Текст книги "Диктатор"

Цветной экран отчетливо показывал, как концентрировались неприятельские войска. С вершин холмов срывались молнии – это пристреливались дальние электробатареи нашей обороны.

– Завтра до полудня они полностью сосредоточатся, – сказал я. – Во второй половине дня Ваксель даст солдатам отдых. Утомленные войска он в атаку не погонит. Кортезы воюют по науке, Казимир. К ночи они начнут натиск. Ночью разыграйте над ними ураган, а если не удастся сдуть карабкающихся на холмы, утром смойте их оттуда, залейте водой. Вы не опасаетесь контрциклонного противодействия?

– Ваксель везет несколько таких же метеогенераторных установок, что и у меня. Монтаж их заканчивается.

– Но это означает…

– Нет, Семипалов. На мои метеоустановки работают все метеостанции страны. Я буду лишь распределять облачные массы, которые издалека гонят к Забону. У Вакселя нет метеомощности, сравнимой с нашей.

– Завтра перебазируюсь к вам, – сказал я, отпуская Штупу. – Прищепа смонтирует на вашем командном пункте такой же обзорный экран.

К утру следующего дня Ваксель подвел свои ударные части к возвышенностям, оборудовал электробатареи, замаскировал их и дал дневку солдатам. Только редкие водолеты проносились над замершими холмами. Я приказал не тратить на них снаряды: наши артиллеристы плохо сбивали движущиеся цели, к тому же не следовало расшифровывать огневые точки.

В полдень я перебрался к Штупе. Он оборудовал свой командный пункт на обратном скате холма. Метеоцентр походил на любой другой командный пункт: по стенам самописцы, интеграторы, командная аппаратура, приборы акустической и оптической связи… И операторы в военной форме. Сам Штупа сидел в уголке за особым пультом, сбоку высился обзорный экран. Он хмуро сказал:

– Приготовления у них закончены. Третий час отдыхают.

– Раньше ночи не выступят. Можете отдохнуть и вы.

– Нам не до отдыха. Самый пик подготовки.

Я вышел наружу и присел на камень. Солнце склонялось к западу. Стояла середина лета, от травы струилось тепло и терпкие запахи. Небо, безоблачное, бледно-голубое, жарким колпаком покрывало холмы и низины. В мире стояла великолепная тишина, он был умиротворенным и вялым: ни одна травинка не шевелилась. Но не только разумом, но и всей кожей я ощущал великое внутреннее напряжение, охватившее природу в этот послеполуденный час. Она не отдыхала, томно и благодушно, как полагалось в дни позднего лета, а сдерживала внутренний трепет – она-то знала, какую бурю в ней накапливают.

Затем на восточном краю неба возникли первые облака. Я думал, тучи будут мчаться на нас из глубины страны – там их накапливали и упорядочивали в массы неохватной толщи, ждущие лишь транспортного циклона, чтобы ринуться на запад. Но туч не было – были беленькие облачка, возникавшие в прозрачном воздухе как бы из ничего. И они не двигались, а стояли, лишь постепенно становясь крупней и из слепяще белых превращаясь в серые и темные. Из командного пункта вышел Штупа.

– Кортезы разгадали наш маневр, генерал. Посмотрите на запад.

Я навел бинокль на противоположную сторону неба. Там появились такие же белые облачка, что и на нашей стороне, и они тоже укрупнялись и темнели и так же неподвижно торчали над скрытыми позициями кортезов, как наши над нами.

– Противодействие нашей метеоатаке? – спросил я.

– Да.

– Это опасно?

– Не думаю. Здесь их метеомощности все-таки несравнимы с нашими. Но неожиданности не получилось. Соответственно, и эффект будет другой.

– Но залить их в низине мы сумеем?

– Нам тоже достанется. Обязан поставить вас об этом в известность, прежде чем прикажете метеоатаку.

– Нам уже досталось, Казимир. Враг подошел к последней линии обороны. С первым сигналом индикаторов, что кортезы выбираются из укрытий и карабкаются наверх, начинайте их смывать.

– Постараюсь, – ответил Штупа.

Ответ прозвучал не по-военному уклончиво – я потребовал объяснений. Штупа снова показал на запад. Солнце там скрылось в тучах. На западе вечером полагалось быть светлей, чем у нас. Но у нас еще сияло небо, а над кортезами густела ночь. Впечатление было такое, будто противник богаче облаками, чем мы. Я сказал об этом Штупе, он хмуро улыбнулся.

– Нет, конечно. Кортезы готовятся к контрциклонной борьбе, чтобы ослабить наше водоизвержение.

Из-за сгущения облаков вечер наступил часа на два раньше своего времени. Я вернулся на командный пункт и больше не отрывался от экрана. Фердинанд Ваксель вдруг стал доказывать, что не все в его действиях можно предугадать. Ни одна машина не показывалась из укрытий. Он остановил свою армию в глубоких низинах и хладнокровно позволил мне использовать все преимущества нашего положения. Впервые он действовал не так, как действовал бы я. Я не считал, что он глупей меня. Но все же самым умным для него было бы вырваться из низин, не дожидаясь ливня, и, овладев возвышенностями, открыть последние запертые ворота на Забон.

– Резон у кортезов имеется, – ответил Штупа на мой вопрос. – Он провоцирует нас на метеоудар еще до сражения за высоты. Ваксель знает, что наши метеогенераторы долгой бури не обеспечат. Хочет отсидеться, а когда потоп схлынет, развить атаку.

Штупа меня не убедил. Если Ваксель задумал отсидеться в низинах, то и мы могли не начинать бури. Каждый день промедления работал на нас: с Западного фронта на помощь нам двигались дивизии. Я вызвал Прищепу.

– Павел, меня удивляет затянувшийся отдых кортезов. У тебя нет новостей о Вакселе?

– Да он вовсе не бездействует! Он отводит армию назад. Просто он ждал темноты. К утру в низинах останутся лишь стационарные установки. Тяжелые орудия, камуфлирующие сооружения, но ни одного солдата.

Теперь план Вакселя стал мне ясен. Своим быстрым броском к возвышенностям он провоцировал немедленное раскручивание циклона. А тайный уход из низин только что вступившей туда армии гарантировал, что наш метеоудар принесет кортезам гораздо меньше потерь, чем мы планируем.

Хитроумного Вакселя надо было опередить и потопить его армию до того, как она выберется из низин. Я приказал Штупе:

– Запускайте бурю!

Я вышел наружу. Прислонившись спиной к валуну, я обводил биноклем небо. Оно в считанные минуты изменилось. С востока ринулись тучи, с запада двинулся встречный облачный фронт. Вдруг на все стороны распростерлась тьма. Ветер вначале мчался поверху, потом опустился на землю. Встреча двух ураганов – запущенного Штупой с востока, и западного, энергично вызванного противником, – произошла над холмами. Воздушный поток отражался встречным потоком, один облачный фронт яростно напирал на другой. Битва ветров и туч быстро превратилась в битву огней, линия сшибки высвечивалась молниями. Сначала они только взрезали толщи облаков, потом их стало так много и они вспыхивали так непрестанно, что небо превратилось в огненный купол – пылало от горизонта до горизонта. И горизонт можно было определить как линию, за которой уже не бушует огонь. Пожар неба освещал пока еще неподвижную землю.

Небо не только горело, но и грохотало. Как все молнии сливались в один исполинский пожар, так и небесные электроразряды складывались в один вселенский грохот. Небо гремело отовсюду, тяжкий гул обрушивался на землю. Я помнил гром электробатарей нашего корпуса, когда мы прорывали главный заслон врага при отступлении к своим. Тогда разом ударила сотня электроорудий. Я думал, что уже никогда не услышу подобного – дрожали руки и сгибались ноги. Но грохот противоциклонной борьбы настолько же превосходил электробатарейный гром, насколько сама тяжкий гул электробатареи превосходит треск ручного резонатора. Я бросил бинокль на землю, зажал уши руками. Надо было поскорей уходить в помещение, инстинкт гнал в укрытие – только напряжением воли, гневным приказом самому себе я заставил себя остаться у валуна.

А затем опустившаяся буря стала взламывать землю. Мимо валуна проносились камни величиной с футбольный мяч. Уроненный тяжелый бинокль вдруг взвился вверх и умчался, не падая. Ветер отрывал меня от валуна – долго противостоять такой буре я не мог.

И когда я уже терял последние силы, ко мне подобрались метеооператор и сам Штупа, ухватили за руки и потащили в укрытие.

– Если бы кортезы поднимались сейчас на возвышенность, их сдуло бы как пушинки, – сказал Штупа.

Но они не поднимаются на возвышенность, Казимир. Они бегут назад. Не пришло ли время потопить врага?

Штупа показал на обзорный экран. Хотя молнии пылали везде, все же в местах противоборства облаков они взрывались ярче. Огненная река перерезала небо на две неравные половинки, она выгибалась на запад, а не уходила на север.

– Пока не сломим атмосферного сопротивления кортезов, начинать ливень опасно. Слишком много воды обрушим на своих.

– А пока мы будем отгонять их тучи, вся армия Вакселя покинет опасное место. Мы все же на возвышенности – нам ливень не так страшен. Бросьте потоп вдогонку кортезам.

Штупа отдал приказ операторам и снова подошел к экрану. Огненная линия противоборства облачных масс выгибалась все дальше. Ветер с востока пересиливал ветер с запада.

А затем разверзлись хляби небесные. Вода с тяжким гулом обрушилась на землю. Я подошел к выходу из командного пункта, прислушался к ее шуму. Грохот потопа менялся: сперва он был глухим и рычащим – земля негодующе отвечала низвергающейся воде. Потом голоса земли затихли – звучала одна вода, бьющая по воде. И уже не гудела, а звенела и шипела. Вода залила сушу, собралась в озера. А спустя еще какое-то время озера прорвали свои берега и стали потоками, бешеные ручьи помчались по земле – новый могучий гул перекрыл и заглушил недавние звон и шипенье. И скоро к общему грохоту мятущейся воды добавился еще новый гул, самый сильный, – загремели водопады, падающие в низины. Ночь посерела – шло утро, но света не было, свет поглощала водная пелена. И воздуха не было – вместо него была одна вода, вода вверху, вода внизу, вода кругом, прутья и стены воды. Возможно, надо бы назвать это как-то по-другому, а не прутьями и стенами, но я не подберу других сравнений для искусственно вызванного потопа. Не выходя наружу, я всматривался и вслушивался в клокочущий мир. Всматриваться было не во что: мир пропал, была лишь мутная, непрозрачная пелена. А сквозь тысячеголосый грохот воды прорывались отдаленные громы молний и уханье чего-то падающего с холмов – не то валунов, не то оставленных вне укрытий машин.

Я соединился с Павлом.

– Ваксель знал, что мы ему готовим, и постарался себя обезопасить, – доложил Прищепа. – Датчики фиксируют множество герметичных автомашин и амфибий. Противник преодолевает болота и потоки где вплавь, а где по дну. Много разбитой техники. Наступление кортезов сорвано.

– Не сорвано, а отложено, Павел. Обычной воды в облаках наготовлено на неделю потопа, считает наш министр погоды, но энерговоды надолго не хватит. Двое суток такого ливня – и Штупа выдохнется.

– И по крайней мере трое суток, пока почва достаточно просохнет, чтобы кортезы возобновили наступление. Я информировал Пеано о событиях на нашем участке. Он ускоряет движение дивизий. Вряд ли Ваксель сможет наступать до прихода к нам помощи.

– Будем надеяться на это, – сказал я.

Ливень продолжался две ночи и два дня. Я держал на связи Забон и Гамова. Городские власти умоляли прекратить наводнение: забита ливневая канализация, улицы превращены в бушующие потоки. Гамов сердился: Ваксель отошел на безопасное расстояние и хладнокровно ждет, пока мы угомонимся – надо перенести ливни и на территорию, куда он отступил. Я посовещался со Штупой. Он не пожелал тратить страховые резервы сгущенной воды на такую дорогостоящую операцию, как дальний переброс не израсходованных на ливень туч.

– Я уже прекращаю контроль над тучами, – сказал он. – И они начинают рассеиваться по своим естественным законам. Завтра, к сожалению, будет ясный день.

Ясный день начался с ясного утра. Над землей засияло бледно-голубое небо, такое прозрачное, словно его тщательно вымыли. А земля была исковеркана и залита грязью. На месте массивного валуна, защищавшего меня во время урагана, была выемка, затянутая уже подсыхающим рыжим месивом: ливень вытащил валун из земли, в которой он покоился, наверно, многие тысячелетия, подкатил к обрыву и сбросил. Мой бинокль тоже покоился где-то внизу – я попросил у Штупы другой. В бинокль открывалась однообразная картина: поваленные леса, реки, переставшие быть реками и превратившиеся в болота. Даже показавшемуся летнему солнцу требовалось основательно поработать, чтобы вернуть в это царство грязи хотя бы подобие твердости. Нового наступления кортезов можно было не опасаться по крайней мере неделю.

Из командного пункта выскочил метеооператор.

– Генерал, вас к правительственному пульту!

Штупа протянул мне две телеграммы. В первой Гамов требовал, чтобы я немедля возвратился в столицу. А во второй – от Вудворта – говорилось, что нам объявил войну Нордаг. Наш северный сосед, сдержанный и в показной дружбе, и в тайном недоброжелательстве, первый из союзников выступил против нас открыто. Инициированный нами ураган залил не только Забон, но и пограничные районы Нордага. Франц Путрамент, президент страны, обвинил нас в метеоагрессии. Я читал и перечитывал телеграмму. Штупа что-то спросил, я не ответил. Я ненавидел себя. Ведь я же видел на разведывательных интеграторах Прищепы, какая масса железа перемещается вдоль границ Нордага! Почему, нет, почему, обнаружив неладное в секторе «Северо-восток», я отнесся к этому так легкомысленно? Вудворт предупреждал нас с Гамовым, что на верность Нордага полагаться нельзя, Ваксель заставил меня служить своему плану. Так ли уж трудно перехитрить неумного противника – а разве я теперь имею право называть себя по-другому? Сам полез в расставленную ловушку, сам полез, да еще так энергично!

В помещение быстро вошел Прищепа.

– Слушаю, Павел! – сказал я. – Какие еще несчастья?

– Нордаги большими силами опрокинули нашу пограничную оборону. Они окружают Забон. Андрей, завтра они будут на том месте, где сейчас мы с тобой разговариваем. Какие приказания?

Я раздумывал, рассеянно глядя на экран. Операторы показывали северо-восточную окраину Забона. Там уже появились чужие войска. Нордаги не маскировались: они знали, что серьезного сопротивления не встретят. Мы все были недопустимо, преступно легкомысленны, и я – первый среди всех!

– Немедленно водолет! – приказал я Штупе. – Временно оставляю вас вместо себя. Будете оборонять город в окружении. Я с Прищепой лечу в Адан.

8

– В катастрофе виноват я, – сказал я на заседании Ядра, – остальные лишь выполняли мои приказания. Я позволил Вакселю позорно перехитрить меня.

Гамов был в состоянии ледяного неистовства – в тот день, признаваясь в своей неудаче, я впервые увидел его таким.

Тогда я не удивился – я был слишком подавлен, чтобы чему-нибудь удивляться, но впоследствии мне часто казалось, что оно, это состояние сдержанного исступления, еще страшней часто овладевавшей Гамовым ярости.

– Семипалов, не преувеличивайте своих ошибок. Мы все виновны в позорных просчетах. За них придется платить не только нам, но и нашим противникам. Мы страшно вознаградим их за то, что они обвели нас вокруг пальца!

Я опасался, что Гамов потребует от меня готовой программы, как выправить положение, – в голове не было ни одной стоящей мысли. Но он уже придумал план действий – и такой, какими впоследствии часто сражал противников: этот план так менял обстановку, что одним этим становился непредсказуемым.

– Полковник Прищепа, – сказал Гамов, – докладывайте.

Павел во время нашего перелета в Адан непрерывно получал донесения от своих разведчиков. В Адане добавились новые данные. Нордаги продвигались с вызывающей быстротой. Забон уже окружен. Наши части отброшены с возвышенностей, защищающих город. Армию Вакселя и дивизии нордагов разделяют лишь те низины, которые Штупа залил и которые пока непроходимы для машин и для пеших. Нордаги уже захватили продовольственные склады Забона, расположенные в ущельях вне города. Еды в городе хватит недели на две, потом начнется голод. Франц Путрамент выступил по стерео. Вот выдержка: «Мы не будем атаковать город. Мы выморим Забон, не тратя ни одного солдата. Когда его улицы усеют трупы погибших от голода, мы вступим на его проспекты с развернутыми знаменами и устроим на площадях торжественный парад».

– Мерзавец! – прошептал побледневший Готлиб Бар.

Гонсалес сделал пометку в своем блокноте. Не сомневаюсь, что он вписывал в него кары, какие обрушит на Путрамента и его министров, когда они предстанут – если предстанут – перед Черным судом.

– Предлагаю первоочередные меры, – сказал Гамов. – Продовольственные нормы в Забоне сокращаются вдвое. Мне горько идти на это, но другого выхода нет. Чтобы все помнили, что происходит в Забоне, вводим у себя в правительстве нормы этого города.

Готлиб Бар, любитель поесть, горестно вздохнул. Он так же печально вздыхал, когда Гамов, вводя валютную реформу, объявил нам, что ни один министр, тем более – член Ядра, не вправе рассчитывать на золото и банкноты. Ибо, сказал тогда Гамов, валютные товары комплектуются из резервов, созданных до нас трудом всего народа, а мы, правительство, ответственны лишь за текущую продукцию, оплачиваемую в калонах. Окружение Маруцзяна жадно обирало людей, мы же будем первым правительством, получающим меньше, чем средний труженик.

– Бар, доложите о производстве энерговоды и строительстве водолетов, – приказал Гамов.

Производство сгущенной воды увеличивалось. Четыре новых завода уже в строю, на подходе еще двенадцать, развернулось строительство тридцати одного. Через год будет работать около шестидесяти энергозаводов.

С водолетами хуже. Только одна Кортезия накопила опыт производства этих капризных летательных аппаратов. И одна создала боевой флот таких машин. У нас до переворота имелся лишь пяток водолетов – они обслуживали правительство и в боях не участвовали. Уже изготовлено два десятка машин, к весне будем иметь несколько сотен.

– До будущей весны ждать не будем, – сказал Гамов. – Используем построенные водолеты немедленно.

И он объявил свой план вызволения Забона. Военные операции на западе прекращаются. Пеано оставляет здесь прочную оборону, а все высвободившиеся силы направляет на север. Задача перебрасываемой на север армии – в течение трех-четырех недель отогнать нордагов от Забона и перенести войну на их территорию.

– Невозможно, – сказал Пеано, – шесть недель – вот самый минимум для переброски армии с запада на север.

– Продовольствия в Забоне хватит лишь на четыре недели – даже по урезанной вдвое норме. На пятой неделе начнется вымирание.

Был один из тех редких случаев, когда даже тени улыбки не появилось на лице Пеано. Он считал точно: даже за четыре недели не перебросить и не подготовить к бою целую армию. Я мог подтвердить это. Но я молчал. Гамов требовал того, чего и я потребовал бы на его месте.

– Вы сказали, что есть два десятка водолетов, – вдруг подал голос Пустовойт. – Может, перевозить на них продовольствие в осажденный Забон?

Для министра Милосердия было естественно изыскивать пути спасения людей, но даже непрерывные полеты двух десятков водолетов не сумели бы продлить больше, чем на часы, существование огромного города.

– Водолеты предназначены для диверсии в тылу врага, – ответил Гамов.

Штаб нордагов, сказал он дальше, расположен в лесу недалеко от столицы этой страны. Охраняется надежно – по сухопутным дорогам к нему не добраться. Но почему не напасть с воздуха? Выбросить десант и захватить в плен командование. Если повезет, заполучим самого Путрамента. Когда военачальники нордагов будут в наших руках, все течение войны переменится.

– Ваше мнение, Семипалов?

У меня были возражения. Я не против диверсии, ее удача могла спасти Забон. Но использование водолетов я одобрить не мог.

С первого дня нашей власти мы условились, что водолеты – самое секретное наше оружие. О том, что мы так расширяем их производство, враг догадываться не должен. Небольшая воздушная диверсия раскрывала этот план. Ради спасения города мы снижали шансы на победу в войне.

– Понимаю вас, Семипалов, – с волнением сказал Гамов. – Но ни вы, ни я никогда не простим себе, если в Забоне от голода умрет хоть один человек. Ведь это мы с вами, в первую очередь мы двое своими ошибками поставили город в такое страшное положение. Помню, помню, вы возражали мне, когда решалась северная операция, но ведь не настояли на своем, Семипалов! Не опровергли меня, а согласились. Соглашайтесь и сейчас, прошу вас!

– Соглашаюсь, – ответил я. Еще не было случая, чтобы Гамов упрашивал, а не требовал. Я не мог ответить отказом на такое обращение. И снять с себя вину за то, что Забон попал в беду, я не мог: вначале уступил настояниям Гамова, затем дал себя позорно обмануть маршалу Вакселю.

– Водолеты уже вылетели с базы, – сказал Гамов. – Перед заходом солнца они начнут операцию. Семипалов, вы срочно возвращаетесь в Забон. Сейчас пойдемте все вместе обедать.

– Я пообедаю дома, – поспешно сказал Готлиб Бар.

Готлиб и раньше не жаловал правительственную столовую: его безликая в остальных отношениях жена в этом одном, в приготовлении вкусных блюд даже из невкусных материалов, достигла подлинного мастерства. На старых «четвергах» у Бара мы не всегда успевали посмотреть на нее, когда она входила с блюдами пирожков и сладких печений, но изделия ее сразу приковывали взгляд. После нового сокращения правительственных пайков Бару было муторно в нашей столовой.

Мы с Гамовым сели за отдельный столик. Еда с сегодняшнего дня еще больше отвечала оценке, данной ей некогда Баром: «Во-первых, дрянь, а во-вторых, мало».

– Семипалов, Войтюк уже переведен к вам, – сказал Гамов, понизив голос. Войтюк оставался загадкой для всех, кроме нас с ним, да еще Вудворта и Прищепы. – Он получил свой кабинет в вашем министерстве. К сожалению, вы уже не сможете познакомиться с ним сегодня.

– Наоборот, раньше познакомлюсь с ним, а потом вылечу. У меня появились кое-какие соображения, скажу о них после. Две просьбы, Гамов. Разрешите поглядеть на покаянный лист Войтюка. И позвоните, когда начнется операция водолетов, я еще буду у себя.

– Покаянный лист Войтюка в вашем столе. Когда водолеты вылетят, я позвоню и скажу одно слово: «да».

После обеда я вынул покаянный лист. В невыразительном лице Войтюка не проглядывало ни одной своеобразной черты. И собственноручная исповедь подтверждала впечатление, что ни на что выдающееся этот человек не способен. Он, конечно, совершал неблаговидные поступки – все в аппарате Маруцзяна виновны в этом. Но то, в чем признавался Войтюк, было так ничтожно в сравнении с тем, что позволяли себе другие! Неудивительно, что этот человек первый решился на исповедь, думал я. Уж не ошибся ли Павел, приписав такое значение умолчанию об изумрудном колье? Вряд ли женщины любят мужчин с физиономиями войтюков, особенно когда эти женщины красивы и честолюбивы, как Анна Курсай, его жена. Но если появление у Войтюка фамильной драгоценности семейства Шаров произошло по причинам интимным, а не политическим, то это оправдывает умолчание о колье в покаянном листе, зато порождает другую загадку: кто-то все же передал кортезам информацию о концентрации наших сил около Забона? Тогда надо искать другого шпиона. И я сказал себе: буду исходить из того, что именно Войтюк шпион и что невыразительность его физиономии не больше чем камуфляж такого высокого мастерства, что перед ним кустарной подделкой будет сияющая улыбка отнюдь не улыбчивого Альберта Пеано и очень женственная, очень нежная красота беспощадного Аркадия Гонсалеса. Итак, с Войтюком надо держать ухо востро!

Он вошел по моему вызову – точно такой, каким был изображен на фотографии. Только вытянулся по-военному, даже пристукнул каблуками. Зато заговорил вполне по-граждански:

– Вы, кажется, вызывали меня, генерал?

– Не «кажется» вызывал, а просто вызывал. Садитесь, Войтюк.

Он сел на краешек стула. Это могло означать высокую степень почтения. Я сразу дал понять, что со мной надо вести себя проще.

– Садитесь удобней, Войтюк, разговор будет долгим.

Он разместился удобней.

– Мне разрешили прочесть ваш покаянный лист, хотя это документ секретный. Без этого я не мог взять вас к себе.

– Моя биография вызывает сомнение? – поинтересовался он с некоторым беспокойством.

В общем нет. Мелкие проступки материального свойства… Преследованию закона не подлежат – не всякий этим похвалится. Вы, конечно, знаете, для чего вас переместили ко мне из ведомства Вудворта?

– Конечно, не знаю, – сказал он. И это намеренное повторение моих слов было пока единственным проявлением нестандартности. Сквозь внешнюю сглаженность проскользнуло что-то острое. Мне стало легче. Камуфляж меня не смущал – боялся лишь пустоты. Теперь можно считать, что его поведение – блистательно маскировка.

– Министерство внешних сношений меня не удовлетворяет, Войтюк. Отношения с ним слишком официальны. Запросы, ответы, бумаги, печати… Мне надо иметь под боком свой филиал этого министерства, без бумаг, без телефонов… Своего консультанта по иностранным делам. Вудворт рекомендовал вас.

– Готов услужить. Если вы точней обрисуете мои задачи…

Я сделал вид, что думаю о своем и не слышу его.

– Эта трагическая операция у Забона… Кто мог ожидать, что президент Нордага Франц Путрамент так отреагирует на запущенный нами ливень, угодивший уголком на его территорию? Да подозревай я о такой реакции, разве разрешил бы направлять туда циклон? Вы опытный дипломат – скажите честно: вы ожидали, что на нашу совсем не провокационную операцию эта бестия Путрамент ответит войной?

– Я проблемой Нордага не занимался, – осторожно ответил Войтюк. – Но вполне можно предположить, что у нордагов с кортезами тайные соглашения. И если учитывать характер самого Путрамента… Вспыльчивый, импульсивный, неустойчивый – в общем, мало похож на нордага, нордаги – люди уравновешенные… Если бы вы меня спросили раньше, не выступит ли Нордаг, затронь мы его кровные интересы, я ответил бы вам: да, такая опасность имеется.

– Вот видите, вы прямо говорите: да, такая опасность имеется. А Вудворт отделывался неопределенными оценками. И чтобы получить их, надо было посвящать его в военные секреты, знать которые дипломату необязательно. Теперь это не такая уж большая тайна: недавно мы планировали наступление в обход маршала Вакселя с севера. Мы информировали об этом Вудворта. Он предупредил, что надо быть осторожным, чтобы не испугать Нордаг большим скоплением войск у его границ. Потом, подсчитав свои ресурсы, мы отказались от наступления, лишь укрепили оборону. И никакого передвижения войск у границ Нордага не устроили – ни большого, ни малого. Стало быть, по Вудворту, опасности не было. Только край урагана промчался по границе Нордага, но ураганы происходят и по естественным причинам и государственных границ не признают. А Нордаг объявил нам войну! Где же дипломатическая проницательность, хочу я знать? Я уважаю Вудворта, но военная политика должна строиться на фундаменте посолидней того, какой предлагает наш министр внешних сношений.

Я заранее отмерил информацию для Войтюка, если он и вправду шпион. Главное было – убедить, что Вудворт не собирался снабжать его лживыми сведениями о нашем северном наступлении и что проект такого наступления реально имелся, но не осуществился из-за нехватки сил, чем с таким трагическим для нас мастерством воспользовался маршал Ваксель. Войтюк и особенно его хозяева должны были поверить, что у Вудворта они нашли источник правдивой информации. Без этого дальнейшая игра с Войтюком не имела смысла. Все, что он наплел врагам о концентрации наших сил на севере, они расценили, конечно, как его провал. Они должны были теперь понять, что провала у их агента не было, – было непредвиденное изменение наших оперативных планов…

То, что я должен был сказать дальше, зависело от звонка Гамова. Но Гамов молчал, хотя уже подошло назначенное для водолетов время. Я сделал вид, что задумался.

Войтюк не смог выдержать моего продолжительного молчания.

– Если разрешите, генерал?.. Все же мне неясны мои новые…

– А? Что? – спросил я. – Не понял. Повторите.

Войтюк не успел повторить вопрос – зазвонил телефон. Гамов произнес одно слово «да!» и положил трубку. Можно было продолжать игру.

– Что вам делать, вы спрашиваете? А вот это самое – просвящать меня в международной обстановке.

И опять сквозь внешнюю гладкость проступило острие.

– В каком смысле просвещать? Читать вам лекции? Или…

– Или! – прервал я. – На шута мне ученые лекции? Советы нужны, толковые консультации. Поняли меня, Войтюк?

Он дипломатично уклонился от прямого ответа.

– Слушаю ваше приказание, генерал.

Я притворился, что заколебался: можно ли открывать новому сотруднику государственные секреты? И решил – раз уж определил его на секретную службу, то ничего таить нельзя.

– Должен вас информировать, Войтюк, что у нас в правительстве не все ладно. По внутренним делам разногласий нет, тут единая линия. Но международные акции Гамова вызывают опасения. Даже не опасения, а возражения. Гамов безмерно преувеличивает наши возможности. И он не всегда понимает реакцию на свои действия, так сказать, в международном масштабе. Поссорил нас со всеми союзниками – разве это политика? Ваш бывший шеф возражал, мы все колебались – нет, настоял на своем! А результат?

– Диктатор действует как диктатор, – неопределенно заметил Войтюк. – Вы ведь добровольно назначили его диктатором, верно?

– Добровольно, да! Не в этом дело. Гамов чрезмерно перегибает палку. Он талантливый военачальник, блестящий оратор, умница, мыслитель… Но есть же граница самоуправству! Он такое задумал для выручки Забона – ахнуть! Вот тут я и попрошу вас разобраться, не слишком ли осложнят новые акции Гамова международную обстановку. Военная часть его планов – это моя сфера. Я должен ясно представлять себе даже самые отдаленные последствия.

– Для этого я должен знать, что предпринимает диктатор…

Он выдал себя! Я почувствовал это и по изменению его голоса, и по тому, что он отвел глаза – страшился расшифровать себя выпытывающим взглядом, – и по тому, что его руки, смирно покоившиеся на коленях, вдруг стали нервно подергиваться. От Войтюка шла волна, он излучал высокое напряжение, какого не могло быть при нормальном служебном разговоре подчиненного с начальником.

– Гамов превратился в какого-то ангела мести. Даже не ангела, а дьявола. У нас имеется несколько водолетов, жалкое подражание водолетному могуществу Кортезии. Военного значения они не имеют. Но Гамов посылает их в набег на Нордаг. Он хочет захватить в плен все правительство Нордага. И уморить всех голодом! На глазах у всех заставить испытать самих то, чем дурак Франц Путрамент пригрозил Забону. А потом, еще недоумерших, утопить в нечистотах – опять же публично.