Текст книги "Диктатор"

Часть третья
Перелом

1

– Гамов! Расправа с пленными – позор для нас!

Такими словами я открыл заседание Ядра. Джон Вудворт глядел в сторону: возмущенный, как и я, он не хотел ссориться с Гамовым. Готлиб Бар с Альбертом Пеано усиленно демонстрировали сокрушение, сокрушенным – в меру своей природной вежливости – выглядел и Штупа. Павел Прищепа и Омар Исиро изображали бесстрастность. Аркадий Гонсалес сиял, его красивое лицо стало даже красивей – я отвел глаза: не всякая красота восхищает.

А министр Милосердия состроил мину, не отвечавшую ни обстановке, ни его министерским функциям – его уродливое было кисло-сладеньким: нехорошо, очень нехорошо, но я же все, что мог, сделал.

– Жду ответа, диктатор. И от того, приму ли ваш ответ, зависит, останусь ли в вашем правительстве.

Это был вызов – Гамов принял его. Он не сомневался в победе надо мной. И не только в окончательной, которая еще только будет, но и в сегодняшней, маленькой, нужной лишь для того, чтобы сломить мое неожиданное сопротивление и обеспечить дальнейшую покорность его верховной воле.

– Я понимаю ваше возмущение, Семипалов. Скажу сильней: рад вашему возмущению, – так парадоксально начал он свой ответ. – Если даже вы потрясены и негодуете, то представьте, как потрясены и негодуют враги. Вы только возмущены, a они еще и устрашены. Они боятся нас, Семипалов! Единственно желанное для нас состояние…

– Неклассические методы войны, – съязвил я. – Но согласитесь…

И тут он нанес удар, против которого у меня не было защиты.

– Не соглашусь! И напомню об одном вашем разговоре, очень важном и очень ответственном разговоре. Не описываю всех обстоятельств, но вы тогда сказали: если бы наши враги знали, какие силы сопротивления развязывает их военная акция, какие демоны мести обрушатся на них, какую ответную реальную беспощадность вызовет их словесная угроза беспощадного обращения с мирным населением… О, если бы они это знали, так сказали вы, то никто не осмелился бы и слова угрожающего пикнуть. Так вы говорили, Семипалов! Только этим, только внезапным озарением, которое позволило им угадать ваши угрозы, я могу объяснить их внезапное паническое отступление от Забона. Может быть, назовете другие причины, Семипалов?

Он безжалостно показывал, какие последствия не только для врагов, но и для нас самих имели угрозы, придуманные мной в качестве обманной акции. Это была не ложь, а программа действий, ибо без них угрозы останутся лишь ораторскими изысками, так он сказал мне на аэродроме. Он снова и снова возвращался к моей игре с Войтюком – и бил тем, что отказывался видеть в ней только игру. И назвать Войтюка не желал (не все члены Ядра знали о нем).

Я еще пытался сопротивляться.

– Но разве мы, когда нордаги неожиданно отступили, не могли продемонстрировать великодушия? Для чего тогда создали министерство Милосердия, Гамов?

Омар Исиро редко вмешивался в споры, я уже говорил об этом. Но иногда он изменял этой привычке, чтобы довести до нас важную информацию.

– В сегодняшней «Трибуне» Фагуста задает точно такой же вопрос и высказывает предположение, что нашему правительству милосердие не свойственно в принципе. Надо ли мне протестовать против его выпада?

– О Фагусте разговор особый, Исиро. Вы требуете великодушия, Семипалов? Но разве мы его не оказали? Нордаги отвели свои войска назад. Но вы могли уничтожить их, когда они выбирались из ущелий. Сил на такое истребление у вас бы хватило, Семипалов.

– Они знали, что мы не нанесем им предательского удара в спину, когда они делают то, что мы хотим.

– Вот-вот: были уверены в нашем великодушии! И мы продемонстрировали его, не наказав армию нордагов за вторжение в наши пределы. Но расстрел военной верхушки врага – не боевая операция, а акт Священного Террора против преступников. Семипалов! Путрамент увел свою армию не потому, что боялся ее уничтожения, а потому, что испугался за себя. Он понял, что самый первый, самый верный, самый беспощадный удар мы нанесем не по армии, воюющей с нами, а по тем, кто погнал эту армию на войну – и нас не остановят никакие традиции воинского благородства!.. Все эти лицемерные словечки придумали сами вдохновители и организаторы войн, чтобы обезопасить себя при поражении. Расстрел высокопоставленных пленных показал Путраменту, что мы будем беспощадны и к нему, попади он к нам в руки. И избирательного, только для него, великодушия не будет, а будет избирательная, специально для него, жестокость. Полковник Прищепа, доложите, как реагировал президент Нордага на расстрел пленных генералов.

– Нордаги после отхода закрепились на границе, – докладывал Павел. – Концентрация войск была такой высокой, что давала возможность, если понадобится, повторно двинуть на нас все полки. Сообщение о расстреле пленных передали с опозданием на шесть часов. Путрамент пришел в свой рабочий кабинет в восемь, в десять позавтракал. В одиннадцать сообщили о расстреле. В пять минут двенадцатого – последние известия еще продолжались – секретарь президента стал вызывать министров. В двадцать минут двенадцатого правительство собралось. В сорок минут того же двенадцатого часа из главного штаба полетели предписания в войска – немедленно отходить на тридцать лиг в глубь страны. Отход еще продолжается. На самой границе остаются лишь сторожевые посты. Внутренний оборонительный рубеж спешно оснащается тяжелым вооружением.

– Слышали, Семипалов? – с силой сказал Гамов. – Не вы ли в том вашем удивительном разговоре пророчили, что, будь правители Нордага проницательней, они бы отвели свои войска от границы. Расстрел пленных породил в мозгу Путрамента озарение – и он мгновенно ответил исполнением вашего пророчества.

Гамов издевался надо мной!

Он говорил моими словами – из словесных угроз ставшими реальным действием. И я не мог возразить ему потому, что сам желал именно такого превращения грозных слов в реальные дела. Расстрел пленных лежал в рамках нарисованной Войтюку программы дальнейшей войны с нордагами.

– Можно не опасаться, что вы уходите из правительства? – насмешливо поинтересовался Гамов.

– Остаюсь, – буркнул я.

– В таком случае – ведите заседание дальше.

Я спросил, как мы ответим на просьбу президента о встрече двух комиссий для решения пограничных споров и государственных претензий.

– Не понимаю Путрамента, – заявил Вудворт, к нему я обратился первому. – У нас с Нордагом никогда не было пограничных споров.

– Ничего не отвечать президенту, – предложил Пеано, счастливо улыбаясь. – Наше молчание нагонит на него еще большего страху.

Но я считал, что отмалчиваться несолидно, и продиктовал такой ответ: «Господин президент, от встреч правительственных комиссий воздерживаемся, пока вы не высосете из пальца несуществующие правительственные претензии и не придумаете пограничные споры».

Ответ приняли с воодушевлением. Гамов вдруг впал в восторг: все же он втайне опасался, что я отойду от него.

– Семипалов, вы пугаете врагов даже сильней, чем я хотел. Такая оплеуха Путраменту! Казнить его не только угрозами, но и презрением!

Вудворт тоже одобрил наглый тон ответа.

– На время проблему Нордага оставляем, – сказал я. – Главное – положение на фронте и положение в тылу. Начинайте, Пеано.

Пеано обрисовал военное положение со всех сторон. С одной – слышались ликующие барабаны победы: нам удалось отразить наступление кортезов с родерами, освободили осажденный было Забон, на фронтах устанавливается тишина и можно считать, что до весны ее не нарушат. Поражение, недавно почти реальное, в близком будущем не грозит.

Но с другой стороны, докладывал Пеано, вместо радостного гула медных труб слышится унылая тягомотина сопелок. Ни одна из стратегических целей не достигнута. Кортезы с родерами не отогнаны в глубь Ламарии. Патина на две трети оставлена. Ввязавшийся в войну Нордаг едва не захватил второй город страны. На южных и восточных границах лояльность соседей сомнительна. Вывод: надежды завершить войну в этом году не оправдались.

Я спросил Вудворта, не хочет ли он дополнить доклад Пеано. Он заметил, что оправдывается старая пословица: когда говорят пушки, музы молчат. Он относит к сфере муз также и искусство дипломатии. Дипломатия вырождается. Дипломатию заменяет информация. Мы сможем вскоре проверить недавнюю удивительную догадку диктатора, что превращение ненадежных союзников во врагов принесет нам пользу. В столицы союзных держав зачастили агенты Кортезии. Министр Прищепа подтвердит эту информацию.

– Подтверждаю, – сказал Павел. – Кортезия переманивает наших союзников. Они выпрашивают условия повыгодней… Один Нордаг выступил без колебаний, но его пример скорей оттолкнет других от быстрых соглашений.

– С союзниками ясно, – сказал я. – Бар, обрисуйте дела в промышленности.

И Бар докладывал по формуле: с одной стороны одно, а с другой – совсем другое. Промышленность работает лучше, чем при Маруцзяне, урожай собрали. Золотая реформа и разбронирование резервов вызвали энтузиазм. Но запасы почти исчерпаны, а урожай не такой, чтобы обеспечить хороший приток товаров. К зиме снабжение людей снова ухудшится. Бандитизм не ликвидирован. Прежних наглых – при дневном свете – нападений на поезда, на склады, на жилье больше нет. Однако ночь – по-прежнему время разбоя. И близится зима, а в темную пору активизируются все темные силы.

– Гонсалес, – сказал Гамов, – докажите преступникам, что не просто щеголяете высоким званием министра Террора. До морозов истребить всех бандитов до последнего – вот ваше задание.

– А сколько бандитов в стране? – деловито осведомился Гонсалес.

Прищепа пожал плечами. Анкеты бандитам не раздают, они не информируют, сколько членов в каждой шайке. Можно лишь предполагать, что от 180 до 190 тысяч.

– Выловлю! Попрошу Пеано выделить мне десяток полков для внутренней войны и подчинить мне всю полицию.

– И то, и другое – пожалуйста! – объявил Гамов.

Пустовойт с упреком сказал ему:

– Вы даете Гонсалесу конкретные задания, а меня игнорируете.

В тот день я впервые заметил, что к Гонсалесу и Пустовойту Гамов относится по-разному. И выражение лица, и голос, и слова менялись, чуть он поворачивался от одного к другому. Гамов словно выключал в себе одно состояние и включал другое. К красавцу Гонсалесу, нежнолицему, широкоплечему, узкому в талии, – ему очень шел и прежний мундир майора, и нынешние черные костюм и плащ, оба на белой подкладке, – Гамов обращался хмуро, глядел непреклонно, говорил властно. А некрасивому массивному Пустовойту – лишь Константин Фагуста превосходил его общей массой – Гамов улыбался, глаза его становились добрыми, он излучал внимание и готовность слушать. Я бы сказал, что Гонсалесу он приказывал, как генерал офицеру, а с Пустовойтом обращался как с ребенком, которого часто приходится обижать, но всегда хочется утешить.

– Вам тоже будет задание. Без милосердия не обойтись ни при каком терроре. Все виды снисхождения для разоружившихся бандитов разрабатываете вы. И получите право задерживать карающую руку нашего друга Гонсалеса.

Я закрыл заседание и попросил остаться Гамова, Вудворта и Прищепу – пока лишь они были посвящены в операцию.

– Подвожу итоги: Войтюк – шпион. Есть сомнения?

Сомнений не было ни у кого. Я поставил новый вопрос: как быть с ним дальше? Хранить у себя за пазухой бесценным сокровищем, как требует диктатор? Или расправиться как с обыкновенным шпионом, чтобы не создавать непредвиденные обстоятельства?

Все согласились, что надо продолжать игру.

– Тогда ставлю два условия. Первое – я передаю Войтюку только правдивые сведения, чтобы не потерять авторитета в глазах его хозяев.

Вудворт высоко поднял брови.

– Передавать правдивые сведения для дезинформации? Простите, я дипломат, а у нас максимум успеха – удачно обмануть. Говорить правду, чтобы обмануть, – это выше моего понимания.

Прищепа разбирался в технологии обманов глубже Вудворта.

– Важен успех, а как он достигается – правдой или ложью – второстепенно. Семипалов передал Войтюку в общем верные сведения, а в результате так напугал Путрамента, что нордаги отказались от собственного первоначального успеха.

– Но ведь это не значит, что вы дезинформировали противника, – настаивал Вудворт. – Не понимаю ваших хитрых ходов.

– Хитрость их в том, что сначала я буду говорить правду. Но наступит момент – и я передам ложную информацию, а ей поверят, потому что мне привыкли верить. Это можно сделать только раз – и надо рассчитать, чтобы был именно тот случай, который способен повернуть течение войны.

Вудворт больше не спорил. Гамов сказал:

– Вы поставили два условия. Первое – передавать только правдивую информацию. Принимается. Слушаем второе.

– Повремените с публичным объявлением последнего наступления на бандитов. Все, что нужно делать, будем делать. Но объявим позже. А пока я передам Войтюку как самую секретную информацию, что мы собираем силы для очищения страны от преступников и что вы, Гамов, готовите громовую речь.

И это условие было принято. Павел сказал мне:

– Не хотите ли для последующего изучения нюансов… в общем – отличный записывающий аппарат?..

Я оскорбленно ответил:

– Полковник Прищепа, я был уверен, что вы отлично знаете свое дело. Приходится разочаровываться. Неужели вы до сих пор не поставили в мой кабинет такого прибора? Или не считаете меня с Войтюком деятелями государственного значения?

Даже чопорный Вудворт изобразил что-то похожее на улыбку. Прищепа весело сказал:

– Понял. Будете довольны качеством записи.

Отправляясь домой, я прихватил номер «Трибуны».

Дома было холодно и неуютно. Елена вторую неделю инспектировала какие-то заводы. В окно хлестал дождь, естественный дождь самой природы. От искусственных ливней Казимира Штупы он отличался лишь тем, что был еще унылей и надоедливей. Я не люблю осенних дождей: в них мне остро чувствуется ненужность – ни для самой природы, уже не взыскующей, как летом, воды, ни для меня. И я помечтал о будущем, когда общество будет так богато, что сможет командовать климатом свободнее нас. И тогда какому-нибудь грядущему Штупе прикажут устраивать грозы и вёдро, снегопады и ветры для увеселения, а не по необходимости. И в будущей «Трибуне», уже мало похожей на ту, что я взял в руки, можно будет прочитать: «Сегодня с 16.30 до 17.05 – большой развлекательный дождь, потом радуга на четыре ярких и три приглушенных цвета и вечернее гулянье на насыщенном озоном воздухе». «До такого времени ох как далеко», – сказал я себе и развернул газету.

Константин Фагуста разразился новой статьей против правительства. Он не призывал брать оружие и идти свергать нас – но это было, кажется, единственным, на что он не осмеливался. Он доказывал, что международная политика Гамова – малоэффективна, когда правильна, и неправильна, когда эффективна. А действия Черного суда? – с возмущением спрашивал Фагуста. Сплошные ошибки и неудачи. Объявлена программа платной казни, чуть ли не программа гражданского бунта против всех видов подлости. И что же? Не слышно что-то о нападениях на королей и министров, на генералов и военных промышленников. Зато казнят беспомощных пленных! Неужели правители не понимают, что казнью пленников сами совершают военное преступление и что за него придется отвечать? Старые – классические – методы войны отвратительны, ибо сама война отвратительна, так объявил нам диктатор. Но разве лучше то, что он практикует взамен отвергнутой старины? Хрен редьки не слаще, говорили наши предки.

Я отложил «Трибуну» с тяжелым сердцем. Меня мучили два противоположных чувства – негодование и бессилие. Негодование не на Фагусту, нет, ибо я сам говорил то же, что он, только в крохотной правительственной группе, а не публично. Я злился на самого себя – за, что был бессилен предотвратить расправу над пленными родерами. И не только был бессилен, но и согласился с Гамовым, что сам спровоцировал это преступление и потому не имею права возмущаться. Странное дело: с первого знакомства с «Трибуной» человек этот, Константин Фагуста, стал мне неприятен. А сейчас я просто ненавидел его – за то, что он был прав, а я не мог, не имел морального права признать его правоту!

2

Природа, на время освобожденная от насилия над собой, разгулялась по собственным законам. Океан, безжалостно обираемый в недели сражений, сейчас отдыхал – свободное его дыхание густыми массами туч разносилось по старым воздушным путям.

Мне тяжело описывать те осенние месяцы. Наступило царство Гонсалеса. Все утренние известия завершались его появлением на стереоэкранах. Он извещал, сколько преступников за прошедший день сдались добровольно, сколько убитых, сколько захваченных. Раза два в неделю на стерео показывался и Пустовойт и повторял все одно и то же: повинную голову меч не сечет, тех, кто сдается добровольно, он, министр Милосердия, берет под свою защиту. Молодых и здоровых – в армию, больных – на лечение, негодных для войны – на посильные работы.

Операция «Очищение» поначалу шла вяло. Правда, мы вылавливали городские шайки, блокировали убежища банд. И все-таки перелом наступил, когда осень дождливая превратилась в осень холодную. Выпал первый снег – пока еще естественный, а не метеогенераторный. Праздник первого снега, традиционное торжество страны, Гонсалес ознаменовал своей стереоречью. Он не был хорошим оратором, даже я, не говорю уж о Гамове, владел словом лучше. Но содержание речи не нуждалось в украшении, оно и без того разило грохотало в ушах тех, к кому обращался наш министр Террора.

– Объявляю Неделю Тишины и Раздумья, – сказал Гонсалес. – В эту Неделю полиция и армия не будут производить никаких операций по вылавливанию бандитов, а вы, бандиты и пособники их, на кратком недельном покое обдумайте свою дальнейшую судьбу. После Недели Спокойствия – Неделя Амнистии, этой недели потребовал мой коллега, министр Милосердия Пустовойт. В Неделю Амнистии все, кто сдался с оружием, получат полное прощение или минимальное наказание. Все завершится Неделей Истребления, даже не неделей: она продлится, сколько потребуется. И уже не будет прощения и милосердия, самые суровые наказания грозят случайно приставшим к банде наравне с главарями. Не пропустите последних спасительных дней! И не надейтесь укрыться в горных логовах, в глубинах лесов. Выморозим укрывшихся, засыплем их метеоснегами! Всей армией страны пойдем на вас!

– Я знаю, в шайках не существует полного единства, – продолжал Гонсалес. – Большинство устало от разбойничьей жизни, измучено лишениями, понимает неотвратимость наказания. Но вас, большинство, терроризируют вожаки, их приспешники. Вы боитесь их? Но почему? Ведь вас много больше! Так разоружите главарей! Свяжите, убейте, если сопротивляются. Нападите на сонных, если трусите перед бодрствующими! И несите на пункты милосердия – связанных или убитых. Вожак впереди своей банды либо тот же вожак, связанный или мертвый, – вот пропуск в амнистию! Повторяю: не пропустите последний День Милосердия! Не потеряйте последний шанс снова стать людьми из того полузверья, в которое сами себя првратили!

Такой была речь Гонсалеса. Ее предварительно просматривал Пустовойт, утвердил Гамов. Гамов посоветовал и мне поработать над ней, я отказался. Это не моя епархия – внутренний террор.

День, начавший Неделю Тишины, меньше всего можно было назвать тихим. Стерео все снова и снова повторяло речь Гонсалеса, а в промежутках между речью и известиями забивало уши музыкой. Наш добрый Омар Исиро, министр информации, искренне думал, что бравурная музыка превращает черные мысли, от которых впору вешаться, во что-то радостное.

Да и сама тихая неделя шла очень тревожно – и для несдавшихся шаек, и для страны, уставшей от страха, и особенно для нас – правительства, основавшего все планы на амнистии и всеобщем успокоении.

Первый День Милосердия дал обильный поток «амнистёров», но его перекрыли вторые сутки, а затем – еще больше – третьи. Плотину прорвало. Сдающиеся так торопились, словно боялись, что последний день сдачи наступит раньше, чем был объявлен. На четвертые сутки поток ослабел, а в последние, седьмые, на пункты явились лишь несколько человек.

С бандитизмом в стране было покончено.

В речи к народу, сразу же по завершении Недели Милосердия, Гамов именно так и обозначил достигнутое.

– Всего сложили оружие 273 565 человек, – сказал он. – Это означает, что массовый бандитизм ликвидирован. Отдельные преступления могут совершаться, от единичных преступлений не застраховано ни одно общество. Но организованной преступности больше нет. Вдумайтесь в это! Из внутренних войск, воевавших с бандитами, мы теперь сформируем десять дивизий в помощь фронту. Не меньше дивизий дадут и «амнистёры». Какое облегчение для страны! Какое облегчение!

Он закончил речь обращением к женщинам. Воззвания к женщинам, как некий ударный аккорд, завершали почти все речи Гамова к народу:

– Милые мои подруги! Я обещал вам, что эту зиму вы будете без страха ходить по ночным улицам. Поздравляю вас: для страха нет больше оснований. И еще поздравляю многих с тем, что их соскользнувшие с честной дороги дети и близкие вновь возвращены к нормальной жизни нормальных людей!

На очередном Ядре Гамов изъяснялся уже не в так радужно. Впервые он сделал выговор Прищепе.

– Полковник Прищепа, вы безобразно ошиблись! Уверяли, что бандитов в стране сто семьдесят – сто восемьдесят тысяч, а в одну неделю сложили оружие больше двухсот семидесяти. Как строить надежную политику при такой ненадежной разведке? А если сведения о неприятельских силах столь же точны? Может быть, стремительное продвижение маршала Вакселя к Забону объясняется тем, что трагически преуменьшены его реальные силы?

Павел признал недостатки разведки, но указал и на объективные причины просчетов. В районах военных действий у него своя агентура. И живым агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков – приборы точные и надежные. Но внедрять своих людей в бандитские шайки гораздо трудней, инструменты здесь неприменимы. Наблюдать за неприятельской армией проще, чем следить за десятком преступников, сбившихся на короткое время в стаю.

Гамов продолжал утверждать, что трудно вести политику, когда неточно представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь часть более общей и трагической ошибки – неизвестно, сколько людей поддерживают нас и сколько у нас противников. В каждой квартире не поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не внедришь своего агента.

– Побойтесь бога, Гамов! – не выдержал Готлиб Бар. – Да спросите у меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах – это все мои объекты – нашу деятельность одобряют, нас хвалят.

– Вы меня не поняли, Бар. Я не утверждаю, что наша разведка уже ошиблась в оценке настроения народа. Я говорю, что такая ошибка возможна, и мы можем ее проглядеть.

Гамов, я уверен, говорил о том, что давно обдумал. Он считал, что в обществе, сцементированном единой волей (в данном случае – его, Гамова, верховной волей) очень трудно распознать истинные настроения людей. Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует – как же узнать, о чем думает средний житель? В стране, где нет разногласий, нет и точного понимания людей. Мы сами создали такую систему, но, используя достоинства единовластия, не должны забывать и о присущих ему пороках.

– А Фагуста? – возразил я. – А этот беспардонный демагог, которого вы почему-то опекаете, – разве он не высказывает открыто мнения, отличные от наших?

– Рад, что вы наконец обнаружили пользу в существовании редактора «Трибуны», Семипалов. Фагуста – как бы узаконенный критик всего, что мы делаем. Он – крайность. А масса молчит. Только чрезвычайные события заставляют открыто заговорить всех людей.

– Информация методом провокации, – сострил Готлиб Бар. До министерского поста он считался мастером красных словечек, но сейчас и ему было не до острот. И все же он с удовольствием повторил: – Информация методом провокации!

– Вы правы, Бар. В нашем обществе народ на откровенность надо провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет их забыть о молчании. Вот почему так опасно ошибся наш друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов. И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального настроения народа. Подумайте об этом.

После заседания я вышел вместе с Гонсалесом.

– Просьба, Гонсалес, – сказал я. – Только не спрашивайте, зачем мне нужно то, о чем попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не прикажу его освободить или не предам вашему суду?

Гонсалес обиделся.

– Вы, кажется, забыли, Семипалов, что в моем подчинении вся полиция и все охранные войска? Могу арестовать любого. Даже вас самого!

– В своем аресте я пока не нуждаюсь. И постараюсь не забывать, что в ваших руках вся полиция и все охранные войска.

Я мог бы попросить об аресте и Павла Прищепу: отношения с ним у меня были лучше, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация Черного суда куда грозней, чем у нашей разведки.