Текст книги "Тайна смуты"

Ухнуло – будто мортира вхолостую. Тяжел был пришлый, да и козаки не слабы: не дали бочке до земли опуститься от падения тяжести. Крупен телом был пришлый – разом, как и задумал он, дёготь снопом из бочки взлетел! Да так высоко и широко, что сам кошевой Сова едва успел вглубь отступить – не желал он кропиться, как и не собирался на Москву идти, да и пачкаться не любил.

И правда, разом окропило дёгтем едва не всё войско. Те, какие слишком в стороне оказались, руки подставляли. А уж потом всем, кому с воздуха дегтярного кропления не досталось, досталось с чёрной руки пришлого – он сам прошёлся по рядам и помазал чистые лбы под громкие славословия.

Тарас, хоть и близко, стоял, а ему тоже, на удивление, не досталось. Он видел, как падают на него с неба тяжёлые чёрные капли дёгтя, но никакой красоты в том не зрел, не то что в алмазных каплях святой воды, разлетающихся от руки батюшки со священного кропила в ясный день при водосвятии. И о чудо: ни одна из многих чёрных капель, приходившихся на его место, так и не упала на Тараса – все те капли успевали подхватить широкие ладони жадных до дегтярного посвящения козаков. Бытовало суеверие: от такого дёгтя крепче потом рукоятка сабли к ладони и пальцам липнет, вражеская сабля – по плоти только и скользнет.

Пришлый донец даже удивился чистоте Тараса, когда подошёл к нему:

– А ты как же увернулся, белявчик?

– Так не попало, застили мне, твоя милость, – просто ответил Тарас.

Пришлый усмехнулся со странной пристальностью во взоре:

– Что же вы, здоровые детины, малого, да удалого козака обидели, мощью своей погребли? – вопросил он кош, однако никуда не поворачиваясь, а так же пристально глядя сверху вниз на Тараса. – На же вдосталь, белявый козачок! Радуйся!

И он провёл своей чёрной рукою прямо по лицу Тараса, в один миг обратив его ликом в ефиопа. Что тут же приметили козаки и принялись хохоча со всех сторон домазывать Тараса в мурина с головы до ног.

Через два часа пришлый донской казак после доброй, нечаянной бани и смены сряды не на чистую, а на самую новую сидел в верхней светлице сечевой избы. Он возвышался, повернувшись к трапезному столу боком, расставив в стороны свои мощные длинные ноги, положив на столешницу левый локоть, правой же держа и не ставя на стол большую серебряную чарку с мёдом. Он думал.

Он был весь снаружи чист, как ещё в жизни не бывал, и от чистоты густо красен, как новорождённый, только нет-нет да и подносил к ноздрям левую кисть тылом, принюхивался и снова морщился. Но морщился он не только от дегтярного духа, въевшегося в кожу даже доброй бане в посрамленье. Морщился он и от своих же мыслей-дум, налившихся тягучим дёгтем. Те думы изливались из его разума в сердце, наполняя душу тёмным вязким весом. Чуб его опускался всё ниже, хотя бы в самое время чубу вскидываться от радости – сечевики уже повсюду гремели уздечками по зову его и привезённой им царской хартии.

Другой рукой он поднимал с бедра чарку, но чаще подносил её не к устам, а к горячему своему лбу.

Кошевой Тихон Сова сидел обонпол стола, повернувшись в другую сторону и тем как бы показывая, что не мешает пришлому думу думать, а сидит сам по себе на правах терпеливого хозяина. Свою чарку Сова держал на столе и поглядывал на неё одним глазом, при том осторожно приподнимая взор на пришлого.

Сова пока молчал, но думал не о своём чём-либо, а о пришлом казаке. Думал он так:

«И куда тебя бесы гонят, битюга длинногачего! До смертинки – две пердинки, а ты и вторую свою не успеешь услыхать-обонять, как тебе её колом заткнут! (Мудр был в летах Тихон Сова, прозорлив – недаром его оставил на Сечи не для боя, а для присмотра сам Пётр Конашевич-Сагайдачный!)

Гулял бы вволю у себя на Дону – так продолжал думу Сова. При твоих-то жеребых статях стал бы первым на Дону атаманом, всему товариществу на гордость, диво и память добрую! А так кто ты есть, хоть и виден издали да слышно тебя, как хуторского петуха, за семь вёрст? «Боярин»? Какой ты, к бесам, боярин! В чужую породу полез. Видал я бояр да высокогербовых ляхов. Вот кто породой пышит, как солнце – жаром! Да и какой-такой царь-государь тебя боярством угостил да искусил? Тот москаль, что уж трижды из гроба выскочил? Что ж за цари такие у москалей пошли, волкодлаки, что ль, аль упыри? А как перебесится Русь, так что, думаешь, оставят ли тебя в своём ряду истинные по древней крови бояре на вонь и позор себе? Эх!»

Так примерно думал кошевой Тихон Сова и жалел, что запруды начавшемуся движению поставить не в силах: сам гетман Сагайдачный прислал ему письмо с велением – если оставшихся на Сечи козаков не ляхи, а донцы или царские бояре на свой кошт позовут Москву воевать, то прочие курени пустить, а самому остаться Сечь сторожить со своим куренём.

Имя пришлого казака было Иван Мартынович Заруцкий. Племени он был русского, роду тернопольского, по приписке – казак донской да перекати-станицы. Сам себя он называл «казаком вольным», а ныне ещё и «боярином московским».

И вправду подумать, какие бесы гнали его в самое пекло разгоревшейся на Руси смуты? Да, наверно, можно было бы определить породу тех бесов, кабы задать Заруцкому такой прямой вопрос: «А променял бы ты, лихой казаче, тридесять лет степенного атаманства хоть на один день полного царства? Вон как заговорщик, покойного государя Иоанна Васильевича конюший Ивашка Фёдоров, коего сам царь, про крамолу того узнав, одел в свои одежды, на свой трон с почётом усадил и царские почести ему, как простой государев слуга и холоп, воздал, а за сим тотчас и проткнул на троне длинным ножом насквозь, так что острие даже до орла царского достало». И немного сомненья в том, что вольный казак Заруцкий, тёзка пронзённого царского боярина-конюшего, ответил бы: «Коли не шутя бы поклонился мне сам царь при моей угрозе ему, а потом, осильнев ратями, навалился бы и хоть бы разорвал меня в клочья, то и на един час такой власти всю жизнь, не задумываясь, променял бы!» Вот он, каков тот бес! Изгоняется ли такой постом и молитвой? Про иные времена не скажем, а спросим, кто из одержимых в пору московской смуты окстился, кто без мук и крови очистился? Легионы бесов вырвались из преисподней и шныряли по Русской земле, брезгуя свиньями, а людьми – отнюдь нет!

«Что ж ты пригорюнился теперь? – думал и недоумевал про пришлого казака Тихон Сова. – Али войска тебе тут мало показалось?»

Как в воду смотрел Сова. Про то и мучили думы «казака-боярина» Заруцкого, что он сам про себя никак решить не мог – то ли мало ему запорожского войска, то ли слишком много.

Зная заведомо, что немало козаков с Конашевичем ушли на юг бесермен бить, Заруцкий рассчитывал привести к Москве – в подмогу тому, кому он присягнул как царю Димитрию Ивановичу, – самое великое тысячи три конницы козацкой. А собиралось уже втрое больше! И страшной в бою пехоты запорожской тоже тотчас могло двинуться не меньше, да покуда пехота была не в прок: долго ей идти до Москвы, а нужно теперь долететь ветром. А девять тысяч уже было жаль отдавать под начало хоть и самого царя! С девятью тысячами можно было подумать и о своих делах. С девятью тысячами можно было идти не сразу на Москву, а погулять степями и на такую свою силу пособрать, как на большой и тяжелый ком снега зимою, ещё столько же да полстолько же! А тогда уж и поразмышлять над судьбой сугубо!

Так бы и поступил рисковый казак, кабы не стоял у него перед глазами ещё дымивший кровью неудачи «шлях» судьбы Болотникова. Болото тоже войско собрал немалое, всякой сволочи к нему отовсюду прилипло, как мух к дерьму, и даже силу он показал, раз-другой откинув царские полки. Да ведь умостил своим войском весь «шлях», растерял войско, припавшее духом, и теперь сам в каргопольских узах гниёт, позорной смерти ожидая!

Тихон Сова не любил, когда чужой человек подле него долго молчит – такой всегда чем-нибудь да опасен. Дождался он, пока пришлый вновь поднесёт чарку не ко лбу, а ко рту… И заговорил с намёками, пока тот отпивал крупными глотками, ворочая вверх-вниз кадыком величиной с булыжник.

– Эх! А ведь и вправду ты, Иван Мартыныч, лихо козачков под свою руку закалил! И огоньком, и холодком! Ты бы тут, на Сечи, и булаву мог бы взять играючи, коли захотел бы.

Заруцкий поставил чарку на колено, повел усами.

– На что мне булава? – усмехнулся он и только после усмешки повернул серьёзную голову к Сове. – Я теперь боярин. Я теперь и скиптру держать могу, не обожгусь.

– Обижаешь, Иван Мартыныч, Сечь, – мирно заметил Сова, неохотно радуясь тому, что не ошибся в своих молчаливых насмешках и опасениях по поводу пришлого. – Иные коронные бояре и магнаты познатнее московских да и побогаче их за великую честь почитали стать кошевыми и в свою руку нашу булаву взять. И смелость к тому находили.

Заруцкий пригнул голову набок, остро прищурился:

– Какие-такие «коронные бояре»? Ляхи, что ль, Сигизмундовы?

– Да у коронных ляхов булава запорожского кошевого в чести не меньше княжеского пернача, – отвечал Сова. – Иные и подержали её в руке.

– Что несёшь-то, кошевой? – криво завозил усами Заруцкий. – Ведь у вас первым делом перекреститься православно надо, чтобы простым сечевиком признали, не то что гетманом. Что же ты брешешь?

– Оно, конечно, так и есть, – кивнул Сова, – для любого приходящего вновь козака… Но ежели кто из высокородных поклониться готов Сечи и послужить ей даже против круля, а к тому же отважен до безрассудства, тогда к храбрости и знатности на Сечи особый подход. Вот о Самеке, Самуиле Зборовском слыхал?

– Что-то свистит в левом ухе, – небрежно отвечал Заруцкий. – Может, и слыхал.

– Как до меня было, не скажу, а то, что сам, своими глазами видел, – и тотчас выпучил оба глаза Сова, так что неволей страшен стал, – тебе расскажу. А ты решишь, как на то смотреть, с какого боку.

То было тридесять лет назад, ещё на Токмаковской Сечи, в тот самый год, когда пришел на Сечь совсем молодой козак Тихон, Тишка тогда. Однажды поглядели козачьи сторожа за реку и глазам свои не поверили: подходит с той стороны невеликое ляшское войско. Подступает, ничуть не таясь, и разодето, как на королевский парад-смотр! А всего-то три сотни верховых – дробным залпом сечевой гарматы разом скосить в половину.

«Чего надо, ляхи?» – крикнули сторожа.

Выехал вперед самый пышный и дородный и кричит на руськом наречии: мол, ротмистр коронный Самуил Зборовский желает с кошевым говорить.

«Эк ты храбро, пане, выдумал-надумал! – отвечали козаки. – Переплавляйся сам, а мы кошевого пока спросим, не занят ли он, чтоб на тебя выйти-подивиться».

Коротко говоря, вскоре окружили на своём берегу козаки отряд ляхов, весь состоявший из гербовых отпрысков. Окружили плотно – одним весом, без боя, могли сдавить-подавить ляхов. Окружили и смотрят молча. Те, однако, молодцами, сидят в сёдлах спокойно, только пальцы на рукояти сабель положили.

Один куренной атаман не сдержался:

– Никак обезумели, ляхи! Сворой борзых Сечь брать! Положить вас всех – как с борща пропердеться!

– Да и у вас немало пропердеться не успеют! – с весёлым смехом, задорно отвечал сам ротмистр Зборовский. – А оставшиеся пожалеть успеют, что так и не узнали добрых известий.

– Каких таких?

Подъехал любопытствовать и кошевой. Козаки расступились.

– Ну, ясновельможный, выкладывай свои известия открыто, – сказал тогдашний кошевой. – У меня от ватаги тайного нет.

– Начну я с того, что нынче с вами я заодно, – рек ясновельможный. – Вы короля не любите издали, а мне он стал вблизи и вовсе постыл.

По рассказу ляха-магната, обидел его донельзя король Стефан Баторий. Началось же с того, что пред очами короля не оказал пану Самеку происхождения какой-то придворный вельможа-шляхтич. За это Зборовский и треснул его по-простому кулачищем так, что с того во все стороны его пуговки-брильянты разлетелись и перья все поломались. «Что за варвар-грубиян хуже невежи-козака! – вскричал круль. – Вон из моего дворца и из Речи Посполитой вон! У меня шляхта вежлива и любезна!»

«Ах так, твоё ж величество! – скрежетнул зубами Зборовский. – Как я «козак» по твоему слову, так в «козаки» и перекрещусь!»

Отряс придворный прах со стоп своих пан Зборовский, а, прежде чем Речь Посполитую покинуть, поездил по ней петлями да набрал себе лихую шляхетскую хоругвь из молодых дворян неробкого десятка, коих отцы наследством обидели в пользу старших, а к ним в придачу – дворянчиков обедневших и просто приключения искавших. Все они не побоялись явиться прямо на Сечь, зная, что могут их там порубить без расспросов, да зато и самим тогда напоследок душу отвести, отметиться навек отчаянным делом, а не пирушкой.

– А вот и добрые известия, – продолжил пан Зборовский. – Король собрался Московию воевать да и двинулся уж в неё с западной стороны. Значит, все ратные москали ему же навстречу потянутся. Для нас вся южная сторона Московии открыта уже. Вот и предлагаю я вам, милостивые панове, погулять на славу лёгким да выгодным походом. Мои-то юноши поиздержались: на пузах шёлк, а в пузах щёлк. А и сам бы я размялся да слух до короля пустил, чтоб уразумел он – зря прогнал храбрейшего шляхтича… да и он, я, то есть, в точности его веление козаком стать исполнил бы, ибо веления крулевские на ветер не бросаются. А чтобы и вы, храбрые панове низовые, знали, что не пятой ногой я к собаке суюсь на подмогу, так я взнос с собой прихватил – шесть пушек лучших немецких дарю и иного оружия да и денег столько, что в лишний поход идти не надо.

– Да где ж твои пушки-то, ясновельможный? – с сомнением вопросил кошевой.

– Так ясное дело, припрятал до поры, – как бы удивляясь простоте кошевого, сказал магнат Зборовский. – Кабы вы меня издали прямо с пушками увидели, так не расспросами, а своими же пушками зараз бы и встретили, разве нет? Да и пригодились бы ещё мне пушки, если бы вы не понятливы оказались и пришлось бы от вас ноги уносить…

– Ай, Сократ, а не лях! – раздался высокий голосок сечевого писца, слушавшего переговоры с казачьего тыла.

Рассмеялись козаки. Дело было сделано! Пустили на Сечь бедового ляшского вельможу. В первые же дни он перепил всех на свои деньги и на свои же всех упоил. Развеселил и раззадорил походом на москалей козаков так, что на пятый день гульбы, когда уж ни одного шинка целым и в дальней округе не осталось, дружно вручили ему козаки булаву, а опохмелившись, пожалеть о том не успели, как уже двинулись в поход. И не обманул лях-магнат – вовремя погуляли на севере козаки, много добра москальского прихватили, да и шляхтичи юные поправились своим старшим братьям на зависть.

– Да и другой отважный лях, Кшиштоф Косинский, тоже булавой за натуру свою лихую и за обиду на короля наделен был, – открывал Сова Заруцкому отнюдь не подноготную Сечи. – И закончили оба дни свои достойно, по-нашему, по-низовому. Косинский погиб, когда Черкассы штурмом брал. А Самек-то Зборовский и вовсе королю ультиматум предъявил, да попался и голову на плахе сложил, аки славный наш предводитель Наливайко. А полвека назад был у нас один атаман, он же ротмистр коронный. Наши-то его Богданом звали, а был он Бернаром, наичистейшим немцем, власами белее того белявчика, коего ты последним мазанул. Бернард Претвич – истинное имя ему. Вот храбрец был! Прославился как «степной лыцарь». Семьдесят битв против татар провел, во всех победил! Ему, немцу-то, булаву, как слышал, предлагали, да он отказался с низким поклоном. На то сослался, что уж подписался-присягнул наёмником крулю, в поточную оброну[13]13
  Поточная оброна (оборона) – польское наёмное войско для защиты юго-восточных границ от татарских набегов.


[Закрыть], и на Сечи задержаться не может – всё на пределах ему сидеть и татар бить прямо на границах.

Заруцкий слушал-слушал, да внезапно полыхнула в его глазах холодная зарница.

– Так что же, кошевой, ежели сюда какой-нибудь Исус Навин бравый явится… а Исус Навин-то, говорят, лихим воеводой слыл, тоже только и делал, что побеждал малыми силами и даже солнце на небесах волей останавливал… так что ж, и его булавой почтут твои низовые?

Сову не сбить с толку. Он закрыл один левый глаз и вновь отворил око.

– Жида-то вряд ли… – раздумчиво сказал он. – Но ежели придёт к нам из самой Палестины, от самого Ерусалима невиданный нами доселе богатырь кровей жидовских, так чтобы грудь, а не горб, колесом, да не в лапсердаке, а в доброй броне, да без пейсов, без шинкарских смешков, без визга-кипиша… так и не поручусь я тебе тогда, Иван Мартыныч, ни за какой исход…

Внезапно Заруцкий развернулся к столу всем своим большим телом, так что седалище под ним затрещало, а прищурился он на кошевого так густо, что у Совы всю душу насквозь защипало. А как грохнул пришлый чарку на стол печатью, так Сова тотчас уразумел, что тот принял наконец самое опасное решение и сподобил его на то древний жидовский воевода Исус Навин, сильный и солнце остановить.

– А нет ли у тебя, Тихон Иваныч, такого прыткого и верного делу вестового, коего шинок в пути не остановит? – вопросил Заруцкий.

– Как нет? Есть! – отвечал Сова. – Вот тот самый белявчик, коего ты последним и окропил.

– Сей-то шпендик?! – изумился Заруцкий. – Смеёшься надо мной, Сова!

– А ты, Иван Мартыныч, наружностью не обманывайся, ты послушай, что скажу, – с изрядной таинственностью отвечал Сова и стал рассказывать про чудесные способности Тараса.

Только про его замирания не заикнулся, ибо, будучи мудр, воспользовался мудростью древнего ерусалимского старца Гамалиила: мол, ежели Богу дело, замышленное пришлым, угодно, так всегда доберётся Тарас хоть в самое пекло, а ежели не угодно, так замрёт, а дальше – будь что будет.

– Тогда давай его сюда. Поглядим, что за чудо-вывертыш, на слух-то не слишком верится, – покивал с удивлением, но обнаружил сомнение Заруцкий.

Кликнули Тараса. Тот пришёл, поклонился и стал смотреть на Заруцкого. Пришлый нравился Тарасу статью, но более всего восхитили Тараса татарские сапоги донца (а тот надел праздничные, ведь ходовые, провонявшие дёгтем снаружи и внутри, пришлось скинуть) – с загнутыми носами, с красными да синими узорами и замысловатыми шовчиками.

– Ты, бают, шустрый, – сказал ему Заруцкий. – Вот я тебя сейчас буду нагайкой доставать, а ты виляй, уворачивайся.

– А то чем провинился-то, пане? – смиренно вопросил Тарас, видя, как Заруцкий вытягивает нагайку из своего сапога ханской выделки.

Заруцкий, ещё не разогнувшись, даже оцепенел на миг от такой простоты.

– Да то не наказание, а испытание дела ради, – объяснил без усмешки Сова. – Как уж бывало, знаешь.

Встал Заруцкий, развернулся – да и пошёл хлестать воздуси нагайкой… да Тараса только и видел. Тот в тыл его ускользал чудесно.

– Покажись, зараза! – взревел Заруцкий, уже потея.

– То можно, пане, – мирно отвечал Тарас, будто не его казак, а он сам испытывал грозного донского казака силу и терпение.

И стал мелькать мимо нагайки прямо перед Заруцким.

Грохоту прибавилось. Заруцкий, свирепея, уже не замечал, как раскидывает лавки. Половицы трещали.

Сова до боли щёк и скул сдерживал ухмылки.

– Ну, будя! – вдруг властно, истинно по-кошевому крикнул он. – Довольно! Избу разнесёшь, Иван Мартыныч! Хуже пушки!

Заруцкий как будто рад был тому, что его остановили. Дышал загнанным жеребцом, разве пену не пускал.

А Тарас даже ни разу не провёл рукавом по лбу.

– Теперь веришь? – уважительно к обоим вопросил Сова.

Заруцкий сел, как упал, доламывая скамью.

– Годен, – признал он, возвращая нагайку в сапожные «ножны».

Он ещё раз пристально вгляделся в Тараса, гордости и насмешки над собой, Заруцким, не высмотрел, довольно кивнул и рёк:

– Ну, выйди, шустрый молодчина, постой за дверью.

Вскоре снова позван был Тарас.

Теперь Заруцкий смотрел на него совсем по-иному: со всем расположением, на какое был способен. Тарас и от такого взгляда не возгордился.

– Раз тебя сам кошевой объявил шнырём исключительным, – сказал Заруцкий, – значит, я тебя объявляю не только боярским, но, бери выше, царским вестовым. Смекаешь?

– Таковым не бывал, пане, не знаю, – ответствовал Тарас.

– А тут и знать нечего, коли дорогу держать умеешь. Вот сие послание доставь живо самому государю Димитрию Ивановичу на Москву, в Тушино.

– Так я той дороги как раз и не знаю, пан боярин.

– О том не тебе волноваться. Покажут и направят прямиком. Да и защитят в дороге. Куда спрячешь?

И Заруцкий протянул Тарасу маленькое, свернутое в трубочку и уже скреплённое личной печатью послание.

– Так в сапог или же в пояс, он у меня длинен, – отвечал Тарас. – Да такую важность хорошо бы прямо в ладанку упрятать, да мала она у меня.

И он вытащил из-под рубахи свою нательную ладанку.

– Нательный кошель дам, береги аки зеницу ока, козак, – сугубо доверительно сказал Заруцкий. – А ещё навостри ухо.

И Заруцкий склонился со своей вышины вполовину, прямо к уху Тараса:

– А царице самой, Марине Юрьевне, передашь по памяти такие слова: «Малина в лесу давно поспела, пора прямо в рот сбирать». Запомнил? Повтори, не горланя, и мне в ухо.

Тарас повторил в широкое ухо донца и так же тихо прибавил:

– Да как же я ее опознаю, царицу-то? В лицо не видал.

Умилился Заруцкий и, разогнувшись, заговорил уже громко:

– Опознаешь, она тебе очи слепить будет… А не опознаешь, спросишь у Рахмета. Да не такой же ты дурак на вид.

– Да разве меня она подпустит к своему уху, царица-то? – вопросил Тарас без робости.

– Вот то уже дельный вопрос, хвалю, – кивнул Заруцкий. – В первую голову послание дело сделает: государь тебя при себе на день-другой оставит. – И снова заговорил, если не на ухо Тарасу, то все же очень тихо: – А царица всегда при нём. Вот тут твоя прыть и пригодится. На неё, твою прыть, я сам, боярин государев, и надеюсь. Те слова должна услышать только она сама – и более никто. Даже государь не должен их слышать, ибо не он меня о малине и просил. Скажешь царице слова, имени моего не называя. Так, будто сам о малине подумал вслух. Успеешь в деле – в тот же день, как приду на Москву, есаулом тебя при себе сделаю.

– Благодарю, пан боярин, – поклонился Тарас.

– Дороги не бойся, – продолжал уже в голос рисковый казак Иван Заруцкий. – Я с тобой тридцать моих касимовских татар пошлю вместе с Рахметом. Оберегут.

– Так, может, ему и пернач дать, коли честь такая? – хитро ухмыльнулся Сова, удивляясь и вправду возвышению белявчика.

– Дай, коль не жалко, – через плечо бросил Заруцкий.

А отправив от себя Тараса, вызвал Рахмета. Пришёл татарский сотник, широко ухмыляясь всему наперёд. Наказал ему Заруцкий, что делать, а на конец добавил тем же спокойно-повелительным словом:

– А как скажет он тебе, что передал не только из рук, а главное, из уст, так – чтобы тотчас пропал он без следа.

И Заруцкий провел перстом по горлу.

– Если соврёт?.. – прищурился и татарин.

– Этот не соврёт. Сам увидишь. Эшлэ[14]14
  Действуй! (татарск.)


[Закрыть]!