Текст книги "Горькая соль войны"

В районе высадки

Дежурный встал ему навстречу, на ходу надевая фуражку.

– Начальник нужен, – сказал Вовченко. – Дело срочное.

Дежурный сел, без особого любопытства оглядел гостя.

Вовченко был одет привычно, ничто в нем не вызвало интереса дежурного.

– А по какому вопросу? – спросил дежурный.

– По личному, – сказал Вовченко и ни капельки не покривил душой.

Дежурный махнул рукой.

– Нет начальника, – сказал он. – Спать он ушел. Иван Степанович несколько дней не спал, устал шибко. Часа через три приходи.

– Я ждать не могу. – Вовченко тревожила и забавляла ситуация. – Он мне срочно нужен.

– Не буду я его будить по каждому пустяку, – сказал дежурный сердито. – Завтра приходите, с утра. Не горит!

– Черт, – Вовченко растерянно огляделся. – А где у вас сельсовет?

– По другую сторону улицы, – сказал дежурный и показал рукой. – Туда пойдешь, аккурат напротив пожарки будет.

Пожарная часть выделялась башенкой на кирпичном основании. На вышке никого не было, только под порывами ветра временами оживал колокол, ботало негромко позвякивало о металл. Во дворе пофыркивали лошади, краснела помпа на телеге рядом с бочкой воды. Два пожарника играли в карты.

Сельсовет был открыт, но едва Вовченко вошел внутрь, полный мужчина в соломенной шляпе и рубашке с короткими рукавами начал теснить его на выход.

– Некогда, некогда, – нетерпеливо повторял он. – В Бочаровку еду. Завтра все вопросы, завтра!

– Да нет у меня времени! – сказал Вовченко. – Лучше скажите, где начальник милиции живет?

– Где надо, там и живет, – неприязненно сказал председатель сельсовета и навесил на дверь амбарный замок. – Ишь какой, дом начальника милиции ему! Сам должен понимать – война!

– Вот и я о том же, – согласился Вовченко. – Потому и пришел, что война!

– Завтра приходи, завтра, – сказал председатель и скрылся за углом дома.

«Порядки!» – Вовченко покрутил головой и вздохнул.

Неторопливо он пересек улицу. В мутной луже рядом с пожарной частью плавали неторопливые утки. Пожарники, оставившие игру, с ленивым любопытством наблюдали за приближающимся Вовченко. Один из них был совсем молодым, едва ли пятнадцать исполнилось, второй явно достиг пенсионного возраста.

– Бог в помощь! – пожелал Вовченко.

– Здорово, коли не шутишь, – отозвался старик.

– Начальника милиции ищу, – сказал Вовченко. – Срочное дело у меня к нему.

– Так он не здесь живет, удивился молодой. – Рабочая, девять, сразу увидишь – ставни зеленые.

Старик неодобрительно посмотрел на него, пожевал губами, но ничего не сказал.

– Вот спасибочки, – поблагодарил Вовченко. – А то председателю сельсовета тоже некогда, а мне кто-то из начальства край нужен!

Дом начальника милиции он увидел сразу.

Вовченко вошел во двор и постучал в окно. Никто не отозвался. Пришлось стучать долго и громко. Наконец на веранде заскрипела дверь, распахнулась входная, и Вовченко увидел худого мужчину в нательной рубахе и кальсонах. Опухшее лицо начальника было недовольным и обиженным.

– Вы кто? – спросил начальник. – Что нужно?

– Начальник, – сказал Вовченко. – Тебе шпионы нужны?

– Что за ерунда? – возмутился начальник, и в это время Вовченко вытащил пистолет.

Милиционер отшатнулся.

Вовченко протянул пистолет рукоятью вперед.

– Поторопись, начальник, – сказал он. – У меня напарник в лесополосе спит. Этот сдаваться не будет. Не любит он Советскую власть, крепко не любит.

Начальник милиции протянул руку и забрал пистолет. Лицо его порозовело, обретая живость. Сна в глазах уже не было.

– Где? – сказал он. – Сколько вас?

– Двое, – сказал Вовченко. – Не забудь потом сказать, что я сам пришел. Добровольно.

Камджанов спал, когда Вовченко вернулся из деревни.

– Ну что там? – в щелках глаз Камджанова блеснуло любопытство. – Солдат нет? Все тихо?

– Все тихо, – сказал Вовченко. – Солдат нет. На станции уголь разгружают.

– Товарняк, – сказал Камджанов. – Это хорошо. Быстрее смоемся отсюда.

Он встал, стянул гимнастерку без знаков различий, наклонился.

– Полей мне.

– Ниже голову наклони, – посоветовал Вовченко. – Замочишься.

Камджанов наклонился ниже.

– Так? – спросил он.

– В самый раз, – согласился Вовченко и привычно рубанул ребром ладони за ухом товарища. Не зря его немцы учили – Камджанов захрипел и ткнулся лицом в сухую листву.

Вовченко связал ему руки и ноги, потрогал пульсирующую жилку на шее и удовлетворенно вздохнул. Выйдя на дорогу, он помахал рукой. Из зарослей смородины показались начальник милиции с несколькими подчиненными.

– Забирайте, – сказал Вовченко. – И барахло не забудьте. Там в вещмешках много разного.

Выслушав рассказ Вовченко, начальник милиции аккуратно все записал, потом долго и пристально смотрел на сдавшегося диверсанта.

– Ты, конечно, молодец, – сказал он. – Но, сам понимаешь, я тебя в камеру посадить должен. Порядок такой.

– Положено, так сажай, – согласился Вовченко. – Только не с этой гнидой.

– Найдем местечко, – с видимым облегчением сказал начальник милиции. – В город я уже позвонил. Выпить хочешь? У меня дома самогонка есть…

– Нет, – отказался Вовченко. – Пить я не буду, а вот пожрать бы не мешало.

– Ну, это мы сообразим, – радостно сказал начальник милиции. – Это мы сделаем.

– Крути дырку, начальник, – Вовченко тоже улыбнулся. – Точно орденок получишь.

Оказавшись в камере, он лег на жесткую шконку и впервые за три последних дня почувствовал себя спокойно. Думать о чем-либо не хотелось: прошлое было ясным, а будущее неопределенным. Только сволочь-лампочка тускло светила под высоким потолком и не давала уснуть и увидеть ласковые довоенные сны.

Малыш на зеленом лугу

Лев Кривошеенко, известный волгоградский поэт, в войну был ребенком.

Он жил в деревне по ту сторону Волги, и война доносилась сюда раскатами разрывов и зарницами далеких пожарищ. И еще она обозначала себя голодом и всеобщим неустройством.

Однажды утром на выгон близ деревни сели два самолета.

Маленький Лева побежал к летчикам с кастрюлькой холодной воды – вдруг летчики устали и хотят пить.

Двое уверенных в себе пилотов стояли у одного из самолетов и мочились под крыло.

– Дяденьки, может, вы пить хотите? – спросил Лева.

Летчики странно посмотрели на него, потом один из них взял у малыша кастрюльку и сделал несколько глотков. Засмеялся и передал кастрюльку товарищу.

Лева с жадным любопытством смотрел на самолеты. Они были похожи на стремительных речных стрекоз, готовых в любое мгновение сорваться в полет. Только вот на крыльях у них… Вместо звезд на крыльях самолетов были кресты.

«Немцы!» – подумал мальчишка.

Страха не было, было лишь жгучее любопытство, ведь никогда раньше он не видел живых немцев.

Второй летчик что-то гортанно сказал товарищу, вылил воду из кастрюльки на голову малышу и ногой отфутболил кастрюльку в поле.

Немцы засмеялись.

Неторопливо они забрались в свои машины, засверкали окружья вращающихся винтов, и самолеты гибкими летними стрекозами унеслись в синеву небес, оставив на зеленой траве плачущего ребенка.

Если хотите, в этой истории вся квинтэссенция фашизма: нагадить на чужой луг, напиться воды из чужого колодца и обидеть ребенка, который не в силах себя защитить.

Похоронная команда

Были такие в составе войск.

Подбирали туда мужиков, уже поживших на белом свете, не за глаза знающих, что такое смерть. И крепких, – чтобы лопатой могли работать, труп до машины или телеги донести, и самому равновесия души не потерять. И занимались они тем, что собирали убитых для последующих захоронений.

Вот уж кому досталось насмотреться на чужую смерть!

Иногда даже случалось, что похоронные команды наших и немцев сталкивались на поле боя. Но до стрельбы не доходило, уж больно мрачное занятие было и у тех и у других. И у немцев в похоронных командах были такие же мужики – уже в годах, с лицами, тронутыми складками морщин, только форма другая.

Случалось так, что немец склонялся над убитым, смотрит – русский. Тогда он выпрямлялся и по возможности рукой показывал – мол, ваш, подберите!

Убитых было много, и всех надо было похоронить по-человечески, поэтому ладони бойцов похоронных команд всегда были мозолистыми и шершавыми от постоянного обращения к лопате.

И вот однажды немцы прорвались в районе Сухой Мечетки. Целью их был тракторный завод, а на пути у них оказался полевой госпиталь в овраге. Был сентябрь, еще стояло тепло, а из всего оборудования в полевом госпитале лишь навес от солнца и дождя да грубо сколоченные нары.

Вот и пришлось похоронной команде вспомнить, что им тоже, как каждому бойцу Красной Армии, винтовки выдавались.

Военного опыта у них не было, но был опыт житейский, который помог им стоять грамотно – даже два танка бутылками с горючей смесью зажгли, и весь бой те танки чадили на левом фланге, где примыкали к степным овражным изрезам высокие и зеленые мечеткинские камыши.

Но силы были неравными, если бы не морячки с Тихоокеанского флота, направленные для защиты города, немцы бы прошли дальше. К тому времени оборону держать уже некому было.

Степана Кареева принесли в тот же госпиталь, за которым похоронная команда стояла. Он был ранен в плечо и грудь, а потому в бреду горячо просил пить, но пить ему не давали.

Обиженный Кареев пришел в себя. Он долго лежал, глядя в залатанный навес из танкового брезента.

Санинструктор наконец добрался и до него, разрезал гимнастерку, чтобы ловчее сделать перевязку. Кареев молчал, только морщился – больно ему было.

– Терпи, браток, – сочувственно сказал санинструктор. – Больше ничем помочь не могу.

Он и в самом деле ничего больше не мог, у него даже пирамидону от головной боли не было, только йод и бинты, и бесполезная зеленка в походной сумке с красным крестом.

Кареев вздохнул. Ему было сорок восемь лет, и он понимал, что до ночи не доживет. Одна мысль тревожила его. Мысль эта не давала Карееву покоя – вот их всех побили, не осталось из команды никого. Кто же мертвых будет хоронить?

– Браток, – сказал он санинструктору. – Ты… вот что… Ты скажи ребятам, копать надо, где песчаник. Там сухо и лежать хорошо. А то ведь дураки, не понимают ничего. Еще начнут копать могилу в топком камыше!

Вертинский и ночь

У них был подвал и первый этаж.

А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.

И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.

От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявилась – все убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.

Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», – успокоил он себя.

Товарищи встретили его радостными возгласами.

Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.

Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.

 
Обезьянка Чарли устает ужасно
От больших спектаклей, от больших ролей.
Все это ненужно, все это напрасно,
Вечные гастроли надоели ей…
 

– А я знаю, кто это поет, – сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. – Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.

 
Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:
Почему мы с вами в этом кабаке?
Потому что бродим нищими по свету,
Потому что людям дела нет до нас.
Потому что тяжко зверю и поэту,
Потому что нету Родины у нас!
 

– Так он что, эмигрант, что ли? – удивился Карагичев, подсаживаясь поближе к патефону. – Душевно поет!

– Вроде бы, – пожал плечами Шумейко. – Я точно не знаю, но говорят, он туда уехал.

– Из бывших, значит, – кивнул Карагичев. – А хорошо поет, гад! Теперь небось фрицам поет.

В разрушенный проем, бывший когда-то дверью, просунулся ефрейтор Щекин, покосился восторженно на патефон:

– Хорошо живете! Музыкой обзавелись. А пожрать нету?

– Пожрать будет, – сказал Шумейко. – Старшина на связь выходил. Узнал, что соседи наши ушли, обрадовался. Обещал, что доставят. И сюрприз, говорит, обязательно будет!

– Это он про водочку? – Щекин потер руки. – Вот это уже совсем замечательно. Будет у нас, прямо как до войны: выпить, закусить, да еще и музычка играет. Прямо как до войны в ЦПКиО.

Старшина не подвел.

Продуктов он принес много – в расчете даже на тех, кого уже не было в живых.

– Только с водочкой аккуратнее, – хмуро предупредил он. – Кто ж знал, что вас столько осталось! Давайте, мужики! Мне еще в два дома идти.

Ближе к полуночи, когда за Волгой начали взлетать зеленые и красные ракеты, сержант Зямин поднял крышку от котелка, в которой плескалась резко пахнущая ледяная водка, и негромко сказал:

– Ну, ребята, за победу?

– За победу само собой, – степенно сказал Шумейко. – А давайте выпьем за то, чтобы все мы с войны домой вернулись.

И все выпили.

Потом помянули убитых, выпили за домашних, которым несладко приходится в тылу.

– Заводи, – сказал Зямин.

Запел Вертинский:

 
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой?
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой….
 

Они сидели рядом с костром, в котором догорали обломки довоенной сталинградской жизни – детская кроватка, остатки шифоньера, два табурета, случайно уцелевшие на верхних этажах. Красноватое пламя высвечивало импровизированный стол с котелками и еще дымящимся термосом, закопченные и забывшие умывальник лица: сержант Зямин, девятнадцатого года рождения, будет убит снайпером за два дня до капитуляции немецких войск под Сталинградом, боец Шумейко, девятьсот шестого года рождения, пропадет без вести в бою под Прохоровкой на Курской дуге, боец Щекин, двадцатого года рождения, потеряет обе ноги при бомбежке под Ростовом, боец Карагичев, восемнадцатого года рождения, будет убит бендеровцами в сорок пятом в Карпатах, боец Кривулин, семнадцатого года рождения, покончит с собой в январе девяносто третьего, когда станет ясно, что идеалы его жизни окончательно втоптаны в грязь. Сейчас они еще были живы, сейчас в стылую новогоднюю ночь они, еще не зная своего будущего, при всполохах медленно угасающего костра сосредоточенно и задумчиво слушали заграничную пластинку.

 
И люди там застенчивы и мудры,
И небо там, как синее стекло,
И мне, уставшему от лжи и пудры,
Мне было с ними тихо и светло…
 

Степные дороги

Грейдер перепахали немецкие танки, земля была вздыблена, и в широких лужах, уже тронутых тонким льдом, стояла вода. Цепочка людей, выбирающихся из Сталинграда, растянулась вдоль грейдера до самого горизонта. Люди старались держаться обочины, где желтела жухлая степная трава.

Время от времени им приходилось останавливаться и пережидать, пока пройдут, расплескивая в стороны жидкую грязь, крытые тентами машины, в кузовах которых сидели немцы в рогатых касках.

– Большую силу немец забрал, – хмуро сказал старик в галифе и резиновых сапогах. Поверх потертого синего пиджака у него была надета черная фуфайка, в руках он держал маленький потрепанный чемоданчик из фанеры, обтянутой коричневым дерматином. На сапоги налипли неподъемные комья степной желтоватой грязи. – Не устоять нашим в Сталинграде.

– Болтай! – отозвался худой старик в армейских штанах, заляпанных кирзачах и синем пальто с широким воротником из искусственной цигейки. Он толкал тележку, на которой в зеленое байковое одеяло с белыми полосами кутался ребенок. Рядом со стариком стояла женщина в плюшевом кафтане.

Старик в галифе не отозвался, сплюнул вслед последней машине немцев и хмуро побрел вперед.

– Трогай! – прикрикнул на женщину второй старик, и та налегла на тележку, с трудом начиная движение.

Люди уходили из города. Тех, кто в нем оставался, собирали немецкие команды и выводили на дорогу к Ростову, отправляя в лагеря Белой Калитвы.

Низкие тучи прижимались к земле, облизывали ее холодными серыми языками, где-то в степи горели костры, у которых грелись уставшие от безнадежности дорог люди, молочный туман стелился над жухлой травой, гнилыми ямами темнели в сумерках окопы когда-то отбушевавшего здесь сражения, и прямо из земли вырастали неожиданно стальные холодные горбы сгоревших танков.

А над оставленным городом лезвиями гигантских мечей скрещивались прожектора, у самой земли мелькали огненные сполохи, пожирающие оставленные людьми дома, и где-то в степи безнадежно и страшно выла бродячая собака, словно оплакивала тех, кто уже не вернется домой.

Крестный сын реки

Человек предполагает, а война располагает.

Думала ли Торгашикова, что ей придется брести по дороге с двумя детьми да еще с третьим на руках? Кто бы об этом подумать мог! А вот прогнали ее немцы из города, и умерли бы они все в лагере, если бы не сердобольные румыны, в которых война, несмотря на все старания, не смогла убить человечности.

Но и они только и смогли, что вывезти ее из лагеря и оставить на дороге:

– Там Сталинград! Там!

Она бы и сама его нашла, сердце подсказало, только вот куда детей денешь – двое за руки держатся, третий в несвежих пеленках кулак сосет, хнычет – есть требует.

И шла она, куда заплаканные глаза глядят.

Все бы кончилось совсем плохо, маленький уже закатываться стал и губками дрожать, а где она ему на степной дороге молока найдет?

И пропали бы они, затерялись на пыльных дорогах, оплаканные полынью и ковылем, только встретился им на дороге уже неподалеку от Волги странный человек в монашеском одеянии. Посмотрел на маленького Юрку, что скулил на руках у матери и требовательно разевал рот в поисках груди, улыбнулся косой неровной улыбкой и предложил:

– А давай, мать, я его окрещу?

И окрестил, благо река рядом была.

Стал маленький Юрка Торгашиков крестным сыном реки. Может, это ему помогло, может, еще что-то, только и Юрка плакать перестал и молчал почти до города, уже у развалин, где люди копошились, тихонько захныкал.

И выжил ведь, выжил, пусть и невысоким вырос да крепеньким, как гриб рядовка тополевая, что собирают по осени для соления. Сталинградские дети той поры большей частью невысокими вырастали, откуда росту взяться при скудных да малокалорийных харчах? Вырос и по жизни прошел, и специальность себе избрал – родину защищать от явных и тайных врагов. Крестный сын великой реки, он всю жизнь оставался рядом с ней.

Война неразборчива в средствах – голодом и мором, свинцом и пожарами она истончает тоненькую биологическую прослойку, позволяющую Вселенной понять себя. Наша жизнь похожа на слабенький родник, с трудом пробивающийся из земли. Кто не верит в это, пусть возьмет свою левую руку за запястье и ощутит, как пульсирует слабая струя крови, устремляющаяся в человеческое сердце.

Выжил – везение, остался невредимым – чудо. Дожил от грудничкового возраста до старости – чудо из чудес. Нашел свое место в мире – не чудо, нет, божественное провидение, пришедшее со струями речной воды, а скорее даже – дар хорошего человека, неизвестно откуда пришедшего и неведомо куда удалившегося.

Темны твои воды, батюшка-Дон…

Плакать уже не было сил.

И смотреть на детей спокойно она не могла. Дети лежали в сарае, прикрытые байковыми одеялами, но больше холода их донимал голод. Уже два дня она не могла ничего найти, поэтому сейчас сидела рядом со спящими детьми и с отчаянием смотрела в их усталые осунувшиеся лица.

Несколько дней они добирались до деревни, а когда пришли туда, то узнали, что тетка, к которой они шли, убита при штурме села, от всего двора остался лишь закопченный сарай, а в деревне хозяйничали полицаи, пришедшие вслед за немцами. Немцы ушли вперед, а эти остались – немецкий порядок наводить.

Славик сглотнул, зашевелил губами, зажевал сухим впалым ртом, она поняла, надо что-то делать.

Прикрыв хлипкую дверь сарая, она побрела по улицам, жадно втягивая носом воздух. От одной из изб пахло борщом и жареным мясом. Господи! Она остановилась, жадно нюхая воздух и не решаясь войти в дом, над которым висел флаг со свастикой в белом круге.

Дверь дома заскрипела, на крыльце показался крупный хлопец в черном овчинном полушубке. Покачиваясь, он перегнулся через перила, и его вырвало. Хлопец выпрямился, вытирая ладонью рот.

– Что, сучка, выставилась? – спросил он. – Мужика хочешь?

– Ради Бога, – сказала она. – Хлеба. Не за себя прошу, дети с голоду помирают.

– Хлеба? – весело переспросил полицай. – Нету хлеба! Ваш хлеб Сталин за Волгу увез. Иди отсель, гадюка, пока я винтарь в руки не взял!

– Дети, – снова тихо сказала она.

– Сталинские гаденыши, – с пьяной убежденностью сказал хлопец. – Нечем кормить, говоришь? А не корми. Вон Дон, там прорубей много, найдется гал и для твоих выкормышей. Иди, иди, не мельтеши, а то я тебя в кутузку посажу за попрошайничество.

«Господи! – с отчаянием подумала она. – Да за что все это мне? За что?»

Медленно она побрела прочь, не чувствуя стынущих ног.

На обмен давно уже ничего не было, а время настало такое, что люди дорожили продуктами и не спешили с ними расстаться. Особенно бесплатно.

Неожиданная мысль обожгла сознание. Она даже остановилась, чтобы скорее привыкнуть к ней. Полицай был прав. Справиться с мучениями и страданиями можно, надо только набраться решимости. Набраться решимости! Она ощутила, как ногти ее впиваются в мякоть ладоней. Набраться решимости! Господи, как все просто! Как просто все! Набраться решимости…

Торопливо, почти бегом она добралась до сарая, где спали дети.

– Славик, Саша, вставайте! Вставайте, маленькие!

Она бормотала это, тормоша детей, а мальчики неохотно открывали глаза – им не хотелось возвращаться туда, где было холодно и нечего было есть.

– Вставайте! – она закусила губу.

– Ты принесла поесть? – спросил Славик.

– Скоро, скоро, – пообещала она. – Пойдемте, там поедим. Скоро вы наедитесь. Всего наедитесь. Самого вкусного, обещаю.

Славик оживился.

– Шурка, вставай, – сказал он. – Пошли есть.

«Темны твои воды, батюшка-Дон…»

Темны твои воды.