Текст книги "Мой друг – предатель"

Сергей Скрипаль
Мой друг – предатель

* * *

Лет через пятнадцать после возвращения из Афганистана, бесконечных поисков работы и построения «карьеры» школьного учителя, я наконец-то вырвался отдохнуть на черноморское побережье. Разместившись на частной квартире, за которую бодрая бабулька содрала с меня приличную сумму, я побежал на пляж, к морю. Много ли мне, бывшему солдату, нужно? Бросил на песок большое пляжное покрывало, стащил с себя шорты и майку и, оставшись в одних плавках, блаженно растянулся на пестрой ткани. Летняя жара томила, располагала к безудержной лени. В широком круге играли в пляжный волейбол загорелые парни и девушки. Неподалеку два пожилых приятеля, абсолютно презирая тридцатиградусную жару, пили водку и трогательно ухаживали друг за другом, подсовывая один другому то кусочек огурчика, то разломленный пополам чебурек. Оглушительно пищали, удирая от нападающей морской волны, дети. Грузин, дочерна выжаренный солнцем, моложавый, с лысиной во всю макушку и носом, напоминающим банан, пытался заигрывать с белокожей блондинкой, видимо первый день как приехавшей с «северов», а она сама не определилась еще: интересует ее грузин как кавалер или просто смешит.

Мне же лень что-либо делать. Пить не хочу, есть не хочу. Читать невозможно – слишком яркий свет сливает буквы на странице. Общаться ни с кем не хочется. Очень жарко. Вот муравьишка забрался на мою руку, суетливо дополз до локтя, перелез на живот, защекотал лапками кожу, соскользнул, упал на песок и опять упорно полез по кисти. Я стряхнул его обратно в песок, прижал пальцем. Муравей завяз в крупных песчинках, замер.

Черноморский ветерок. Песок слегка бьет крупинками по телу. Сплошное удовольствие. Как можно сравнивать эти два песка – крупный, курортный, морской и афганский, сыплющий мелкой, словно мука, пылью?

И этот муравей, и бьющие по телу песчаные крупинки…

* * *

Я лежу в пыли, вжимаюсь в нее, стараюсь занять как можно меньше места в мире, втиснуться в небольшую выемку, продавленную моим телом. В меня, в наш взвод стреляют. Плотно, очень грамотно ведут огонь. Не дают встать. Уголком глаза вижу большого жука-скарабея. Вспомнил и его название, и легенду, связанную с ним и великим полководцем далекого прошлого. Вот ведь, не стал древний завоеватель пересекать путь жуку, и мне не хочется. А что, если все же раздавить его? Я – Человек, а он – жук. Тогда можно будет пересечь волшебную черту, отделяющую меня, нас всех, от победы или смерти? Но не стал я давить жука. Вдруг подумалось, а что, если какая-то высшая сила, Бог, также наблюдает за мной – букашкой в этой пустынной местности. Ну что ему стоит взять и прихлопнуть меня, как я собирался сделать это с жуком? Не тронул я жука, пожалел…

Может быть, поэтому и меня пожалели там, наверху? Выскочил тогда наш взвод весь целехонький из переделки, без царапины. Выручили «вертушки», ударившие по душманам. Бог весть… Бог есть… Да и вообще… Пора окунуться.

Разомлев от морской неги, я встал, потянулся, разгоняя кровь и разминая мышцы, и чуть не рухнул опять на песок от громкого голоса, прозвучавшего совсем рядом.

Голоса из далекого прошлого, который мы, молодые солдаты, ненавидели и обожали. Голоса, который заставлял нас делать все: мести плац, чистить картофель, совершать марш-бросок, подтягиваться на перекладине, стрелять по мишеням и по врагу, отжиматься и приседать до полного изнеможения. Голоса, поднимавшего нас в атаку, провожавшего в госпиталь и встречавшего по возвращении в полк, в роту, во взвод.

Голоса, который при прощании с дембелями уверял, что все теперь у нас в жизни получится. Так вот, этот самый Голос приказал:

– Пловец! Упал! Отжался!

Пловец! Так меня называли там, в Афганистане, потому что до армии я успел заработать звание кандидата в мастера спорта по плаванию.

Услышав команду, мое тело, забыв годы «гражданки», готово было послушно упасть на пляжный песок, пружиня руками о земную твердь, поднимая и опуская погрузневшее тело. Мозг забыто привычно начал отсчет:

– И раз… и два… – заглушая мысль, а сколько ж нужно раз, и какого, собственно…

На счет: и-и-и пять… – Афган ушел, уступив место сознанию, что я давно уже не солдат, что прошлого не вернуть, и что голос, бросивший было мое тело на песок, принадлежит одному-единственному человеку на свете. Оглядываюсь по сторонам… Вот он!

– Кула-а-а-а-ак… Никола-а-а-аич, – ору на весь пляж и кидаюсь к коренастому человеку с широко раскинутыми для объятий руками, ухмыляющемуся в свои знаменитые усы подковой.

Наш командир, капитан Кулаков! Как он узнал меня? Столько лет прошло, и из молодого худющего солдата я давно превратился в крупного мужчину, подрастерявшего волосы на голове и нажившего немалые килограммы лишнего веса. Ухмыляется ничуть не изменившийся за эти годы Кулаков, мол, остался я тем же командиром отделения, разве самую малость повзрослел.

Да. Капитан Кулаков. Даже сегодня, после доброго десятка лет с момента этой нашей встречи, после почти тридцати лет, прошедших со дня знакомства с этим офицером, с поры, как простились с командиром у борта самолета, улетающего из Кандагара в Ташкент, я помню его.

Господи, как же мы ненавидели Кулакова в первые месяцы службы! Тогда, еще в Союзе, он был старшим лейтенантом, командиром нашего взвода. Бесконечные марш-броски по танкодрому под городом Черняховском, что в Калининградской области. Сбитые колени и ладони, вечно грязные брюки и шинели, растянутые мышцы ног и вывихнутые суставы. Попробуйте побегать по земляным комьям, вывороченным траками танков, попытайтесь форсировать хоть и не бурную, но своенравную осенью реку Анграпу. Первые подобные кроссы с полной выкладкой изматывали нас, новобранцев, до полного истощения, морального и физического. Мы были твердо уверены: еще один такой забег, и мы – трупы! Однако дни шли за днями, марш-бросок за марш-броском, с каждым разом увеличивался километраж и появлялись новые вводные.

Нам казалось, что старлея совершенно ничего не интересовало, кроме желания поиздеваться, измочалить нас. Мы думали, что он хотел растерзать не только обмундирование, но и наши души и тела. Что? Лужа на пути? Упали. Занять оборону. Окапываемся. Что? Грунт каменистый? Окопы полного профиля! Что? Река без переправы? Ищем брод.

И так изо дня в день. Форма наутро должна быть идеально чистой – выстиранной и поглаженной, подворотничок обязан слепить белизной глаза командира так же, как и белозубая улыбка довольного жизнью солдата.

Потом были стрельбы из автомата, карабина, пулемета, метание гранат, рукопашный бой. Все это перемежалось привычными, ставшими необходимыми для организма марш-бросками. Утренняя физзарядка не могла уже удовлетворить наши тела физическими нагрузками. Ну что это, в самом деле – двадцать-тридцать минут приседаний, отжиманий и размахивания руками-ногами! Кулаков вместе с нами прыгал «зайчиком» метров по тридцать кряду, не снимая снаряжения, уходил перекатами от условной стрельбы противника, а мы повторяли и повторяли за ним, прочно вбивая в мышцы и голову полученные знания.

Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что – нельзя ни в коем случае.

Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе…

Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа… была не была, бросок вперед, еще один, другой… Сзади, в спину, крик командира:

– Перекатами, перекатами давай…

Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.

И вместо благодарности – подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!

Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмела»:

– Поправляйся, Серега, мы тебя ждем!

Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:

– Николаич, зачем все это было?

В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:

– Давай. Пошел. Домой, сержант!

Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.

Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и остался между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:

– Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно – мы сделали все, что от нас требовалось!

Легко, по-молодому, он поднялся из-за столика в кафе. Мы вышли под вечереющее алое небо. Попрощались, обнялись, и я, вдруг опомнившись, крикнул в удаляющуюся спину:

– Спасибо, товарищ капитан!

Он молча кивнул в ответ.

* * *

Интересно, многие ли люди помнят о сво ем первом вздохе, первом крике-плаче, первом умиротворении после освобождения из материнской утробы? А может быть, каждый человек об этом помнит или помнил когда-то, но потом забыл или не захотел больше вспоминать. Во всяком случае, ни о чем подобном мне не приходилось слышать, да и, честно говоря, не спрашивал я ни у кого про это, вроде как интимная часть жизни, чего лезть-то. Однако сам я помню все детально. Или это мне только кажется? И все же иногда я слышу свой первый крик, жалкий, жалобный и вместе с тем возмущенный. Чего-то стало не хватать мне в ту минуту, то ли маминого внутреннего тепла, то ли первый вдох оказался не таким уж сладким, скорее, обжигающим, то ли просто в ожидании жизни я истомился. Тепло маминого молока, мягкость ее рук успокоили меня, утихомирили. Так началась моя жизнь. Все же я помню это!

Сколько раз потом хотелось оказаться в том первом мгновении…

* * *

Новоиспеч енный командир роты капитан Кулаков оглядывал строй солдат быстрым острым взглядом. Каждый знал и ждал, что командирский взгляд остановится на нем. От этого холодило низ живота, немного ломило в затылке. Каждый понимал, если не сегодня, то в следующий раз обязательно легкий кивок командира выдернет из строя, и жизнь пойдет уже несколько по иным законам, более серьезным, нежели в расположении части или даже на выходе в рейд, но в составе своей же роты, батальона или целого полка. Страх ли, нежелание ли что-то менять в некоем устойчивом мире, либо простая усталость сковывали солдат. Насколько было бы проще, если бы Кулаков выкрикнул, как в старых добрых патриотических фильмах: «Добровольцы, шаг вперед!» Уверен, строй дрогнул бы, и вперед шагнули все. Но штука-то в том, что все для дела не нужны. Только пятерых выбирал капитан для отправки на недельное дежурство на высокогорную точку, на блокпост. Было там довольно неуютно, собственно, из-за отрезанности от полка, безлюдья. Хотя, что ни говори, а приятная сторона тоже имелась – там замполита не будет, майора Дубова. Если бой начнется, то гарантированно через минут двадцать – двадцать пять «вертушками» подбросят подмогу, да и огоньком летуны поддержат. Бывало так уже. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, не с нами. Гарантии – дело хорошее, но все ведь под богом ходим, так что всякое бывало и случалось. Вон одна из смен чуть более восьми месяцев тому назад полностью погибла. Не успела вовремя подтянуться помощь.

Подбородок Кулакова качнулся вверх-вниз на уровне моей груди, и сердце скакнуло в ней, впрочем, не от испуга. Ожидание неизвестного закончилось, и не надо было больше н ичего ждать, все решено. А воспоминание о первом в жизни крике вспыхнуло слабенько где-то в закоулках памяти и тут же тихонько погасло, но не совсем, а так, чуть-чуть, как искры в костре затягивает тонкой пленкой настороженного пепла – дунь слегка ветерок-сквознячок, и нет уже пепла, снова искорки глазами в темень зыркают.

* * *

В конце шестидесятых годов Министерство образования СССР проводило эксперименты в некоторых школах; коснулось это и нашей, в небольшом промышленном городе на севере Казахстана. После окончания четвертого класса нам предстояло сдать экзамены. На ту пору сдавали два письменных и два устных, по математике и русскому языку. Не помню, как писал диктант и контрольную работу по математике, а вот перед устными страшно трусил. Ночь не спал, ничего, конечно же, не зубрил – лень было, только ждал со страхом утра. Экзамены сдал как-то. Ха, может быть, пятак, засунутый под пятку левой ноги, помог, или то, что переступал порог класса нужной ногой… Впрочем, я все же что-то напутал или с расположением пятака, или с нужной для входа ногой. После экзамена нога болела несколько дней, поскольку на радостях, что все школьные испытания позади, я забыл вынуть пятачок, и проклятая монета растерла стопу до кровавой мозоли. Черт с ней, с ногой, в памяти засело четкое ощущение ужаса перед экзаменом и желания стать защищенным, как когда-то давно, в чреве матери. Вот этот выбор Кулакова, когда он кивнул мне: «Ты!», тоже был приглашением на экзамен. Правда, совсем иной, не школьный.

* * *

Пост находился в стратегически и тактически выверенном месте. Основная его задача – оседлать перевал и не дать возможности силам противника безнаказанно просочиться с гор. Командование ограниченного контингента сразу же после ввода войск в Афганистан поставило множество жирных точек на карте этой страны. В точках незамедлительно стали появляться одинаковые блокпосты. Одинаковые не только в смысле боевых задач, но и по скудной архитектуре, тоскливым настроениям солдат, стычкам с духами и прочим прелестям сидения на точках. Мы слышали, что есть такие блокпосты, где и по полгода, а то и больше приходилось находиться караулам. У нас хоть вот так, на недельку, ну, бывало, задерживали на месяц, но не более. И, конечно, никому не хотелось «сидения». Еще и потому, что, кроме отрыва от своих и опасности быть уничтоженными, это сплошная тоска, грязь, неустроенность. Мне пришлось сначала просто повидать, к чему приводит долгое «сидение» на блокпосту. Однажды в рейде мы вышли на большой высокогорный блок, из которого нас тут же обстреляли свои. Перестрелку прекратили, недоразумение устранили. Ночевали тогда там после длинного перехода. Кошмар, честное слово, кошмар! Бойцы торчали там чуть ли не с начала февраля, больше полугода. Завшивевшие, чумазые, оборванные, в лохмотьях, голодные, с небритыми рожами. Мы поделились с ними своими продуктами, и как-то даже не по себе стало, когда они жадно накинулись на тушенку, сгущенку и банки с гречневой кашей. Их командир, тихий лейтенант с бегающим затравленным взглядом, признался Кулакову, что уже сам не понимает, офицер он или простой солдат, поскольку дисциплина на нуле, бойцы бузят каждый день, требуют смены, а из полка только обещания по радио. Ну не стрелять же, в самом деле, в солдат за неподчинение?! Делал погоду на этом посту сержант Пашка Черных, да и, собственно, не столько погоду, сколько командовал, что и как делать. Получалось у него, по всей видимости, очень неплохо, раз пост уже пять месяцев существовал, все были живы и почти здоровы. Сержант перехватил инициативу у молодого лейтенанта еще и потому, что имел орден Красной Звезды – это давало ему право, по его же разумению, ставить свое боевое умение гораздо выше, нежели подзабытые училищные навыки необстрелянного офицера. Это по команде Пашки, когда мы появились в прямой видимости от блока, по нам свои же открыли огонь из пулемета. Никого не задели, но с десяток минут мы испытывали не самые приятные переживания в жизни. И ведь понимали, что по нам бьют свои, и огонь ответный не откроешь. Узбек быстро настроил свою рацию-«балалайку», и Кулаков, ругаясь в эфире, вышел на полк, а уж те в свою очередь связались еще с кем-то, откуда были присланы солдаты на блок, и только тогда недоразумение разрешилось. И все равно, когда мы поднялись к блокпосту, нас встретили неприветливые, хмурые, настороженные взгляды солдат.

Ночь мне показалась очень длинной. То и дело просыпался от криков, одиночных выстрелов, ругани. Да, тяжковато тут пацанам приходится! Перегрызлись, передрались между собой. Только непререкаемый авторитет Ч ерных сдерживал здешних обитателей от прямой резни. Как они тут существуют? Непонятно.

Утром Кулаков прервал неприятную сцену. Лейтенант стоял напротив сержанта, бессильно сжимал кулаки и пытался в чем-то убедить Черных. Тот же стоял в небрежной позе, курил и сплевывал под ноги офицера. О чем они говорили, я не слышал. Но и так было понятно, что летеху тут ни во что не ставили. Привычные, судя по всему, к подобному бойцы почти не обращали внимания на происходящее, сбились у большого котла, с шумом и подзатыльниками выдирали друг у друга куски получше из каши, сваренной из нашей тушенки и пшенки.

Кулаков подош ел к беседующим, корректно постоял в сторонке, склонив голову к левому плечу, прислушивался. Затем приблизился и что-то сказал сержанту. Черных, не поворачиваясь к нашему командиру, зло скосил глаза и сплюнул в его сторону. Кулаков упрямо повторил неслышное мне. Сержант повернулся всей грудью и злобно проорал что-то, только обрывки его слов донеслись: «Твою мать… пошел… козел…», ну и что-то в таком же духе. Капитан встал уже вплотную к Пашке, надвинулся на него грудью и зашипел ему в лицо, не хотел, чтобы мы слышали. Черных отступил на шаг, протянул к Кулакову руки, но тут же охнул от сильного удара в грудь и стал оседать в пыль. Кулаков придержал его, мягко опустил к земле.

Парни с блока кинулись было на помощь сержанту, но поздно: все наши стояли уже полукругом с поднятыми автоматами, только лязгнули затворы. Лейтенант заорал своим: «Куда? Назад!» Они и отошли, а куда тут попрешь…

Сержант, поглаживая рукой ушибленную грудь, покачиваясь, встал с красным гневным лицом, но «уши поприжал». Когда Кулаков опять стал вплотную к зарвавшемуся Черных и начал говорить медленно, властно, тот нехотя кивал, глядя закаменевшим взглядом на капитана.

Уже перед самым выходом Кулаков вдруг остановился и выкрикнул:

– Сержант Черных, ко мне!

Тот исполнительно выскочил из-за стены блокпоста и вытянулся по-уставному, приставил к пилотке (откуда он е е взял здесь, где все сплошь и рядом носили панамы, самые удачные головные уборы для здешних мест?!) ладонь.

– В общем, товарищ сержант, считаю, что мы обо все договорились?

Черных кивнул, улавливая растерянным взглядом тщательно скрываемые ухмылки бойцов, ещ е только вчера находившихся под его гнетом.

– На обратном пути проверю, – пообещал капитан, по-отечески хлопнул по затылку Пашку и дал нам команду уходить.

* * *

– Валелта-а-а-а-а, я насол папейту-у-у-у… – орал своему брату во всю силу легких мой сосед по лестничной клетке, круглоголовый пацан-трехлетка Женька. Кричал он:

– Валерка, я нашел копейку!

И ничего странного в том, что он так горячо кричал о том, что наш ел копеечку, не было, поскольку тогда и семилетний я, и все пацаны нашего двора были помешаны на игре в пристеночек, требующей этих самых копеечек. Игра была азартной, а потому – запретной. Раз запрещено, то играли, прячась за сараями в центре двора, на площадке, скрытой от глаз родителей, соседей и участкового милиционера.

Вообще, все наши детские игры появлялись как поветрие, словно краснуха какая-нибудь или корь. Вот, только что безумствовала игра во дворе месяц-два, а сегодня уже и напарников не найдешь. Так было, когда играли в городки, в «клек» или в «попа».

«Пристеночек» появился у нас недавно. И не то чтобы кто-то пришел посторонний и посвятил в секреты этой игры. Нет. Жил в соседнем от нас доме дядя Петя, мужик безногий. Ездил на деревянной тачке, с отчаянно гремящими подшипниками вместо колес, возил на плече специально сделанный им же маленький станок – круг с ременной ручной передачей для заточки ножей, ножниц, топоров и прочего режущего инструмента. Катался дядя Петя лихо, вносился в какой-нибудь двор, резко притормаживал деревянными «утюжками», и от асфальта летели искры, высекаемые подшипниками. Затем снимал с плеча точило, гулким басом кричал: «Ножи, топоры то-о-о-очи-и-и-им…» В обязательном порядке к нему сначала сбегалась детвора, поглазеть на товары дяди Пети. Он не только точил инструменты, но и потихоньку приторговывал самодельными игрушками, так, за пятачок отдавал. Самой желаемой игрушкой был шарик, туго набитый тряпьем и обмотанный яркой цветной фольгой. К шарику, размером с небольшую луковицу, привязывалась хитрым способом резинка – «венгерка». Надеваешь на палец кольцо на конце резинки и ходишь с независимым видом по улицам; то бросишь шарик к земле, то к стене, то к пацану какому-нибудь, а тот, дурак, вроде и рад схватить блестящий шарик – ага, сейчас, шарик-то уже раз и в твою ладошку опять впечатался.

Были у дяди Пети и простые свистульки в виде фигурок разных птиц, и такие, что прежде чем свистеть, нужно воды налить в специальный резервуарчик, тогда звук получался не такой пронзительный, но забавный, булькающий.

Помимо этих безделушек, продавал дядя Петя и самодельные леденцы, петушки на палочке. Строго говоря, там не только петушки были, а и рыбки, и белочки, и зайчики. Но почему-то такое доморощенное лакомство называлось именно «петушок на палочке». Только продавалось и покупалось яство очень плохо, поскольку стоило, подумать страшно, пятнадцать копеек за штуку.

Следом за детворой собирались женщины, приносили для заточки инструменты. Дядя Петя особым образом, одной рукой, вертел круг, другой – ловко точил ножи, осыпая народ гроздьями искр, а малышня теребила мамок за передники и подолы, заглядывала в глаза, умоляла купить что-то. Матери вздыхали и, рассчитываясь за заточку – гривенник за каждый наточенный нож, – сверху давали то один, то пару или тройку пятаков, и счастливый обладатель петушка принимался блаженно причмокивать или уносился со свистулькой во рту.

Мальчишки нашего двора уважали дядю Петю. К нему можно было прийти с любым вопросом. Как самокат починить или, к примеру, как ловчее закрепить резинку на самостреле. Дядя Петя, казалось, все умел и знал. Пацаны постарше, украдкой покуривая, сидели на лавочке рядом с дядей Петей, серьезно обсуждая двигатель новой, недавно появившейся «инвалидки» дяди Степана из нашего подъезда, а дядя Петя внимательно выслушивал доводы пацанов, кивал и неторопливо что-то рассказывал из своей фронтовой жизни.

И дядя Петя, и дядя Степан, хозяин «инвалидки», были фронтовиками. Только вот дяде Пете не повезло, потерял обе ноги, а дядя Степан приш ел без одной. В отличие от дяди Пети, дядя Степан работал на какой-то большой должности в тресте металлургического комбината. Они дружили, и каждый вечер, в теплое время года, дядя Степа, возвращаясь с работы, подходил к дяде Пете, угощал его «Беломором», сидел полчасика. О чем они беседовали, нам не дано было узнать, поскольку дядя Петя нетерпеливо отгонял нас. Только один раз услышали, как дядя Петя крикнул вслед уходящему в раздражении дяде Степану:

– Товарищ капитан, так ведь помощи я ни у кого не прошу, ни у тебя, ни у тех… – Он гневно мотнул головой куда-то вверх.

Нам было интересно, почему у дяди Степана есть машина – «инвалидка», хоть у него только одной ноги нет, а дядя Петя без обеих ног, и машины у него нет. На наши вопросы дядя Петя улыбался и отвечал: а что, мол, машина эта? У меня тоже тачанка, все четыре колеса, и хлопот нет с ней, знай, солидолом подшипники смазывай, ни бензина, ни масла не ест; подмигивал и заговаривал о чем-нибудь другом, очень интересном и важном для нас.

Ещ е отличало друзей то, что дядя Петя всегда, в любое время года, был одет в старую, выцветшую гимнастерку, залатанную неумелыми руками, но всегда чистую. Зимой он напяливал армейский ватник или коротко подрезанную шинель и старую порыжевшую военную же шапку с побитым молью сукном на макушке. Только 9 мая дядя Петя цеплял на все ту же гимнастерку свои награды, не густые, но очень значительные. И медаль «За отвагу» была, и несколько медалей за освобождение ряда городов, и два ордена Красной Звезды сурово перемигивались между собой, и даже Красное Знамя, с чуть надколотым лаком на кончике знамени, украшали его грудь.

Дядя Степан ходил в рубашке с галстуком, в пиджаке, на котором был приколот широкий ряд орденских планок. Он мог похвастаться целой пригоршней орденов и медалей, прямо выставка расцветала на груди офицерского кителя. Видимо, блеск золота офицерских погон не подпускал нас, мальчишек, поближе рассмотреть награды дяди Степана. Однако он относился к нам неплохо. Бывало, иногда вернется с работы, заведет свою «инвалидку», откроет брезентовый верх, запустит целую ораву ребятни и давай кататься по дворам, а то и на проспект Металлургов выкатывался. Впечатлений было!

Так вот, однажды весенним вечером и рассказал, на свою беду, дядя Петя нам, пацанам, про игру в пристеночек, показал один раз – и все. Этого одного раза хватило. Уловили правила игры моментально. Тут уже были забыты лапта, футбол, волейбол и прочие забавы. Резались до полной темноты, когда уже и достоинство монетки-то оценить нельзя было. Те, кто мог похвастаться хоть чем-нибудь, хоть копеечкой, хоть двухкопеечной денежкой, принимались в игру. Сразу появились чемпионы и вечные должники. Честно говоря, я не знаю, кем бы стал в иерархии игроков, поскольку играл только два раза. В первый раз вступил в игру, имея наличный капитал в сумме трех копеек. Проигрался. Осталась одна копейка. На следующий вечер с лихвой отыгрался, позванивая в кармане горстью медяков, вернулся домой, гордо так положил на обеденный стол что-то около двадцати копеек. Любуйтесь, дорогие мама и папа, сын ваш не просто так играет-гуляет допоздна, а вот, даже зарплату в дом принес. Угу… Ох и влетело мне тогда. Не физически, нет, морально, но зато так, что до сих пор помню. И так мне стыдно тогда стало, что никогда в жизни я больше не играл в азартные игры, даже гораздо позже, когда появились у нас в стране первые автоматы-стрелялки, и то, разок попробовав, понял, что завожусь, и больше не подходил к ним. Ну их к черту!

А у дяди Пети вскоре начались неприятности. Приходили к нему отцы-матери, беседовал с ним и дядя Степан, ругались за науку, потом и участковый заш ел, пригрозил арестовать или оштрафовать. Так что дядя Петя очень просил нас прекратить игру, что, в общем-то, мы и сделали; только самые отчаянные игроки ушли подальше, в чужие дворы и закоулки в парке и за кинотеатром «Восток».

М-да….Так вот же, о блокпосте.

Вся проблема была в том, что добраться к месту можно было только пешком. То есть на сам перевал «вертушки» доставляли очередную смену, выгружали боепитание, продукты, дрова и другие грузы, а уже на саму точку приходилось все это перетаскивать вручную. Склон был почти отвесным, и карабкаться по нему около семисот метров – удовольствие ниже среднего.

Вообще-то мы крайне редко попадали на эту точку, без не е дел хватало. Но раз в полгода, жалея «дембелей» и «молодых», комбат отправлял на боевой пост группы, подобные нашей, где служили бойцы, уже понюхавшие пороху. Чего нас жалеть? Всего-навсего «годки», за плечами кое-что есть, да и впереди дорога длинная, конечно, если доживешь до заветного дня.

Кулаков предупредил, есть трудности сегодняшнего заступления в том, что прид ется делать несколько ходок туда-сюда с выгруженным с борта имуществом. Поизносился пост со снабжением, продукты и боеприпасы поистощились. Нужно пополнить.

Мы завидовали тем, кого меняли. Их задача – зорко наблюдать за нашим первым подъемом, чтобы ни одна душманская сволочь не смогла влепить нам в спины горячую очередь из «калаша» или мощнейший заряд из «бура». Потом сменяемые подождут, пока новая четверка спустится вниз за следующей партией груза, затем сядут в вертолет и вернутся в полк. А тут уже трое трудолюбивыми муравьями потянутся снова вверх, поскольку четвертый останется прикрывать подъем. И так предстояло сделать несколько раз.

Капитан обош ел наш коротенький строй. Всего-то пятеро бойцов. Подергал лямки ранцев, «лифчиков», сдернул с меня панаму, ладонью ударил по тулье, придав уставную форму головному убору (прямо «банан», коий обязаны были носить только молодые), напялил панаму обратно мне на голову, проворчав что-то в усы про оборзевших «годков» и про то, что, мол, наберут детей в армию, а тут страдай отцы-командиры. Это он уже не в мой адрес бурчал, это доставалось Мальцу, Лехе Мальцеву. Кулаков срезал своим ножом кусок парашютной стропы, один конец которой был привязан к брючному ремню Лехи. На другом конце стропы пристегнут карабинчиком небольшой перочинный нож. Малец суетливо затолкал стропу в карман.

Не знаю, откуда пришла мода таскать с собой безделушку-ножичек, в общем-то и на фиг не нужный, бесполезный, однако каждый стремился носить на куске стропы именно таким образом. Умельцы свивали стропы в виде косичек или нарезали из парашютных пружинок кольца, вязали их в цепь, и ножички покоились в правом кармане.

Справедливости ради надо сказать, что нож у Мальца был замечательный, трофейный, из диковинной серой блестящей стали. Лезвие хоть и короткое, но очень острое. Крючок для консервов тоже справлялся со своей задачей будь здоров, в отличие от наших консервных ножей. Правда, открывашкой для бутылок не приходилось пользоваться. Л еха все мечтал на гражданке пооткрывать все пиво, что на глаза попадется, ну и, разумеется, выпить его. Хотя нет, вспомнил, пару раз открывали бутылочки с кока-колой. Ничего особенного, просто открыли и все, но Лешка с видом знатока подносил бутылку к уху, щелкал крышкой и, закатывая глаза, прицокивая, говорил: «Хрена ж тут скажешь… „Золинген“… Слышали, какой звон стали?!» – протирал нож, складывал и совал опять в карман. И вправду, на лезвии ножа красовалось слово «Solingen».