Текст книги "Тайна смуты"

Глава третья. На дороге к Москве

Молодому козаку в дорогу сбираться не дольше, нежели глаза открыть, проснувшись. Раз – и он уже на коне со всем своим лёгким и полезным на все случаи пути скарбом…

Тронулись живо. Татары в первый день с любопытством глядели не на дорогу, а на внезапного в их деле мелкого белявчика и на его мелкую, серую, но больше в белизну бахматку. Уже на другое утро уважение к белявчику выросло – поцокали татары языками. Ничего лишнего в их раскосых глазах белявчик в пути не творил, лишний раз не озирался. Видно было, что умеет жить дорогой, есть коротко, на весу и бережно, спать как попало – даже седла под голову не подкладывая, а где упал, там и свернулся под кожухом по-собачьи.

А на третий день пути Рахмет остро щурился уже не на Тараса, а на его заштатную, на первый взгляд, кобылку. И вдруг словно осенило татарина, даже по круглому медного блеска лбу стукнул он тыльной стороной кулака, державшего нож:

– Ай, сукыр, сукыр! (Ослеп я, значит.)

Да тут же стал просить Тараса:

– А продай-ка мне бахматку твою! Хорошо платить стану! Как бей буду!

Такой, всегда к недоброму клонящийся разговор был на очередном коротком привале, когда Рахмет отстругивал в рот кусок духовитой казы.

Тарас не удивился просьбе и тотчас умеючи улыбнулся татарину так, как его никто и не учил:

– Никак неможно, пане сотнику. Мы с ней сжились.

Сразу приметил татарин, что деньги Тарасу – не полезное и вовсе не привычное, не знает он, что и делать с ними.

– Тогда меняться давай, козак, давай! – веселее оскалился татарин. – Гляди мой конь! Хорош аргамак – наклада нет!

– Неможно, пане сотнику, – даже и не упрямился, а вздохнул виновато Тарас. – Мы с ней сжились.

– Да жена тебе что? – как бы подпрыгнул задом на земле сотник, и загыкали прочие татаре.

– Неможно так говорить, пане сотнику, – вздохнул Тарас и добавил бурсацкое словечко: – Не подобно то…

Харкнул татарин в сторону и ещё спросил напоследок, видя, что так не возьмёшь, а надо дожидаться последнего дня, когда и возьмёшь за так:

– Скажи, откуда взял кобылу?

Тарас поведал, как есть: отбили козаки табун под самым Крымом, пригнали на Большой Луг. Кое-каких лошадей забрали сечевики, похуже – зимники, а эта мелкая осталась неприкаянной, а он, Тарас, её увидал и взял. Полюбил он её сразу за приятельскую величину, за низкую холку. Да и кобылка тотчас полюбила нового хозяина.

Рахмет цокнул языком. Он, себе на удивление, не враз разглядел в лучшей подруге Тараса сильную арабскую кровь и теперь запально кумекал, какой-такой аравийский жеребчик пронёсся в тех краях мимоходом. А ведь истинные-то кровью арабские жеребчики тоже мелки да шустры, как блохи!

– А как отыму? – не сдержался Рахмет и показал разом все черноватые зубы.

– Так то догнать поначалу надо, пане сотнику, – и в третий раз вздохнул Тарас, будто бы над неизбежной неудачей татарина.

– Рази долго? – уж и скривился татарин.

– Не знамо, проверь, – улыбнулся куда-то в теневую сторонку света Тарас.

Да только его и видели! Будто ветер пылью по дороге рванул – а то уж светлой точкой Тарас вдали потерялся.

– Шайтан! – поперхнулся Рахмет и кинулся на конь[15]15
  Именно так говорили конники, такова была и кавалерийская команда: «На конь!», а не «На коня!» или «По коням!».


[Закрыть].

За ним молча и разом, как враны, сорвались с земли его татары.

День, два или три – не запомнил Тарас. Знал он нутром, как новорождённый утёнок о ястребе, что с татарами шутки плохи, и теперь хоть на время отстанут они от него, только ежели больше зауважают… А зауважают, только если он их, степных ветрогонов, сумеет ветром же уморить. Лютого зла Тарас в жизни ещё не видал, да прозревал его лунными ночами в земле – в сокрушенных костях и рассечённых костяных главах не только воинов, но и пахарей, веками удобрявших и своим потом, и собою же просторы земель.

Все время угона Тарас только и запомнил, что сплошной рябью высоких трав в глазах и хлестаньем их по лицу. Кожа на лице так и горела. Страшился одного – как бы ненароком не загнать Серку. Но сам-то он никогда и не досылал её ни пятками, ни икрами, не говоря уж о нагайке, а Серка сама все про себя знала, когда ей отдых нужен. Вдруг заворачивала какую-то неудобомыслимую петлю и ныряла в какой-нибудь разлог, наперед зная, в каком есть и родник, и трава посочнее. И тихо сбирала её ночью, не опуская головы. Поверху же стерег покой Тарасов сокол-пустельга.

…Как-то заснул Тарас в таком разлоге, а приснилось ему, что стоит он ещё отроком на высоком кургане-могиле. А рядом с ним – отец его, покойный Гнат.

– Вон туда, сынку, гляди, не щурься, – говорил отец Тарасу в густой степной да подзвёздной тьме, в коей и самого-то отца не было видно, а указывал отец огоньком открытой люльки, дым перед глазами вея. – Стрелки гаснут шустро в очерёд. И там, и вот там да нам навстречь. Отчего, разумеешь?

Лишь огонёк в отцовой люльке да две искры отражения того огонька в очах батьки обозначали его живое присутствие на кургане рядом с сыном, а сыну козак передавал своё искусство, почитавшееся на Сечи характерством, то есть едва не колдовством.

– Ай чёрт их задувает, батько, да совсем задуть не силён те высокие Божьи творения, – отвечал Тарас, поводя плечами от ночного ветерка, струями овевавшего древний курган-могилу, потому как ещё не обвыкнул стоять всю серпнёвую ночь на верхотуре в одной чумачке, а нужно было обвыкнуть, чтобы по осени и в кожухе не ёжиться вранам на смех.

– Ну, коли шальным враном, кем-то пуганым, чёрт прикинулся, то – он, – не серчая, кивнул отец. – Охотник спугнул аль кой иной бродник. А вот ежели разом по десятку и по сотне стрелок на небе будут гаснуть, тогда – беда. А коли весь Чумацкий Шлях на склоне гаснет, – тогда – большая беда. Так зараз и на Сечь кидайся с тревогой – значит, татарва и есть, в ночном переходе катит, пугает птицу… а то и весь крымский хан. Из гарматы зря уж и для духу не пали… – Отец замолк на мгновения, и только послышался ласковый гулкий зев сигнальной мортирки, её поглаживала шершавая отцова рука, – а то увидят сноп искр мохногорбые – они тоже глазасты. Что никакая не гром-зарница, смекнут тотчас и нишкнут. А тогда иными, петлистыми путями подбираться станут, углядеть – глаза сломишь. Только «фигуру»-то на скаку мимо не пролетай, зажги, а то мало ли – вдруг и не доедешь живой до Сечи, все под Богом мы и ходим, и скачем, и, уж не говорю, коли спим…

«Фигурами» именовались в те века степные пирамиды из бочек с пропитанной дёгтем соломой. Их сторожевые козаки запаливали дневным и самым дальним оповещением о татарах.

Не раз в своей жизни успевал отец Тараса приметить и ночью, и днём окоёмную беду – набег. На самом окоёме её ночью проще приметить – тогда все звезды в дальних ковылях гаснут.

И вдруг – пропал отец! А в руке Тараса осталась теплая отцова люлька… Потянул Тарас дух из люльки – так и вывернулась вдруг вся земля, завернулась от окоёма краями в небеса, будто широкая, во весь Великий Луг, братина.

Повел носом Тарас, поморщился – да как чихнет вдруг во сне!

И тотчас явственно послышалось ему с тыла:

– Здрав будь, ваша козачья милость!

И голос-то – не отцов!

Слыхал Тарас каждое слово, но ясно разумел даже во сне, что могло лишь померещиться, а потому невольно переспросил как бы сам себя:

– Чого?

Позади послышался немолодой, но и не хрипучий смех, а с ним и речь:

– Никак, сколь остро зорок, столь и глух, славный козак?

Тут Тарас уразумел, что не в шуме в ушах от крепкого чиха загвоздка, и смело развернулся. А как развернулся, так и забормотал, себя позабыв, вперемежку всё, что помнил супротив беса не только полуденного, но и на всяк час:

– Свят, свят, свят Господь Саваоф… Живый в помощи Вышнего… и расточатся врази Его…

Пред Тарасом – на расстоянии вытянутой руки – стоял некто, коего за любую отдельную черту внешности уже можно было признать всецелым чужестранцем. И хотя никакой луны на небесах не было, открыт и ясен иноземец был взору с макушки до носков. Ликом кругл и гол, в годах средних. Власами светел почти по свейски, но кудряв, коротко и весьма прилежно стрижен, однако ничуть не выбрит ни по вискам, ни по затылку. По одеянию – панцирный воин и даже военачальник: в чешуе, схваченной на талии поясом, собранным из золотых бляшек-квадратов, поверх брони – алая накидка, схваченная на плече круглой златой гербовой застёжкой. А ниже-то пояса… будто в тумане ночном, по самый пояс стоял незнакомец, и едва прозревал Тарас странное – то ли бос пришлец, то ли обут в невиданные сапоги без носков…

Приметил Тарас ещё одну странность – безоружным стоял перед ним призрак не призрак, да человек ли. Начала сама стихать в устах Тараса его сумбурная обережная молитва. Тем вежливо воспользовался таинственный незнакомец.

– Не впрок так метаться, славный пан козак, – проговорил он вновь на чистейшем руськом наречии, что тоже было удивительно в виду его с головы до ног чужеземной внешности. – Одной верной молитвы довольно – но чтоб с толком. Хватит и «Отче наш». А с ней перекрестись и – вовсе того довольно станет.

– Сам перекрестись первым! – выпалил Тарас.

Чужеземец вздохнул со снисходительностью и рёк:

– Хоть и не слишком любезно встречаешь гостя, славный козак, но изволь, уступлю твоим подозрениям, коих вес и правду признаю.

И чужеземец размашисто перекрестился «во имя Отца и Сына и Святого Духа».

– Одной мы веры, – убедительно рёк чужеземец и спросил: – Теперь тебе легче, славный козак?

– Куда как легче, – выдохнул Тарас.

– Теперь люльку свою подними, – указал чужеземец…

А Тарас, и правда, от беспредельного изумления люльку выронил и до сих пор не совсем опомнился её приметить под ногами.

– «Отче наш» читать-то будешь? – вопросил незнакомец, когда Тарас поднял люльку и бережно обтёр об рукав.

Тарас последовал доброму совету, прочёл с чувством «Отче наш» и, перекрестясь, сказал:

– Уж и вправду подумал, не бес ли ты, ваша милость не знаю кто. Не было никого кругом. Да и сейчас невдомёк мне, откуда тебе взяться, и как я тебя не заприметил на подходе.

– Да и нас в старом войске моём учили тихо и незаметно ходить по земле, – как бы уклончиво отвечал чужеземец. – Вот шёл мимоходом, решил подняться и спросить славного могильного козака, что ему видно теперь.

– Да я и как звать-то тебя, необычайный странник, не знаю, – в свою очередь стал осторожничать Тарас. – А ведь легче делиться с тем, кого хоть по имени знаешь.

– Християнське ім’я маю. Називай мене по-вашому хоч Юрієм… Юрко теж сгодиться[16]16
  Христианское имя имею. Называй меня по вашему хоть Юрием… Юрко тоже сгодится (укр.).


[Закрыть], – назвался чужеземец.

Услышав то имя, отчего-то сразу возымел доверие к незваному гостю Тарас, и даже диковинные боевые того одежды уже не показались ему невиданными.

– А сам я Тарасом Палийко буду, – представился Тарас и продолжил осторожно выведывать: – Может, слышал обо мне пан воин, уж не знаю, какого звания и какого-чьего полка, ибо свитку такую, какая на тебе, ваша милость, боевую от роду ни на ком не видал – ни на козаке простом, ни на атамане, ни на жолнере ляшском, ни на полковнике… хотя по виду скорее полковника в такой богатой броне признать можно.

– Дальнего и древнего войска сряда, – отвечал незнакомец, – однако верно примечаешь – из полковников я, только полка моего уж нет давно… один странничаю, когда Бог позволяет… И вот смотрю, что-то непокойно козаку на могиле, что-то тревожит его, в какую сторону он ни поглядит. Дай, думаю, поднимусь на курган и спрошу. Ведь могильный козак куда дальше всякого полковника видит. Даже – и гетмана дальше.

Умело подлестил чужеземец Тарасу.

– Да беды-то прямой пока не вижу, а только словно тяжко парит ею, как перед грозой, кругом и отовсюду, пане Юрко, – поделился своими неясными предчувствиями Тарас. – Копится будто на разных концах света, а откуда покатит да громыхнёт, то и невдомёк.

– Верно предчувствуешь, славный козак, – согласился чужеземец. – Поднимаются на трёх сторонах света стихии… Хоть на четвёртой пока спокойно – и то слава богу.

– Разве то стихии, а не языки разных вер? – Мудрый вопрос задал Тарас.

– А языки-народы и суть стихии ныне, разделившиеся в себе, – сказал чужеземец. – Вот глянь ещё разок в южную сторону да скажи, что видишь.

– Да и не смотрел бы туда. Там у турецкого хана в гареме сплошь похоть плоти да похоть очес, как апостол писал, – мудро ввернул Тарас слова самого апостола Иоанна Богослова.

– Ты в мелочь-то не вперяйся, Тарас, не разглядывай пылинки-песчинки, хотя и можешь разглядеть их за целую милю. Ты ныне всю ширь южную, турецкую, взором возьми да зараз охвати, – посоветовал чужеземец и добавил, точно приказав по-полковничьи: – А ну-ка!

Потщился Тарас охватить взором все южные пределы – и видит: копится там за окоёмом туча да будто не близко над землею, а из-под самой земли выпирать начинает.

– Верно зришь, славный козак, – похвалил Тараса чужеземец Юрко. – Турки да татары ныне – стихия земли, однако ж земли, слитой в камень, недаром там все земли такие каменистые. Турки и татары ныне – тяжкий оползень или вовсе горный обвал. Попрут – всё завалят и раздавят-разможжат тяжким весом… Не в гарем надо вглядываться султанский, а окинуть взором султанские казармы и гарнизоны… Могут раздавить, если двинутся, да пока оползень не двинется, – обнадёжил чужеземец Юрко. – Не пойдёт султан войной на Речь Посполитую. У себя хлопот много. Лишь долгим задатком погрозит, чтобы польский король низовых козаков в узде держал и авансом страшился турецкого гнева. Опасность не в угрозе султана, а во всей турецкой стихии. Сам смекнёшь, отчего, или подсказать?

Тарас силою воли, как черпаком в котле, помешал в голове, но из гущи хоть и кипевших, но не ясных сонных мыслей, ничего не выловил.

– Вразуми, ваша милость, пане полковнику неизвестного войска, – смиренно испросил он.

– Стихия твёрдой земли, стихия камня опасна в обвале, оползне или в бесплодии зноя, но ведь из сей же стихии и самый крепкий дом созиждется, – объяснил чужеземец Юрко. – Крепкий каменный дом – то же, что и семья. Тем и страшна для будущности всего христианского мира басурманская семья, стихией камня творимая. Когда совсем последние времена придут и в христианских домах всякая любовь иссякнет, а кровные связи разлезутся, как старая гнилая ветошь, тогда басурманские дома-семьи ещё будут стоять крепко. И одна матка хоть бы и одной турчанки станет для всего христианского мира страшнее стенобитной бомбарды.

– Ой, да не будет! – перекрестился Тарас.

– Ещё как будет! – спокойно приговорил грядущее чужеземец Юрко, однако и в меру успокоил: – Но не тебе и не твоим внукам покуда скорбеть. А ныне не с юга главная беда. Значит, гляди теперь на север. Что там прозреваешь, славный козак?

– Там одно жидкое кипение видел, ваша милость, – ещё не вглядываясь вновь, доложил Тарас. – Да вот с прошлого года всё наше степное вороньё, замечаю, к московскому пределу потянулось, будто к битвам кровавым поближе.

– Смотри зорче! – скомандовал чужеземец, полковник неизвестного войска.

Пригляделся заново Тарас. Смотрит: а видно там, что и в самой степи порой в жаркий полдень видно: будто всё вдали высоким холодным разливом подёрнуто, и дрожит тот разлив, и, ежели вглядываться в него до боли, то, всё сильнее тревожа взор, и дрожит.

Так и доложил Тарас про то, что видел теперь.

– Верно прозреваешь, – кивнул чужеземец. – Так какая ныне стихия он, москаль?

– Ошибусь – дураком себя выставлю при верных-то доглядках-догадках, – как бы с усмешкой отвечал Тарас.

– Ай, и горд ты, славный козак Тарас Палийко, – усмешкой ответил и ночной полковник, но тотчас убрал усмешку с уст своих. – Вода дырочку найдёт. Смекаешь, про кого сказано?

– Кабы прямых, не гнутых намёков не было, сказал бы – «про жида», – заговорил прямо и уверенно Тарас, – да ведь верно говоришь, ваша милость пане полковнику, москаль – он тоже как вода, всюду дырочку найдет, ибо, как говорят люди, с москалями якшавшиеся, хитрован он с глазом завидущим и руками загребущими, все кругом подгребёт, только шинок жиду и оставит. – И вдруг осёкся: – Только ведь про воду всего такого не скажешь. Вода в силах все смыть, забрать на своем пути, да ведь она и жизнь даёт, коли вовсе не разверзнутся хляби небесные и не станет лить сорок дней подряд и тогда уж потопом все потопит.

– Прямо скажу, не по годам мудр ты, Тарас Палийко! – похвалил Тараса, невзирая на его гордость, чужеземец Юрко и в восхищении руками развёл, и показались те руки Тарасу прозрачными. – Стихия в себе всегда обе стороны – добро и зло земное – совмещает, а Творец всего сущего либо попускает по нашим грехам зло стихии, либо её добрым свойством человеков награждает за труды праведные. Вот ныне приходит время жертв и хаоса. Вода в северной той, москальской стороне Руси идёт бурунами и водокрутями ворочается и кипит. Все течение путается, всякую власть, как по весне сорванные с берегов деревья, вертит, корежит. Чудится, что на Москве новый потоп наступил и конец всей Москве.

– Да разве худо станет без Москвы на свете? – бойко впечатлившись, воскликнул козак.

– Худо ли, не ты увидишь. А только православная Москва – покуда затычка в земле, вылетит – и удерживающего не станет. Имеющий уши да слышит. Хотя наступило смутное, как пророком Исайей писанное: «Как сделалась блудницей верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы. Серебро твоё стало изгарью, вино твоё испорчено водою; князья твои – законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гонятся за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них».

Не пророчески, однако, громыхнул чужеземец Юрко, а так тихо произнёс те слова, что Тарас решил и не переспрашивать, что суть они, те слова, в их ясном и земном воплощении.

А чужеземец продолжил:

– Но схлынет вода, как и положено ей со времен Ноева потопа. Войдёт в берега свои. Поначалу поглядишь после такого буйного разлива кругом и только вздохнёшь от горя – сплошь грязь, щепа рваная да людские и лошадиные трупы страшным белым наливом пухнущие… Но время своё пройдёт – и смекай: какие земли самые плодородные?

– Ясное дело – пойменные, жирного зерна, – разом, что знал наверняка, отвечал Тарас. – Где вода в самую глубь впиталась и стала с чёрной, жирной землёй заодно.

– Верные слова, – кивнул чужеземец Юрко и тотчас же вновь огорошил Тараса вопросом: – И кто ж тогда козак меж камнем и водою будет? Какая стихия?

Теперь уж чужеземец не застал Тараса врасплох: гордость козачья заставила того собраться, ибо теперь не ошибка, а хитрый уклон от ответа пошёл бы козачьей гордости в ущерб. Живо посчитал Тарас в уме известные ему стихии. Ну, не воздух же козак! Он же горяч всей плотью своей, и, бывает даже страшно на него смотреть, не щурясь, – значит, не иначе как сам огонь. Так и ответил прямо:

– С огнем козак и статью, и духом схож.

– Огонь и есть, – кивнул чужеземец, но почему-то не похвалил за сообразительность, а будто стал зараз предостерегать: – Огонь хорош: он греет тело и душу, без него и кузни нет – ни меча, ни орала крепкого. А только нужен он вовсе в меру. Воды-то даже стоячий океан без вреда для земли возможен, а огня озеро – уже целая геенна. Смекаешь? Уж не оскорбись, славный козак, но верно скажу тебе: как огонь добр в силе разве что в домовом очаге, в печи, в горниле, в костре охотничьем и вот в твоей люльке козацкой, так и один козак-сечевик сам по себе хорош, ибо знает все ремесла. Позови его одного в дело – лучше ни коваля, ни шорника, ни плотника во всём мире не найдешь. Но как собьются козаки в рой-стаю, да понесёт их ветер недоброй судьбы хоть куда – так уж и не козаки они, а истинно тот легион бесов, что Христос в стадо свиней загнал. Только на сей раз не стадо, а вправду стая, и не боровов домашних, а диких вепрей – и пока они до своей погибели в бездонных водах добегут, много кровавых и огненных бед натворят. И не пощадят по пути к погибели своей никого – ни отца, ни матери, ни дитя.

– А ведь обижает ваша милость всю Сечь, – туго вздохнул Тарас. – Кабы не мне, а истинному сечевику низовому ты бы так выговорил, пане полковнику, так он бы и не посмотрел на твою полковничью стать, рубанул бы.

– Рубанул бы… – насмешливым сухим эхом откликнулся полковник Юрко. – Только впустую. Что за толк обижаться на правду? Что обижаться на то, что козачья сила полезна лишь в малых пределах?

– Да кому ж те пределы козачеству и его товариществу утверждать, не крулю же ляшскому! – и правда, уж обиделся Тарас.

– Да крулю католическому не под силу, то верно, – согласился чужеземец. – Не будет под силу иноверцу козацкий огонь умерить. Да только и сама козачья вольница уже всякую меру покидает, поднимается на ветру, как огонь степной, не знающий никакого удержу, да так сама себя и погубит, ибо восшумит с гулом и треском, понесётся неодолимым валом, куда её тот шальной ветер погонит. Да только когда ветер утихнет, окажется, что никаких подвигов, кои дум и песен достойны, позади огня не оставлено, а гарь ту с кровяным духом за спиною и вспоминать-то грехом покажется. Вот что невольно прозревает твой острый взор, вот чему ты тревожишься в глубине души, славный козак Тарас Палийко. Покуда огонь на месте стоит, грозя и басурманам, и ляхам страшной местью за поругание Руси, – вот тогда он Богу служит. А как с места понесут его ветра, погонят бесы на пожоги-грабёжи, тогда уж огонь прямиком диаволу послужит и клевретам его… Тогда огонь станет одним бесовским одержанием. А огонь – не вода, пожитки не всплывут. Такое дело!

Не знал, что и ответить на эти пугающие пророчества Тарас. Почуял он, что сказать с жаром «Да не будет!» – только усугубить беду. Ибо как скажет на это таинственный чужеземец Юрко: «Еще как будет!» – вот уж тогда сей таинственный странник-полковник словно коронную печать поставит, и уж в точности сбудется самая большая беда, утверждённая печатью того пророчества.

– О каком же ветре ты говоришь, ваша милость? – вопросил Тарас. – Какая-такая буря грозит безудержной волей своей погубить козачество?

– Так у нас ещё две стороны света осталось, славный козак, – напомнил чужеземец. – Поглядим ещё, на какой стороне какая стихия царствует.

– На востоке-то солнца одну пустую пропасть я видел, – доложил Тарас.

– Пропасть та самим Господом устроена, считай, крепостным рвом, – объяснил чужеземец, – чтобы дикое мясо, всем стихиям самая страшная живая стихия, не полезла с самого дальнего востока на Русь и на весь свет, как было триста лет назад в пору Батыева нашествия. А когда снова попрет с востока дикое мясо – тогда до Судного дня совсем недолго останется. Не на той стороне стихия ветра, а на западе солнца и чуть повыше, откуда обычные ветры чаще всего и дуют. Гляди!

Повернулся Тарас в самую ляшскую сторону. Глядит: катятся пушки по Вишневетчине в сторону пределов князей Острожских. Час краковяков и политесов во владетельном замке минул, теперь от ляшской скуки час войны панов пришёл… Мало Вишневецким их владений, что и королевских пошире, – надо у соседа хоть пару местечек ради утлой славы с боем отхватить. И верно! Вот уж огневые люди Вишневецких гармату заряжают да – «пли»! Взлетают на воздух амбары на хуторах Острожских. Черно-алого петеля вместе с его курятником разнесло ядром в мелкий пух – и облака разноцветных перьев ветер по полям разносит.

– Эх, паны дерутся – у холопов чубы трещат, старая притча, – вздохнул Тарас. – Лях он и есть ветер, пыль да песок в глаза бросающий. И в крыльях-перьях ляшских гусар ветер стоит, и в карманах у ляхов сплошь один ветер крутит.

– Добро говоришь, славный козак! – похвалил чужеземец Юрко.

– Коли пользу ветру искать, то польза лишь в том, что он крыльями мельниц машет да паруса надувает, а какая от ляха польза ныне, не разумею, – дополнил Тарас своё ведение стихии ветра.

– То-то и верно, что была польза от ветра между Русью и неметчиной, когда продувало прочь множество ересей, сколько их на неметчине и в Чехии ни копилось, а нынче все стихии ко вреду роду людскому и кровавым смутам восстают, – сказал чужеземец. – Уже понеслись ветра и понесли огонь Сечи поначалу на легкие победы, потом – на победы поважнее и пославнее, а потом на самом гребне той славы – в вековой, но неизбежной дали на погибель. И первый удар часов той погибели наступит в день, когда православные начнут рубить православных, а науськивать станут ляхи. Вырвет ветер огонь из кузни – всему граду конец… да не одному граду, коли ветер уж не ветер, а целая буря по весям пойдет!

Замолк полковник-чужеземец Юрко – и словно бы звёздочками-стрелками заискрился он весь сквозь тютюнный дым. Задумался на миг Тарас, вспомнил всё, что напророчил таинственный полковник. И, потому как не принимала тех пророчеств душа, так решил Тарас их генеральным и веским сомнением покрыть.

– Да вот требует теперь моя душа выведать у тебя, ваша милость, откуда же вашей полковничьей милости всё это наперед и даже на века в таких подробностях ведомо, – напустив строгого холоду в голос, проговорил Тарас и пыхнул дымком погуще. – От какого такого всеведущего слепца, деда-лирника? Ведь не от самого же пророка Исайи…

– А ежели от него самого? – беззлобно усмехнулся чужеземец Юрко.

Тут-то и пробежал цепкий холодок меж лопаток Тараса.

– Откуда и кто я, ты всецело знаешь, пане полковнику, – проговорил Тарас, уже готовясь снова «Отче наш» читать и перекреститься, для того и люльку в левую руку передал. – А вот откуда ты есть, ваша милость, дозволь-таки узнать, раз тут я на посту стою, на коем дознаваться у путников – моя служба и есть.

– Да уж теперь, почитай, земляк я твой, – живо улыбнувшись, отвечал чужеземец Юрко. – Столько времени в одном месте провели. Ты здесь, наверху, я – прахом немного пониже, а духом довольно повыше. Да с твоим покойным отцом был я дружен и дружен поныне.

Сжало горло козаку Тарасу. Едва выдавил из себя:

– Да не мертвяк ли ты?

Первый раз за всё время той полезной беседы глаза чужеземца блеснули гибельным, сабельным блеском.

– Разве не помнишь ты, Тарас, слов Господа нашего Иисуса Христа о том, что у Бога нет мёртвых? – проговорил таинственный полковник Юрко.

Тут вдруг как пыхнет отцова люлька огнём в глаза Тарасу! Да так не люлька могла бы пыхнуть, а сама сигнальная мортирка, коли при выстреле ей прямо-таки в жерло сдуру заглянуть! Разлетелись искры в глазах Тараса – и сам он полетел не знамо куда.

Вздрогнул Тарас, проснулся – глядь, а над ним одно чистое, ясное поутру и открытое небо, и в его зените, точно зеницей огромного синего ока, жаворонок мерцает и разливается.

«Де я, не в раю чи?» – мелькнула первая мысль у Тараса, а за ней тотчас другая: «Де же моя люлька?»

Ощупал Тарас обеими руками травы по сторонам от себя, потеребил уже просохшую под солнцем землю – и люлька под левую руку попалась. «Ага, живий!» – подумал Тарас, и верно: люлька убедила его, что лежит он на грешной, тёплой земле, а не в православном раю.

«Де Сірка-то моя?» – подумал Тарас и кликнул.

Тотчас подошла его Серка, тронула мягкой губою козака, оставив ему на лбу след влажной прохлады, дохнула в лицо травянисто-хлебным парком.

«Якби мертвий я був, так вона б зовсім не відійшла в сторону»[17]17
  Был бы я мёртв, так она совсем бы не отошла в сторону (укр.).


[Закрыть], – верно рассудил Тарас, всё полнее понимая себя.

Тут сообразил Тарас, что опять «весь покалипсис проспал». Вскочил на ноги, потом снова к земле припал, послушал её – не катят ли татары нагоном. Не услыхал. Поднялся из лога, глянул сквозь травы – не увидал. Однако ж не задержался более…

И вот на другое утро, когда уж солнце приподнялось над дальним перелеском, Тарас на Серке вдруг выпал из трав в большую пустоту. Он даже похолодел весь, и кишки у него подскочили. Показалось ему, что вправду сорвался с обрыва, глухо заросшего до самого смертельного края. Перед ним под едва приметный уклон катилось отрожавшее, сжатое поле. С густого золотистого жнивья поднимался готовый, кисловатый и свежий хлебный дух. В пути первый раз у Тараса навернулась густая слюна.

В глазах ещё рябило высокими травами, и не вмиг Тарас разобрал, что не вблизи от него, а вдали. Поначалу показалось ему, что там, посреди светлого, дымчатого простора сгрудилось стадо огромных волов, охваченное туманцем их сонного дыхания. Ан то была деревня средних размеров! Только дома были совсем не такие, как на родине Тараса – большие, грузные, костистые длинными стенами своими, а сверху словно не обстриженные, да как бы чуть зализанные.

Серка сразу потянулась к тому незнакомому жилью, и Тарас тотчас поверил ей, ибо опасность она чуяла за версту. И вот новое диво представилось Тарасу. Увидал он кого-то там, кто махнул ему и тут же куда-то пропал, а вскоре вдруг целая толпа слепилась на околице и стала махать Тарасу сжатыми пучками пшеницы. И даже донеслись до него обрывки пения – высокие-высокие голоски, прямо комариные, да звонче и веселее!

Все больше дивился Тарас, хотя не в туретчину заехал и не в неметчину угодил. Дивился он, робея радоваться тому, что встречают его неизвестные, чужие люди не как случайного путника, а будто князя… да так, княжичем-то, и величают. Дивился, что ещё за деревней блины горячие прямо в рот подносят и все не с простым словом добрым, а с пением девичьим, от коего все уставшее и изголодавшееся тело звенело теперь внутри от макушки до пят. Да и речь-то дивная, никогда такую не слыхал Тарас, хотя и понимал вроде всю – говор был рассыпчатый, со смешным и-иканием да аканьем. Не знал Тарас, что уже едва не под самый Орёл залетел!

Тотчас и большой, предивный черпачок поднесли Тарасу – запить сладкий блин. Ноздрями хлебнул Тарас несильный хмельной дух из черпачка, да, более не глядя, сунулся в него по-лошадиному. В своей молодой жизни уже отпивал он в меру горилки, и власти её не поддавался, не бражничал, потому вовсе не побоялся пивных воздухов над черпачком. Да только вдруг обвалилось в него то сельское пиво водоворотом и вмиг закрутило всего целиком – и взор, и разумение, и руки с ногами. То ли с дороги ослаб Тарас, то ли с особым бесом было сварено здешнее пиво.

И уж боле не понимал Тарас, то ли сам он вертится веретеном, то ли мир кружится хороводом, а он в его средоточии цепенеет на месте. Мелькали, как трава в недавней скачке, светлые, точно прозрачные, девичьи лица, и ни за одно не успевал Тарас уцепиться взором, ни об одно не успевала обжечься его душа. То был вправду хоровод. Величали Тараса.

Уж потом он смутно вспоминал, что какой-то тамошний дед пророчил его, Тараса, появление на дороге и его путь на Москву – и следовало ему, Тарасу, по судьбе передать прошение самому царю и великому князю Дмитрею Ивановичу от местных селян взять ту их деревню в его царское прямое и счастливое владение, а уж умные мужики тогда придут на Москву и пособят великому князю обладать стольным градом. Какая-то хитрая попалась Тарасу деревня, не поддавшаяся ни песням калик перехожих, ни гласам царских вестовых, но сугубую пользу себе в смуте уразумевшая.