблазняли. Но я женат, а ты вдов. Да и прав на великое княжение у тебя много больше. А если так дальше пойдет, то Изяслав, чего доброго, нас всех унией повяжет с римским папой, а патриарх анафеме предаст.

У князя Курского после убийства родного брата, не было иного выбора, как только мстить за его смерть Изяславу. Это понимали и сам князь Юрий, и ближние бояре. Вот только Суздальской земле война с Киевом ничего хорошего не сулила. У киевлян и войско побольше, и за Изяслава Мстиславича они крепко держатся, чуя свою вину. Конечно, породниться с басилевсом лестно для любого князя, но будет ли с этого родства толк – вот в чем вопрос. Вряд ли византийцы помогут Юрию людьми, разве что деньгами, которых с них еще надо выбить.

– Может девка та порченая, – словно бы вскольз заметил боярин Будяга, поглаживая курчавую бородку, – а мы уже и губу раскатали.

– Не в девке дело, – отмахнулся от него Юрий. – Чего доброго, нам придется воевать не только с Изяславом, но и с венграми.

– Вот я и говорю, – закивал Будяга птичьей головой. – В драку ввязаться проще простого, а вот выйти из нее с прибытком, для этого много думать надо.

– Не советуешь, значит? – бросил Юрий на ближника злой взгляд.

– Присмотреться надо, – не отвел серых почти бесцветных глаз Будяга. – Что за девку нам дают, какое приданное за ней, опять же кого патриарх хочет к нам митрополитом поставить. Ты поговори с этим Филиппом, князь, человек по виду неглупый, может, он нам чего присоветует.

– Зови, – согласился Юрий.

Посланец Константина Тротаниота поглянулся князю с первого взгляда. По всему видно, что человек он битый и много чего на своем веку повидавший. Глаз не прячет. Смотрит собеседнику прямо в лицо, но без вызова, блюдя и свое и чужое достоинство. Ликом приятен, а если по ухваткам судить, то витязь не из последних.

– Ты от нас в Киев собираешься? – спросил Юрий Владимирович посланца.

– Да, государь, – кивнул Филипп. – Мне велено передать князю Изяславу, что басилевс и патриарх им недовольны. Но если примет он митрополита Михаила назад, то может рассчитывать на прощение.

– А я что говорил! – усмехнулся Будяга. – Византийцы всегда готовы помочь и вашим и нашим.

– Слышал я, что в Европе затеяли новый поход в Святую Землю? – прищурился Долгорукий.

– Это правда, – кивнул Филипп. – В Константинополе всерьез опасаются, что этот поход может стать серьезной угрозой не только для мусульман, но и для Византии. Потому басилевс ищет твоей дружбы, государь. Если Русь встанет на сторону его врагов, то это может обернуться крахом для империи. Подумай сам, Юрий Владимирович, выгодна ли Руси гибель Византии, и много ли будет у вас друзей, если Константинополь падет.

– Коршунами на нас накинутся, – высказал свое мнение боярин Стоян, качая седой головой. – Германцы рвутся к берегам Балтийского моря, тесня и истребляя славян. Поляки на Смоленск нацелились, венгры – на Галицкую и Волынскую земли. А за их спинами сам папа и все европейское рыцарство. Не в обиду тебе будет сказано, князь Юрий, но у твоего братичада Изяслава гордости больше, чем ума.

– Я не обиделся, – криво усмехнулся Долгорукий. – Но и ты меня пойми, боярин. Рыцарь Филипп не посол Византии, а всего лишь порученец протоспафария. Предложение нам высказано лестное, но прозвучало оно не из уст басилевса. Стоит только Изяславу принять митрополита Михаила, как все может измениться в один миг.

– Ты, князь, сына своего пошли в Константинополь, – посоветовал Вузлев. – Если у басилевса серьезные намерения, то они договорятся, а если нет, то с князя Андрея спрос не велик – прибыл-де, чтобы святыням христианским поклониться.

– Умно! – прицокнул языком боярин Будяга. – Послушай своего родовича, князь Юрий, он худого тебе не присоветует. И Андрею польза будет немалая, где он еще столько премудрости почерпнет, как не в Царьграде.

– Решено, – спокойно сказал Долгорукий. – Пусть едет. Если жену мне не сосватает, то хоть ума наберется.

Киев встретил благородного Филиппа огородами, тянувшимися на многие версты. Такого количества овощей на грядках шевалье еще видеть не доводилось. А что до самой столицы Руси, то размерами она уступала разве что Константинополю. Перед Киевом меркли все виденные им города Европы, как в землях франкских, так и в землях алеманских. По словам Глеба Гаста в Киеве проживало сейчас не менее ста тысяч человек, а количеству здешних церквей позавидовала бы и византийская столица. Киевский подол спускался прямо к Днепру и упирался в торговую пристань. Кроме уже знакомых Филиппу изб здесь еще имелись жилища, обмазанные глиной, которые Глеб называл хатами. Но и хаты и избы стояли обособлено, каждая сама по себе и были обнесены изгородями и плетнями. Подол, окруженный рвом и стеною, уже не мог вместить всех жителей, и киевляне активно заселяли пригород, полагаясь видимо уже только на Бога и свою удачу.

Особняком, на высоком холме, прозванной Горою, стояла местная цитадель, поразившая гостя высотой своих стен и золоченными куполами многочисленных храмов, устремлявшихся прямо к небу. Путь к Горе был вымощен деревом, мощеными были и прочие улицы Киева, заполненные обывателями. На гостей горожане почти не обращали внимания, а порой и расталкивали их бесцеремонно плечами. На торгу и вовсе колыхалось целое людское море, и стоял такой ор, что у Филиппа заложило уши. Почтение князю Андрею, облаченному в алое княжеское корзно, оказали только городские стражники, указавшие ему дорогу на постоялый двор. Впрочем, сыну Юрия Долгорукого было, где остановиться в Киеве, и он уверенно торил дорогу сквозь толпу, увлекая за собой бояр и нескольких мечников. Большую часть своих людей Андрей Юрьевич оставил на пристани, охранять ладьи, ибо не собирался надолго задерживаться в Киеве. Глеб Гаст вообще советовал князю одеться поскромнее, дабы не привлекать к себе внимание враждебно настроенных к суздальцам киевлян, но сын Долгорукого был слишком горд, чтобы выдавать себя в чужом стольном граде за простого боярина. Через торг посланцы Долгорукого все-таки протолкнулись, усилиями не столько князя Андрея, сколько Олексы Хабара, взявшего на себя труд отругиваться от настырных киевлян, не знающих ни доброго чина, ни порядка. Местные обыватели сразу же опознали в сыне боярина Мирослава новгородца и на его едкие замечания отвечали дружной, но беззлобной руганью. Из чего Филипп заключил, что в Киеве к жителям Новгорода относятся куда дружелюбнее, чем к суздальцам.

Купец Еловит гостей, разумеется, не ждал, но, завидев княжеское корзно, у ворот своей усадьбы, стремглав ринулся с крыльца, дабы явить миру свое гостеприимство. Еловит был суздальцем, что, однако, не помешало ему с удобствами устроиться в Киеве, на зависть соседям. Впрочем, терем свой он поставил на Подоле, а не на Горе, что говорило, скорее, о его осторожности, чем о врожденной скромности.

– Я еще из ума не выжил, чтобы тягаться с киевской старшиной на ее земле, – хитренько улыбнулся Еловит в ответ на подначки Олексы Хабара.

Суздалец был невелик ростом, худ, стар годами, но удивительно подвижен для своего почтенного возраста. Князю Андрею он поклонился низенько, боярам уважительно, а мечникам как равный. Обширный терем купца без труда вместил гостей, утомленных уличным шумом и гамом. Стол был накрыт в мгновение ока, но гости, за исключением неуемного Хабара, отнеслись к еде равнодушно.

– Ты лучше расскажи нам, Еловит, как вы князя Игоря Олеговича порешили, – попросил Ростислав Лют, глядя на купца строгими глазами.

– И повернулся же у тебя язык, боярин, такое сказать, – не на шутку обиделся хозяин. – Я того растерзанного князя вот этими руками с каменного пола подымал. Но только он в моей помощи уже не нуждался.

Боярин Ростислав Лют был ражим детиной лет тридцати с небольшим. Нрав он имел дерзкий, в отличие от другого ближника князя Андрея, боярина Воислава Благи, и успел за время пути уже дважды поцапаться с Олексой Хабаром. Наверняка дело бы у них дошло до драки, если бы не вмешался Глеб Гаст. Сын Долгорукого отнесся к происшествию на удивление спокойно, разве что плечами пожал. Но в данном случае Лют явно зарвался и получил от князя осуждающий взгляд.

– Никто тебя, купец, ни в чем не винит, – мягко поправил своего ближника Андрей. – Боярин Лют просто оговорился. Но смерть князя Игоря в любом случае легла на киевлян кровавым пятном.

– Кто ж спорит, – вздохнул Еловит. – Многие киевские купцы и простые обыватели убийц осуждают, но поскольку князь Изяслав промолчал, то никто свой голос возвысить не осмелился. Все-таки Игоря Олеговича в Киеве не любили, уж больно был крут. И со старшиной успел повздорить, и с простыми киевлянами. Поборы при нем на торгу возросли едва ли не вдвое против прежнего, а его мечники вели себя в Киеве, как в завоеванном городе. В дома вламывались, женок насиловали – кому это понравится.

– Так, может, наговаривали на них? – нахмурился Андрей.

– Может, и наговаривали, – не стал спорить с князем покладистый купец. – А и без того у Игоря Гореславича было в Киеве немало врагов. Обвели они его вокруг пальца и посадили на великий стол Изяслава Мстиславича. А последний уже тем пришелся по сердцу киевлянам, что церковную смуту на корню пресек. Собрал в Киеве всех епископов и повелел им избрать митрополита из своей среды. Епископы из греков было воспротивились, но наших оказалось больше. Шестью голосами против четырех Климент Смолятич стал во главе русской церкви. А до него ведь как было – ни детей крестить, ни свадьбы сыграть, ни похоронить по обряду почившего родича. Воля ваша, бояре, но нельзя так с крещенными людьми поступать.

– А зачем прежнего митрополита прогнали? – укорил купца Воислав Блага.

– Никто его не гнал, – возразил купец. – Повздорил Михаил с покойным князем Всеволодом Олеговичем из-за назначения епископа Макария, собрался и укатил в свой Константинополь. Но ведь Изяслав Мстиславич здесь не при чем.