Текст книги "Диктатор"

8

Раздача наград началась на рассвете и завершилась к обеду. Одна из денежных машин была на две трети опустошена.

Два события ознаменовали тот день. Первое показалось мне поначалу малосущественным, но потом из него проистекли огромные последствия. Второе же потрясло своей значительностью, но вскоре выяснилось, что оно куда менее важно, чем то, что произошло сразу за ним.

Первое событие случилось после торжественного смотра корпуса.

Солдаты выстроились на поле. Генерал Прищепа поздравил дивизию с победой, а недавних пленников – с освобождением, объявил о создании корпуса и назвал имя его командира. Затем Гамов объявил о новом походе. От нас одних зависит, сказал он, прорвем ли мы вражескую оборону, выйдем ли к своим. Будем надеяться на помощь извне, но наше командование неповоротливо. До сих пор мы сами выручали себя, так покажем же еще раз, чего стоим.

В нормальных условиях такую речь стоило бы отнести к пораженческим, а не победным: Гамов открыто предупреждал, что помощи от своих не ждать. Но его слова вызвали такой радостный гул, такие крики, словно он поделился не сомнениями, а счастливым известием.

Однако не эта реакция солдат явилась первым удивительным событием дня, а то, что произошло сразу после смотра.

Мы еще стояли на дощатом помосте – с него говорили Прищепа и Гамов, – когда к нам стала протискиваться группка солдат. Они кого-то тащили, кто-то упирался, на него кричали: «Да иди же! Смелее, говорят тебе!» У помоста из группки вытолкнули Семена Сербина. Сербин остановился перед удивленным Гамовым и протянул вперед обе руки. В его кулаках были зажаты несколько пачек денег.

– Вот! – голос его дрожал, и руки дрожали. – Награда… Два резонатора, офицер… И ранен…

Какую-то секунду Гамов колебался, а потом порывисто шагнул к солдату и обнял его. Сербин выронил деньги, припал головой к плечу Гамова и громко заплакал. Наверное, с минуту тянулась эта сцена – Гамов смеялся, обнимал Сербина, хлопал его по спине, а солдат все так же рыдал, не отрывая залитого слезами лица от груди командира корпуса. А из толпы, напиравшей на помост, несся восторженный рев, она надрывалась в сотни голосов, махала над головами сотнями рук. Все умножающееся ликование как цунами мчалось по обширному полю.

Гамов, по-прежнему обнимая Сербина, пошел в толпу, двое товарищей Сербина подняли оброненные деньги и высоко подняли их над головой. Солдаты расступались и ликовали всё исступленней. Над толпой взлетали шапки и даже пачки недавно полученных калонов – их бросали вверх и ловили, вопя от восторга…

Конечно, Гамов обладал незаурядным личным обаянием, его власть над людьми была почти магической. И в том событии после смотра, быть может, впервые в его государственной карьере открылась сила его воздействия: солдаты просто раньше других, не разумом – сердцем осознали, какой необыкновенный человек командует ими. Все это я могу понять. Другого не понимаю: Сербин, несомненно, был авторитетен среди своих – недаром его сделали ходатаем, когда требовали немедленного раздела денег. И допускаю, что дружки Сербина подняли бы мятеж, если бы Гамов велел расстрелять его. Но Гамов поступил с Сербиным хуже, чем просто расстрелял. И те же люди, что готовы были грудью защищать своего вожака, радостно гоготали и издевались над ним, так зло униженным. Почему же сейчас они так радовались примирению командира с непокорным солдатом? Или увидели в этом прощение самих себя, своего недостойного хохота при виде униженного по их же вине товарища – отпущение собственного предательства?

Повторяю: я так и не понял истинного значения диковинного события, совершившегося у меня на глазах. И если я, пораженный, еще в какой-то степени сообразил, что отныне Гамов приобрел над душами солдат власть, какая и не мечталась нашим военным и государственным руководителям, то о влиянии, которое, пока еще неощущаемое, вручалось в этот момент прощенному солдату, и отдаленно не догадывался. Еще много времени должно было пройти, чтобы я (первый!) понял, как страшно простерлась над нами тень этого человека, так драматично брошенного в грязь и так непредвиденно из нее вытащенного!

Это было первое и самое важное событие этого дня.

О втором мы узнали в штабе корпуса – так теперь назывался наш бывший дивизионный штаб.

Начальник его, все тот же майор Альберт Пеано все с той же неизменной улыбочкой весело информировал нас с Гамовым:

– Ликуйте! Нас осчастливливает появлением эмиссар моего дорогого дяди, он же личный представитель не менее дорогого маршала. В наше расположение прилетает на водолете сам Данило Мордасов.

– У нас уже появились боевые водолеты? – удивился Гамов.

– У кого «у нас», полковник? Это генерал Мордасов без водолета не способен к передвижению. Итак, приготовимся вечером предстать пред его светлые, невыразительные очи. Он предупредил, что раньше отдохнет и пообедает, а после призовет к себе.

– Пред его светлые, невыразительные очи? – задумчиво переспросил Гамов. – Вы хотите сказать, что государственный советник Мордасов – дурак? Ненавижу дураков! Особенно если они занимают высокий пост.

– Хуже, чем просто дурак, полковник. Умный дурак. Циник и ловкач. Из тех, кого в старину называли царедворцами.

– Вы его недолюбливаете, Пеано?

Пеано осветился доброжелательной улыбкой.

– Восхищаюсь им. Нет такой щели, куда бы он ни пролез, если нужно.

– Значит, вечером встреча? Тогда передайте ему, что «призовет к себе» отменяется. Пусть явится в штаб к восьми часам и не опаздывает: у нас подготовка к походу.

Прозвучало это внушительно.

Вечером Мордасов не вошел, а вкатился в штаб. Невысокий, толстенький, кругленький – средних размеров бочонок на двух ногах – он двигался с быстротой, вызывающей удивление. И, войдя, приветственно – сразу всем – замахал ручкой.

– Салют! Поздравляю с победой! – у него был тонкий, режущий голос. Таким голосом, если постараться, можно пилить дрова. На круглощеком лице сияла улыбка. Он безошибочно выделил Гамова и обратился к нему, игнорируя двух присутствующих генералов. – Наш общий друг Альберт Пеано передал мне ваше категорическое… скажем так – пожелание… или просьбу?.. чтобы явился сюда к восьми и не опаздывал. – Он взглянул на часы и радостно закончил: – Не опоздал, не опоздал… Ненавижу опоздания, когда так настоятельно… просят.

Гамов смущался редко – но Мордасов его смутил. Гамов покраснел и не нашел ответа. Одной из самых крупных жизненных ошибок этого ловкого человека, Данилы Мордасова, было то, что он заставил Гамова растеряться. Он и отдаленно не догадывался, с кем имеет дело.

Поставив на место зазнавшегося полковника, Мордасов поздоровался с генералами, потом и нам пожал руки и оживленно заговорил:

– Знаю, знаю: у вас ко мне много вопросов, тысячи, верно? С вопросами немного повременим. Ваши вопросы, так сказать, не главный вопрос повестки дня. Главный же – восхищение! Спешу разъяснить: восхищение вами! Восхищение вашей доблестью, вашим воинским искусством, вашим… в общем – вами! Вы сегодня самая яркая, самая радостная искра удачи в сумраке нашего безрадостного военного бытия. Самые известные, самые популярные люди в стране! Подразумеваю генерала Прищепу, полковника Гамова, майора Семипалова, капитана Прищепу, ну, и… штабистов Пеано и Гонсалеса! – Он сделал многозначительную остановку, прежде чем произнес фамилию Пеано. – Передачи о ваших подвигах повторяются четырежды в день, об удивительной диверсии в тылу врага против гвардейского полка Питера Парпа рассказывали даже восемь раз. Разбудите сегодня малыша в детском саду и спросите, кого он лучше всего знает. И он пропищит: «Полковника Гамова!» Короче, мне поручили передать вам благодарность за ваше воинское мастерство и восхищение вашими удачами. Почетное поручение, вы меня понимаете? Теперь задавайте вопросы, отвечу на любые – мы ведь здесь все свои!

Первым отозвался генерал Прищепа.

– Мы знаем только то, что доносит до нас радио и стерео: непрерывные отступления профессиональных и добровольных соединений, измена патинов… Но каков истинный размер неудач? Насколько невосполнимы наши реальные потери? Нельзя ли полней осветить этот вопрос?

Мордасов «освещал вопрос» с такой охотой и полнотой, словно живописал грандиозные успехи, а не трагические провалы.

– Вы правы, генерал, вы абсолютно правы: неудачи, неудачи и снова неудачи! На Западном фронте удалось стабилизировать оборону лишь с помощью самого противника, не сумевшего использовать собственный успех. Вы знаете нашего уважаемого командующего Западным фронтом. Великую ложь произнесет тот, кто припишет маршалу военные дарования. Как командир полка он еще так-сяк, но командовать фронтом!.. К сожалению, наш великий лидер, ваш дядя, – он неодобрительно поклонился Пеано, неодобрительность, мы поняли, относилась не к тому, что у майора Пеано такой знаменитый и влиятельный дядя, а только к тому, что у знаменитого и влиятельного дяди такой незначительный и невыдающийся племянник, – ваш дядя, повторяю, чрезмерно доверяет маршалу – печально, конечно, но не нам осуждать непонятные привязанности великих людей, мы на проницательное понимание их поступков никем не уполномочены. Так вот, наши потери на Западном фронте составляют двести тысяч человек пленными.

– Двести тысяч? – ужаснулись мы все разом.

– Двести! – с воодушевлением повторил Мордасов. – Всех усилий теперь только и хватает, чтобы хоть временно сохранять стабильность фронта!

– Временно? – переспросил Гамов. – Вы, кажется, предвещаете нам поражение, генерал Мордасов?

– Не генерал, нет, только государственный советник, – быстро откликнулся Мордасов. – А раз не военный, то не вправе высказывать категорические суждения о стратегии. Поймите меня правильно… Если бы не ваши великолепные боевые успехи… Они как маяк в ночи, как звездочка в густых тучах! Десяток бы таких частей, как ваша дивизия, таких командиров… У кого бы тогда могла прозвучать пессимистическая нотка, кто бы тогда осмелился?

Мы молчали, подавленные. Что могли значить наши крохотные удачи перед трагедией на фронте? Снова заговорил Гамов:

– Ну, хорошо – хорошего на фронте нет. А в тылу? Настроение народа?

Мордасов описывал тыловые трудности так же бодро и красноречиво, как и военные неудачи.

– Нелегко в тылу, вот точная формула. А конкретно две вещи. Первая – снабжение. Все забрали в резерв, армейские склады пока полны. Союзники тоже требуют: то дай, другое, без этого не поддержат. А кортезы перехватывают циклоны, их метеогенераторные станции куда мощней наших… Хлеба пожгло, овощи не уродились. Настроение – соответствующее. Да ведь трудно не только со снабжением. В конце концов – война, все подтягиваем животы. Внутренний враг оживился!

– Измена? Восстания?

– Не измена, нет. И о восстаниях не слышал. Хулиганство! Бандитизм! Все границы перешли… Молодежь дезертирует. Прячутся, заработков нет – сколачиваются в шайки, достают оружие. Даже поезда, если с продовольствием, без сильной охраны на линии не выпускаем. Ночью в Адане в одиночку на улицу выйти – самоубийство! Разденут, изобьют, а сопротивляешься – прикончат.

– Куда же смотрит полиция? – вдруг закричал Гонсалес. – Хватать и расстреливать подлецов!

– Хватаем и расстреливаем. А толку? Одного расстреляем, двое добавляются. Пока нет победы на фронте, бандитизма не одолеть.

– А победа на фронте не светит, судя по вашим словам, – хмуро сказал Гамов. – Теперь вопрос: зачем вы прилетели к нам?

– Как зачем? Передать, что командование восхищено вашими военными удачами, услышать ваш ответ.

– Восхищение вы уже передали. Наш ответ естествен: благодарны за добрые слова. Но для хороших слов хватило бы и радио, а послали водолет. Итак, ваше особое задание, Мордасов?

Мордасов, по всему, не ожидал, что Гамов так властно и открыто потребует расшифровки визита. Он еще колебался, изложить ли суть дела без обиняков – или идти к ней извилистой тропкой. Строгий взгляд Гамова отсек все боковые ходы.

– Видите ли, друзья… Буду откровенен, мой девиз – только правда. В общем, восхищенное вами командование кое в чем и не согласно… Не все ваши поступки находят одобрение.

– Не мямлите, Мордасов! Прямо и точно: чего вам надо? Забрать деньги, которые мы еще не успели раздать?

– Да, в общем – это… Но не только остаток… Командование недовольно, что разбазарили государственную казну. Приказано изъять у солдат все, что им незаконно выдано.

Гамов недобро улыбнулся.

– Вы уверены, что можно отобрать у солдат их награды? Подскажите: как это сделать?

– Вам видней. Не имею права вмешиваться в ваши распоряжения, Гамов, хотя замечу в скобках, что вы еще не утверждены в должности командира корпуса и ваши приказы… ну, не совсем законны, чтобы вас не обижать. Но если вы вернете неправильные выплаты… Короче, можете тогда рассчитывать…

Гамовым овладел один из тех приступов ярости, с которыми он временами не мог справиться. Он подошел к Мордасову вплотную, вперил в него бешеные глаза. Я испугался, что Гамов влепит эмиссару пощечину, но от пощечины Гамов удержался.

– Ты, пивная бочка на склеротических ногах! – прошипел он. – Расстраивался, что всем приходится затягивать потуже пояса, а твой живот не ужмет даже стальной обруч. Да ты разбойник хуже тех, что бесчинствуют на ночных улицах!

Мордасов выкарабкался из кресла и отскочил в сторону. Он был возмущен и испуган – уж не знаю, что больше.

– Ответьте мне на один вопрос, Мордасов, только честно! – приказал Гамов, с усилием подавляя гнев. – Нам предстоит прорываться сквозь вражеское окружение, будут тяжелейшие бои. Согласны ли вы, что изъятие наград и отказ от дальнейших выдач сильно ослабит боевой дух корпуса? Да не дергайтесь, я задаю элементарный вопрос.

– Допускаю, что в смысле появления некоторого недовольства… – пробормотал Мордасов.

– Вот-вот, появится недовольство… И оно ослабит боевой дух и уменьшит наши шансы победить в бою и вырваться к своим, так? Отвечайте, Мордасов!

Показное спокойствие Гамова после вспышки ярости обмануло Мордасова. Он вдруг перешел на крик:

– Да что вы пристаете? Боевой дух, прорыв из окружения!.. Есть законные и незаконные методы ведения войны. Не требуйте привилегий, которых лишены все армии мира! Солдат сражается во имя любви к родине, а не ради разбойничьей наживы. Воюйте как все!

– То есть погибайте в неравном бою, попадайте в плен, ждите в отчаянную минуту помощи, которая не придет. Ваша позиция ясна, Мордасов. Ее точное название – предательство!

– Вы не смеете, полковник Гамов!..

– Смею! Последний вопрос – и бог вас упаси ответить лживо. Кто требует отвоеванные нами деньги? На какие нужды?

– На государственные нужды, вот на что!

– А разве спасение целого корпуса, разгром противника не является важнейшей государственной задачей?

– Не путайте божий дар с яичницей! Незаконное обогащение солдат – и высшие цели страны! Маршал Комлин приказал мне: умри, но без денег не возвращайся!

– Сам маршал?.. Дилемма ясна: вы либо умираете, либо возвращаетесь с деньгами. Ваш ответ меня удовлетворяет.

– А меня нет! – вдруг вмешался в спор Пеано. Он стал страшен, убрав с лица неизменную улыбку – впервые он выглядел воистину тем, кем был, а не кем пытался казаться. – Я скажу, на что пойдут отобранные у нас деньги. Они давно уже списаны в государственный убыток. И сейчас, бесконтрольные, умножат богатство достойных людей. У жены маршала великолепный набор изумрудов, она говорит, что если его немного пополнить, то будет лучшая в мире коллекция. А моя дорогая тетка, жена моего дорогого…

– Не смейте! – закричал Мордасов. – Я не позволю!.. Нет, тысячекратно прав ваш дядя – ах, как он вас знает! Он предупреждал…

– Предупреждал? Очень интересно! А о чем?

– О вас! О вашей злобе! О вашей непокорности! О вашем двоедушии! «Альберт ненадежен, помните об этом, и, если он попробует сопротивляться, арестуйте его и доставьте ко мне» – вот так он высказался о вас. И если вы произнесете еще хоть одно слово, я вас арестую, Пеано!

– Одно слово, два слова, три слова! – издевательски пропел Пеано на какой-то знакомый мотив. – Сколько еще надо слов, глупец?

– Под стражу его, полковник! – Мордасов простер руку к Пеано. – Я приказываю именем маршала.

– С выполнением приказа подождем, – холодно ответил Гамов. – Надо раньше разделаться с мучительной дилеммой: деньги или ваша жизнь.

– Никакой дилеммы! Мой водолет готов принять все, что осталось нерозданным. Я сегодня же привезу деньги маршалу. Остальные вы отберете у солдат и доставите сами.

– Вы не поняли, Мордасов. Денег вы не получите.

До Мордасова не доходил смысл происходящего.

– Вы шутите? Как вас понимать?

– Очень просто. Дилемму: ваша смерть или ограбление солдат я решаю в пользу вашей смерти. Приговариваю вас к казни за предательство армии. Гонсалес, отведите осужденного на расстрел.

Мордасов только сейчас понял, какую крутую кашу заварил. Гонсалес, вытащив импульсатор, пошел на него. Мордасов завизжал и выхватил ручной резонатор. Если два одинаково быстрых противника вооружены по-разному (у одного – резонатор, а у другого – импульсатор), исход предсказуем: резонатор способен поражать мучительной вибрацией сразу многих, импульсатор убивает одного, зато наповал – без судорог и боли. К тому же Гонсалес, тощий и высокий, был проворней коротенького, кругленького Мордасова. В комнате сверкнула синяя молния, наискосок перечеркнувшая государственного советника. Мордасов зашатался и стал падать, уже мертвый.

Гонсалес вызвал охрану штаба. Убитого унесли.

– Интересная ситуация, – спокойно сказал генерал Прищепа.

И только сейчас мы осознали, что с нами находятся два генерала, не проронившие ни одного слова во время спора Гамова и Мордасова. Что до Коркина, то, раненый и подавленный своими несчастьями старик мало что соображал. Но Прищепа, когда совершалась казнь Мордасова, только вдумчиво наблюдал за ней, не одобряя и не запрещая расправы.

Гамов резко повернулся к Прищепе.

– Слушаю, генерал. Что вы скажете?

Генерал Прищепа ответил с тем же спокойствием:

– Я скажу после того, как вы отдадите все свои распоряжения. Ведь вы еще не закончили, полковник?

Гамов помолчал, потом обратился сразу ко всем:

– Не удивляйтесь тому, что сейчас скажу. Имею в виду форму, а не содержание. Содержание ясно: мы вступили в борьбу с правительством. Нам не простят самоуправства с деньгами и казни Мордасова. Вокруг главы правительства концентрируются десятки мордасовых, все они обрушатся на нас. Единственная наша защита – поддержка народа. Мы должны усилить эту поддержку. Но сделать это хочу осторожно, иначе спохватятся, что слишком вольно ведем себя в передачах по стерео, и закроют эту единственную возможность рассказать людям правду. Пеано, записывайте.

И Гамов начал диктовать – как всегда, неторопливо и ясно:

«В то время, как наш добровольный корпус ведет в тылу врага тяжкую борьбу, некоторые безответственные элементы, тайно пробравшиеся в правительственные круги, саботируют усилия народа и власти. Некий Мордасов прилетел в расположение нашего корпуса и, назвавшись эмиссаром правительства, попытался лишить наших солдат выданной им награды за геройские успехи в недавних боях. Целью его преступных действий было понизить боевой дух в корпусе и тем предопределить его поражение в предстоящих боях. Получив отпор, изменник Мордасов оклеветал наших верховных руководителей, утверждая, что наш испытанный боевой начальник маршал Комлин по своим военным способностям не годится даже в командиры полка. И что он издает глупые приказы, а глава правительства, наш любимый лидер партии максималистов Артур Маруцзян, из личной привязанности к маршалу, поддерживает все его бездарные распоряжения. Запись чудовищных высказываний преступника Мордасова будет предъявлена для проверки любой следственной комиссии. Я, полковник Гамов, командир окруженного врагами добровольного корпуса, приказал казнить Мордасова за попытку понизить боевой дух солдат перед боем и за клевету на наших верховных руководителей. Торжественно заверяю народ и правительство, что корпус готов к решительным боям с врагом и будет выполнять все приказы командования, ведущие к победе».

На лице успокоившегося Пеано опять засветилась так хорошо известная нам дружелюбная улыбка, правда чуть больше обычного сдобренная иронией. Он поставил точку и сказал:

– Метко и коварно. После такой передачи ни маршалу, ни моему дядюшке не обойтись без сердечных пилюль.

– Надеюсь на это! – Гамов повернулся к Павлу. – Капитан Прищепа, я не спросил вас: записана ли на пленку беседа с Мордасовым?

Павел засмеялся.

– Полковник, мне кажется, я свои обязанности знаю.

Гамов повернулся к Леониду Прищепе.

– Слушаю вас, генерал, Вы хотели что-то сказать, когда я закончу.

Генерал Прищепа протянул ему руку.

– Хочу сказать, что я с вами, Гамов. Во всем и до конца!