Текст книги "Диктатор"

– Какой ужас! – произнес Войтюк.

Я вдохновенно врал:

– Мало этого! До зимы завоевать весь Нордаг. Прекратить все операции на всех фронтах. Все силы бросить на Нордаг – и страшно отомстить ему за удар нам в спину. Акт терроризма, какого еще не знала история! Все видные люди страны, все деятели культуры, инженеры, священники осуждены на позорнейшую казнь. А остальных – женщин, детей, стариков – вышлют в северные лагеря на холод и муки. Вот такой план! Если бы Франц Путрамент догадывался хоть об одной десятой того, что ему теперь грозит, он не только не двинул бы свою армию через наши границы, но отвел бы ее подальше в глубь своей территории, чтобы даже отдаленный силуэт его солдата не бросался в глаза нашим пограничникам.

– Но ведь это геноцид! Преднамеренное истребление целого народа! – Войтюк выглядел потрясенным.

– Это неклассические методы войны – новое изобретение Гамова для истребления всяких войн. Путрамент живет в мире старых военных традиций, а Гамов вводит новизну. Страшную новизну, можете мне поверить.

– И вы согласились с ним? Простите, генерал, что решаюсь…

– Прощаю. Я не согласился. Но что я могу сделать? Забон надо спасать. Мы не отдадим этот город на истребление. И у меня нет идеи, как его вызволить. А у Гамова есть. И он спасет город – но ужасными средствами. Вот такая реальность, Войтюк. Вы меня поняли?

– Понял. Что я должен сделать, генерал?

– Проанализируйте, как отзовется на международной обстановке захват Нордага. В смысле – реакция наших союзников, настроение наших врагов… Не скрою: в правительстве споры… Без обоснованных аргументов против экстремизма диктатора придется всегда ему уступать.

– Вы получите такие аргументы, генерал!

Войтюк наконец задал вопрос, которого я ждал:

– Но ведь такие споры, особенно если они усилятся, могут привести к развалу единства в правительстве?

Я сделал вид, что раздумываю, надо ли быть до конца искренним.

– Мало ли было правительств, которые распадались от внутренних разногласий? Постараемся этого не допустить. Но Гамов собрал вокруг себя такие разные характеров, таких своеобразных личностей… Единство держится на его твердой воле, на силе его аргументов, на страстной его натуре… Но кто знает, с какими неожиданностями мы столкнемся завтра?

– Затребованные вами соображения о внешней обстановке представить письменно или ограничиться устным докладом?

– Письменно. Я тяжелодум. Устный доклад прослушаешь – и все. А письменное донесение можно перечитать, подумать над ним. Идите, Войтюк, начинайте свои разработки.

Он ушел. Я позвонил Гамову и попросил срочной встречи. Он сказал, что выезжает на аэродром. Там меня уже ждет водолет.

На аэродроме я сказал Гамову:

– Я согласен с Прищепой: Войтюк – шпион. Он держался со мной именно так, как должен держаться высококвалифицированный разведчик.

Выслушав, что я наговорил Войтюку, Гамов пожаловался:

– Тяжкие обязательства вы взвалили на меня, Семипалов.

– Никаких обязательств! Попугал разведчика страшным ликом диктатора. Пусть он передаст по своим каналам угрозы нордагам. Думаю, это заставит их призадуматься. Лживые сведения, придуманные мной, не имеют отношения к вашим реальным действиям, Гамов.

– Обязательства, а не обманные сведения! – повторил он. – Неужели вашей информации поверят, если за ней не будет дел? Вы заставляете меня теперь поступать именно так, как наврали Войтюку. И это скорей хорошо, а не плохо. – В его лице снова появилось то выражение ледяного исступления, какое недавно поразило меня. – Семипалов, диверсия против главного штаба нордагов завершена. Путрамента мы не захватили: он за два часа до нашего нападения уехал из штаба в столицу. Но в наших руках восемь генералов, тринадцать полковников, много младших офицеров и обслуги. Всего около восьмидесяти человек. Вот на них и покажем, что вы ничего не придумали. Посадите их всех в железную клетку на главной площади города. И пока Путрамент не снимет осаду с Забона, определяю пленным половину городской продовольственной нормы, то есть четверть той, что была до нападения нордагов. А если Путрамент проявит упорство, выполним вторую фазу придуманного вами плана: пленных утопим в навозе, а на столицу Нордага нападем с воздуха. Вы известили Войтюка, что во многом не согласны со мной. Значит ли это, что вы не исполните моего приказа, Семипалов?

Я разозлился.

– Войтюка я обманывал. Вас обманывать не буду. Не восхищен вашим приказом, Гамов, но выполню его неукоснительно.

И, холодно пожав Гамову руку, пошел к водолету.

Гамов стоял и смотрел, пока тяжелая машина не оттолкнулась от земли донными струями сгущенной воды, превратившейся в холодный пар.

В тумане, окутавшем водолет, пропала вся видимость.

9

Штупа встретил меня на внутреннем аэродроме – внешний захватили нордаги.

– Положение стабилизировалось, – доложил он. – Нордаги так ошеломлены захватом своих генералов, что прекратили движение навстречу кортезам. Да и потоп в низинах мешает армиям соединиться.

– Продовольственные базы нельзя отбить, вы не прикидывали?

– Прикидывали. Невозможно. Их охраняют большими силами. В ущелье одна железнодорожная ветка, одно шоссе – даже полка не развернуть в атаку. Зато и разграбить базы им не удастся. А попытаются вывезти продовольствие в Нордаг – я залью ущелье доверху, на это моих ресурсов хватит.

Пленных разместили в бывшем коровнике. Коровник охранял отряд во главе с моим старым знакомым – Григорием Вареллой. Среди его солдат я заметил Серова и Сербина. Я сказал Варелле:

– После того дела, кажется, друзьями стали?

Он понял, что я намекаю на случай в окружении, когда Сербин устроил мятеж, а Варелла с Серовым участвовали в его позорном наказании. Варелла улыбнулся: да, было, было, жестоко наказали товарища, но за дело, нет у него причин обижаться, он нас простил, и мы его простили. Вот так я расценил его улыбку.

– Показывайте трофеи, Варелла. Кстати, почему вы в Забоне? Вас здесь раньше не было.

– Мы были в водолетном десанте. Семен с Иваном ворвались в штаб, я с другими десантниками за ними.

– Враг оказал сопротивление?

– Ручная работа, генерал. Кому кулаком по шее. Кому прикладом в зубы. Ни один не схватился за оружие, а ведь были и резонаторы, и импульсаторы.

Ко мне подошли сразу восемь генералов. Двое заговорили, перебивая один другого. Я холодно прервал их:

– Доложите по форме.

– Сумо Париона, генерал-полковник, заместитель главнокомандующего, – представился один.

– Кинза Вардант, генерал-лейтенант, начальник главного штаба, – сказал второй.

Другие шесть пленных были генерал-майорами и не осмелились вмешаться в мою беседу с их начальниками, только слушали. Младшие офицеры даже не приблизились: субординация у нордагов строгая, без разрешения низшие чины к высшим не подходят. Все были в парадных мундирах: шел всего третий день войны, когда их захватили, они еще красовались, а не подбирали одежду поудобней. Только у короля Кнурки Девятого офицеры щеголяли в таких же роскошных мундирах, как эти северяне, дома являвшие образец скромности и бережливости. Правда, в мирном быту они тратили на одежду свои деньги, а мундиры шились за государственный счет.

– Генерал Семипалов, мы протестуем! – сказал Сумо Париона. – Вы человек военный, вы должны понимать…

– Откуда вы знаете, кто я? – прервал я.

– Как можно вас не знать? У нас фотографии всех видных деятелей вашей великой державы. И мы рады, что именно вы оказали высокую честь…

– Понятно. Слушаю ваши претензии, Сумо Париона.

Я намеренно не назвал его воинского звания. Он вспыхнул от оскорбления, голос его дрогнул. И он, и его подчиненные возмущены обращением с ними. Солдаты диверсионного отряда рукоприкладствовали, страшно ругались. Даже его, заместителя командующего, один озверелый сержант хлобыстнул кулаком, хотя он, генерал-полковник славной армии нордагов, сразу понял бесцельность сопротивления и протянул в знак сдачи свое личное оружие. И это чудовищное помещение! На фермах нашей страны животные содержатся в большей чистоте! Он просит немедленно перевести их в военную гостиницу либо в гражданский отель – помыться, привести себя в порядок и пообедать. И он убежден, что я строго накажу тех злобных солдат, которые подняли руку на высших чинов армии нордагов. Латаны – старая военная нация, они свято чтут традиции воинского благородства…

Во мне разгоралась злоба. Начальник этого генерала Франц Путрамент публично пригрозил выморить голодом население Забона, а потом устроить на его мертвых площадях парад торжествующих победителей. И ни один из его подчиненных, включая и этого седого большеносого прыща в роскошном мундире, не запротестовал против угроз президента. И нет сомнений: возьми они уничтоженный голодом город, он, генерал-полковник Сумо Париона, важно шагал бы впереди своих войск, гордо поглядывая на трупы убитых им детей и женщин у стен домов. И он требовал у меня хорошего помещения, ванны, еды…

– Вы правы, генерал, это помещение не для вас. Оно для мирных животных. А вы от них далеки, – сказал я. – Я посажу вас в клетку на главной площади – на позор. И вы будете там оправляться на глазах у всех и есть открыто, причем ровно одну четвертую той скудной нормы, которую получали жители города до вашего выступления против нас. И если кто из вас, генералы и офицеры, я говорю: если кто из вас подохнет с голоду, обещаю не рвать на себе волосы! И последнее, – я повысил голос – я уже не мог справиться с собой, такая палила ярость. – Если кто хоть словом, хоть взглядом выкажет протест против такого вполне заслуженного вами обращения, я разрешаю охране успокаивать кулаками, палками, плевками, даже тем навозом, в котором сейчас тонут ваши лакированные сапоги. И так будет до той минуты, пока ваш главнокомандующий не откроет дорогу на захваченные вами продовольственные склады города. Гарантирую, что половина из вас перемрет задолго до того, как скончается от голода первый житель Забона.

Уверен, что никакой ужас смерти – ни сверкнувшая в лицо молния импульсатора, ни судорога резонатора, ни разорвавшийся у ног снаряд электроорудия – не мог бы вызвать такого страха и растерянности на лице Сумо Париона. Все пленные словно сразу лишились голоса: ни один не вскрикнул, не сказал ни слова. Возможно, впрочем, что любой звук они уже расценивали как протест, а кары за протесты были объявлены.

Я вышел из коровника.

В военной гостинице – моя старая квартира была закрыта, я туда не пошел – я заперся на два часа. Я не понимал себя. Несколько часов назад я возмутился, услышав жестокое приказание Гамова, а сейчас сам его объявил от имени диктатора – и не считаю, что перешел границу. Мне показалось – да и раньше я так считал, – что суровость Гамова проистекает от безжалостности его натуры. Я не был безжалостен, я это знаю, но вот не только выполнил его приказ, но и всей душой присоединился к нему. Стало быть, и я таков же, как он, назвавший свою власть не суровой, а свирепой. Значит, и в моей натуре заложена такая же свирепость? Или все мы – лишь щепки в горных потоках неизбежности?

На исходе двух часов ко мне пришел Штупа.

– Не спите, Семипалов?

– Не до сна. Есть новости, Казимир?

– Пленные генералы обратились с просьбой.

– Улучшить условия жизни? Этого не будет!

– Нет, сообщить об этих условиях Францу Путраменту. Генерал-полковник составил телеграмму, просит о телефонном разговоре. Он согласен с вами: нельзя считать благородной воинской традицией стремление обречь город на вымирание – хотя, добавил он, такие события в истории происходили. Он надеется, что президент Нордага уступит велению своего великодушного сердца и отменит приказ о голодной блокаде Забона. Склады откроют, а мы в отплату за это вернем пленных домой, либо – это крайний случай – создадим достойные их рангу условия существования.

– Черт с ним! Отправляйте его телеграмму, а когда станет известно, что Путрамент ее получил, допустите и к телефону.

Я соединился с Гамовым. Он одобрил мои распоряжения. Штупа сообщил, что и телеграмма вручена, и телефонный разговор состоялся. Путрамент созывает правительство, чтобы решить судьбу своих генералов. Ответ он даст в новом публичном обращении к народу.

Все следующее утро радио Нордага передавало военные марши и местные новости. Лишь в полдень я услышал голос самого президента. Хорошо поставленным баритоном – ему бы в певцы, а не в политики! – президент погоревал о бедственном положении своих выдающихся военачальников, понегодовал на коварные действия наших диверсантов, укорил за плохую работу свою разведку, своевременно не обнаружившую водолетов, а затем объявил, что никаких уступок не будет. Его условия: латаны немедленно освобождают всех пленных и соглашаются сдать осажденный город. До этого ни один мешок муки, ни одна банка консервов не пересечет границу Забона. Он со скорбью, с чувством печали и великого сочувствия понимает, что безжалостные латаны усилят свои позорные издевательства над его пленными генералами и офицерами. Он торжественно обещает, что родина сохранит благодарную память об их геройском поведении и жестоко отомстит врагам за их лишения.

Штупа воскликнул:

– Предает своих офицеров!

Я добавил с отвращением:

– Какие подлые слова: благодарная память о геройском поведений! Действительно геройство – подыхать от голода в собственных нечистотах.

– Что будем делать?

– Вам – устраивать позорный быт пленников. Я поеду на восточную окраину города.

Даже слабая армия могла превратить глубокие ущелья, ведущие к складам, в непроходимую для людей и техники дорогу. Армия нордагов была малочисленна, но хорошо оснащена. Великим нашим просчетом было, что мы пустили сюда врага. Я был больше всех виноват в том, что Забон отрезали от всей страны.

Я возвратился к себе и вызвал Штупу.

– Что в низинах? Почва высыхает?

– Постепенно высыхает. И так же постепенно Ваксель передвигается вперед. Он соединится с нордагами еще до того, как земля полностью высохнут. Он не даст нам воспользоваться этой лазейкой в окружении.

Я постукивал пальцами по столу. В голове у меня не было ни единой стоящей мысли.

– Неужели Гамов ничего не предпримет для спасения города? – заговорил Штупа. – Путрамент отдал своих генералов на казнь, но ведь не дурак же он, чтобы не понимать, что мы никогда не предоставим Забон ему на растерзание!

– Он не дурак, Казимир. И если бы он знал, что всей его стране предстоит тотальное разрушение, он не держался бы столь вызывающе.

– Значит, пригрозить ему тотальным разрушением! Неужели ни Гамов, ни вы не думали о такой возможности?

– Думали, Казимир, думали. Но что толку в открытых угрозах? Нордаги сочтут их пропагандистской акцией! Поедем смотреть на пленников.

Над городом простерлась ночь. Уличное освещение включалось – и не в полную силу – лишь на проспектах. Но площадь, где мы поместили клетку с пленными, была ярко освещена. Гигантский четырехугольник из стекла накрыли непрозрачной крышей, чтобы пленные не видели неба над собой и чтобы случайный дождь не смыл их нечистот. А внутри лежали и сидели наши пленные в тех парадных мундирах, в каких их захватили. Вокруг клетки ходили забонцы. Приближаясь к площади, я думал, что услышу их шум и проклятия, увижу, что люди будут бросать камни и бить кулаками в стеклянные стены. Я заранее оправдывал такое поведение: в клетке теснились те, кто обрек город на голод и вымирание. Но только шепот зевак да звук их шагов оживляли площадь. У меня ныло сердце.

Я подозвал Вареллу, начальника охраны клетки.

– Еду пленным выдали?

– Выдавали, генерал.

– Как приняли?

– Баланда! Ничего, выхлебали. Все миски пустые. Не это их смущает.

– Что-то все-таки смущает?

– Не могут при таком количестве прохожих оправиться: женщины смотрят… Ждут полной ночи.

– Всю ночь будет гореть свет. И прохожие будут.

Я медленно обошел клетку. Пленные отворачивались от меня. Только генерал-лейтенант Кинза Вардант отразил мой взгляд взглядом, как пулю – пулей. Но в его глазах не было ненависти, он смотрел скорее скорбно. И я поспешно отошел, чтобы и он в моих глазах не разглядел недопустимого для меня сочувствия. Все мы были пленниками обстоятельств.

В гостинице я стал думать о Войтюке. В эти минуты он был ключом к механизму международных диверсий. Шпион он или нет? Ошибся ли Павел Прищепа, подтвердил ли я его ошибку? Как много, как бесконечно много сегодня зависело от того, правы мы с Павлом или нет! Я всем в себе желал, чтобы человек этот, Жан Войтюк, ныне мой консультант по международным делам, был реальным, а не выдуманным нами шпионом. Ибо, рассуждал я, угроза предать всю страну тотальному разрушению, высказанная публично, будет воспринята как пропагандистский маневр. В нее никто серьезно не поверит – так сказал я Штупе, так оно было реально. Но сведения, переданные шпионом по своим секретным каналам, – нет, это уже не пропаганда, а деловая информация о готовящихся событиях. Ее нельзя игнорировать, на нее нужно отреагировать немедленно. Войтюк шпион, это же несомненно! И он передал все услышанное от меня. Почему же нет сведений о том, как отреагировали на его донесение? Почему нет ответных действий?

Я позвонил Штупе.

– Казимир, какие новости?

– Никаких.

– Я позвоню вам утром.

– И ночью звоните, если будет что важное.

Утром я сам схватился за телефон:

– Казимир, новости?

– Никаких, генерал! – Штупа помолчал и осторожно задал вопрос, который на его месте я задал бы уже давно: – Мне кажется, вы чего-то ждете? Можно ли узнать чего?

– Жду сообщения о капитуляции нордагов, – буркнул я в трубку.

И услышал невеселый смех.

Чтобы отвлечься, я до полудня объезжал все точки обороны. В столовой подали скудный обед. После него я вернулся в гостиницу и прилег, но звонок телефона заставил вскочить. Штупа взволнованно кричал:

– Семипалов, включите Нордаг! Новая речь президента.

Я кинулся к приемнику. Франц Путрамент извещал свой народ, что его правительство сегодня на экстренном заседании приняло новое решение. Оно временно, до полного урегулирования споров, прекращает военные действия против Латании и отводит свои войска на старую границу. Оно уверено, что правительство Латании с должным пониманием воспримет великодушный акт нордагов и не станет чинить препятствия возвращению их войск на прежние рубежи. Оно убеждено, что решение прекратить в одностороннем порядке все военные действия благоприятно скажется на бедственном положении военачальников Нордага, томящихся ныне в застенках Латании. И оно предлагает правителю Латании господину Гамову и его заместителю господину Семипалову срочно назначить специальный комитет по перемирию и указать время и место встречи этой авторитетной комиссии с аналогичной рабочей группой Нордага для совместной работы по установлению справедливого и вечного мира между обеими державами.

Диктор, закончив читать речь президента Нордага, начал ее повторять. Я головой к приемнику и заплакал. Я плакал и кусал губы, чтобы не дать нервному плачу превратиться в рыдание. Забон спасли!

Все снова и снова звонил телефон, но я не сразу нашел в себе силы снять трубку.

– Нордаги уходят из ущелья! – кричал Штупа. – Генерал, нордаги очищают ущелье!

На городском аэродроме приземлился водолет из Адана. К нам прилетели полковник Прищепа, министры Гонсалес и Пустовойт.

Они вошли ко мне все четверо – вместе со Штупой. И каждый пожал мне руку и поздравил с освобождением города, а я еле сдерживался, чтобы опять не заплакать. Штупа понимающе сказал:

– Генерал, вы именно на такую речь Путрамента и рассчитывали, когда ежечасно допытывались, нет ли новостей? У вас были причины ожидать столь удивительного отступления нордагов?

– Интуиция, Штупа. И уверенность, что не вовсе же потерял разум северный президент!

Штупа ни минуты не верил в сказку о моей удивительной интуиции. Но понимал, что расспрашивать больше нельзя.

У входа в ущелье вытянулась цепочка наших пустых машин. Еще вчера, появись они на этом месте, электроорудия нордагов превратили бы их в щепы и пыль. Сейчас не было видно ни одного орудия – их уже увезли. Мы впятером поднялись на высотку, оставленную нордагами. С нее открывался обширная панорама лесистых и гористых окрестностей Забона. В бинокль было видно, что по дорогам на север движутся войска. Главное шоссе, соединявшее Забон с остальной страной, пересекала техника противника. Я прикинул, что к вечеру можно восстановить сообщение с Аданом. Блокада кончилась.

Я отвел Прищепу в сторонку.

– Павел, мы не ошиблись! Мы были правы, Павел! Но почему такая задержка? Еще вчера Путрамент нагло отверг просьбу своих генералов о спасении.

– Вчера кортезы еще не передали ему, что узнали от Войтюка.

– Возвращаемся в город, Павел. Я сам войду в клетку и сообщу пленным, что, хоть пока их и не освобождаем, но предоставим человеческие условия существования.

Лицо Прищепы помрачнело.

– Боюсь, ничего у тебя не получится. У Гонсалеса особое задание.

Гонсалес рассматривал в бинокль главное шоссе, пересекаемое войсками противника. Я сказал ему:

– Полковник Прищепа сообщил: у вас особое задание. Друзья, подойдите ближе, послушаем, какую террористическую акцию собирается осуществить в освобожденном городе уважаемый министр Террора, он же председатель международной акционерной компании Черного суда.

Гонсалес не обратил внимания на враждебный тон.

– Именно террористическая акция, – подтвердил он. – Речь о пленных. Я составил сообщение для «Вестника Террора и Милосердия», диктатор утвердил его. Завтра оно появится в печати.

Он вынул заготовленную бумагу и прочитал: «Развязав неспровоцированную преступную войну против нашего государства, президент Нордага Франц Путрамент открыто объявил, что планирует выморить голодом наши города, которые завоюет. В ходе сражений, начавшихся для нас неудачно, нордагам удалось отрезать от страны Забон и заблокировать снабжение его продовольствием, то есть практически приступить к выполнению своего бесчеловечного плана. Один из наших диверсионных отрядов отважным налетом захватил в плен всю военную верхушку армии нордагов. В отмщение за объявленную нордагами войну на истребление мирного городского населения Черный суд под моим председательством приговорил всех пленных генералов и офицеров противника к длительной пытке голоданием с последующим утоплением в нечистотах.

Сегодня президент Нордага Франц Путрамент, поняв, на какой преступный и бесперспективный путь он вступил, решил односторонним актом прекратить все военные действия против нас и снять блокаду с Забона. Приветствуя разумное решение главы нордагов, Черный суд отвечает на него актом высокого милосердия. Я отменяю для пленных муки голода и последующую позорную казнь. А вместо отмененной казни приказываю их всех расстрелять и трупы предать захоронению в местности, далекой от районов военных действий. Министр Священного Террора Аркадий Гонсалес».

На какие-то секунды я потерял дар речи, потом закричал:

– Вы не сделаете этого, Гонсалес! Я запрещаю!

Он не сомневался, что именно это я и скажу.

– Вы не можете мне запрещать, Семипалов. Решения Черного суда ни отмене, ни обжалованию не подлежат.

Я лихорадочно искал зацепку, чтобы приостановить выполнение чудовищного приказа.

– Гонсалес! В районе военных действий военный начальник является высшей властью. И поскольку власть здесь принадлежит мне…

Он предвидел и это возражение. Теперь я знаю, что Гамов, давший санкцию на расстрел пленных, постарался поставить меня в безвыходное положение.

– Генерал Семипалов, последний полк нордагов покидает свои позиции. Забон перестает быть военным районом. Глава правительства просит вас вернуться в Адан для исполнения своих текущих обязанностей.

Тогда я повернулся к Пустовойту. На его мясистом некрасивом лице застыло скорбь и безнадежность.

– Ты министр Милосердия! – сказал я. – Где же твое милосердие? Почему не протестуешь, милосердный министр?..

Лицо Пустовойта перекосилось в жалкой улыбке.

– Я протестовал, Семипалов, я очень протестовал! Но мне удалось лишь создать пленным хорошие условия после расстрела…

– Хорошие условия для расстрелянных? – переспросил я с ненавистью. – Похоронить как людей, а не как падаль? И это называется милосердием? Простая человеческая совесть у вас сохранилась? Эх, вы!

Я повернулся и пошел. Я должен был остаться один. Я не мог никого видеть.