Текст книги "Диктатор"

10

Когда мы подъезжали к вокзалу, Гамов вдруг разнервничался.

– Семипалов, вы все предусмотрели?

– Абсолютно все и даже немного сверх того.

В отличие от него, я был спокоен. Он видел грядущее много лучше меня. Но в том, что меня окружало, я разбирался хорошо.

Мы ехали из Забона в Адан захватывать власть.

Конечно, причины поездки на официальном языке звучали по-иному: командование корпуса, объединившего добровольные дивизии «Стальной таран» и «Золотые крылья», вызывали в правительство для отчета о боевых действиях в тылу врага.

Гамов закрылся в купе – еще раз поправить свой доклад. Я со штабными работниками и Прищепой в последний раз прикидывал, где у нас позиции послабее и где – посильнее. Если в наших расчетах и имелись изъяны, то не такие, чтобы существенно повредить плану.

И еще до полуночи мы разошлись по своим местам.

Я спал спокойно. Думаю, что и Пеано, и Гонсалес сомнениями не терзались – бессонница им не грозила. О Павле Прищепе этого не скажу. У него ночь – лучшее время для связи со своими людьми в столице, он наверняка разговаривал с ними по своему загадочному аппарату.

Утро в Адане было нерадостным. Гамов, выйдя из вагона, хотел было пойти пешком – посмотреть на людей, послушать их голоса. Но Прищепа с Пеано запротестовали. В решающий час нельзя было пренебрегать осторожностью. Мы хорошо подготовились, но как подготовились наши противники? Людей мы увидим из машин и голоса их услышим, не выходя на тротуары.

Я хорошо помнил довоенный Адан – прекрасный город, населенный веселыми и добрыми жителями. По его широким проспектам густо двигались оживленные мужчины и женщины, в скверах бегали радостные детишки, в роскошно убранных магазинах было полно товаров и покупателей. И следа былого довольства не было в мрачном городе. Мне показалось, что даже и солнца теперь в Адане меньше, чем раньше, – впрочем, солнца вообще не было: небо затягивали тучи. Три четверти магазинов были закрыты и темны, у открытых змеились молчаливые очереди. Больше всего меня поразило отсутствие детского гомона, так отличавшего раньше дневную жизнь столицы. Конечно, мы знали, что многие ребятишки вывезены во внутренние области, но знать, что детей нет, – это одно, и совсем другое – почувствовать их отсутствие.

О нашем приезде в Адан не сообщалось, и люди в очередях равнодушно провожали глазами наши машины. Среди прохожих я увидел наших солдат в гражданских костюмах – отпускники задержались в столице перед поездкой на родину. Они не подавали вида, что узнают нас. Павел Прищепа хорошо знал свою службу.

В приемной нас встретил Вудворт.

– Правительство заседает уже два часа, Маруцзян встает рано, все к этому приспосабливаются. – Он понизил голос. – Капитан, все по плану?

– Оптимально, – ответил Павел.

В зал заседаний мы вошли гуськом – впереди генерал Прищепа, за ним Гамов, я, Пеано, Гонсалес, Павел и несколько наших офицеров – я их не называю: они не были посвящены в заговор.

Все члены правительства встали, когда мы вошли, Маруцзян и маршал Комлин стали пожимать наши руки, Вудворт громко называл наши фамилии и воинские звания, Когда очередь дошла до Пеано, Маруцзян посмотрел на него недобро, но сказал совсем не то, что говорили его глаза:

– Счастлив видеть тебя здоровым, племянник!

Пеано засиял самой ослепительной из своих улыбок.

– Тысяча благодарностей, дядя!

Нас посадили за отдельный стол. Всего в зале их было три – большой, вдоль торцевой стены, на возвышении вроде сцены, второй, еще длинней, от главного входа до другой торцевой стены (там тоже была дверь), и третий, напротив двери. За первым сидело правительство: Маруцзян, министры и военные, за вторым – вызванные чиновники. Вел заседание сам Маруцзян. Министр энергетики докладывал о производстве сгущенной воды.

Я не узнавал Маруцзяна. В стране не было другого настолько же известного человека. Его красочные портреты, его фотографии, его стереоснимки висели в каждом учреждении, в квартирах, на перекрестках. Мы навеки запоминали невысокого плотного мужчину, круглолицего, толстощекого, с коротким, картошкой, носиком, с поросячьими, но проницательными глазками. Помнили и его голос – торопливый, шепелявый, то взрывающийся гневными выплесками, то опускающийся до льстивого уговаривания. Нынешний Маруцзян имел мало общего с той знаменитостью. Тот, прежний, казался лет на десять моложе своего возраста, этот выглядел на десяток лет старше себя. Заседание правительства вел осунувшийся, похудевший, посеревший старик с потухшими глазами. Только голос напоминал прежний: так же взвизгивал в патетических местах, так же шепелявил, когда его обладатель не торопился. Нелегко, очень нелегко далась война нашему сверх всяких заслуг прославленному главе правительства!

А маршал Комлин нисколько не изменился: такой же усатый, пучеглазый, резкий в движениях. Сидя рядом с Маруцзяном, он подавал реплики тем же громким, категорическим голосом. Он не умел ни обсуждать, ни рассуждать – каждое его слово звучало командой. И он помолодел, а не постарел! Война оживила его, уже прошедшего пик человеческого расцвета. У него распрямились плечи, встопорщились серые усы, заблестели глаза. Он впал во вторую молодость, наш славный маршал, глава вооруженных сил. Только ума у него не прибавилось – это стало ясно из первого же выкрикнутого им слова.

– Положение наше очень сложное, но мы будем напрягать все силы, – так закончил министр энергетики свой доклад о сгущенной воде.

– Да, постарайтесь, пожалуйста! – устало сказал Маруцзян. – Без энерговоды не отразить нового наступления врага.

– На двадцать процентов дать больше! – крикнул маршал. – Нет, в полтора раза! В полтора раза будет в точку!

– Сделаем все что можно, – неопределенно пообещал министр.

Маруцзян вызвал метеогенераторное управление. У среднего стола приподнялся наш старый знакомый Казимир Штупа. Для меня было приятной неожиданностью, что этот скромный, отлично воспитанный военный метеоролог удостоился чести докладывать правительству. Впрочем, его доклад выглядел менее приятным, чем сам Казимир. Сообщение было безрадостным. Метеорологический натиск врага все усиливается. Кортезы строят мощные метеогенераторные станции в Родере и Ламарии. Когда они заработают, Кортезия станет господствовать в атмосфере. Впрочем, уже сейчас океан безраздельно принадлежит кортезам: они куда свободней нас задают направления циклонам. Их метеостратегия проста: весной не допускать на нашу территорию влагонасыщенные тучи, летом заливать наши поля непрерывными дождями. Пока мы успешно сопротивляемся: весной обеспечили дожди на всех засеянных землях, сейчас противодействуем вторжению больших циклонов. Но полностью исключить их не можем. Уборка хлеба в этом году будет происходить при обильных ливнях.

– Короче, урожая не будет, – скорбно проговорил Маруцзян.

– Будет, но меньше нормального, – осторожно уточнил Штупа.

Маршал яростно ударил кулаком по столу.

– Меньше или больше урожай, армию хлебом обеспечить! Не позволю уменьшать военные пайки!

– Успокойтесь, маршал, – сказал глава правительства. – Снабжение армии останется на прежнем уровне. Но гражданские пайки еще сократим. Прискорбно, но другого выхода не вижу.

Маршал успокоился так же быстро, как рассердился. Снабжение гражданского населения его не интересовало.

– Теперь послушаем наших героев! – Маруцзян улыбнулся нам. – Докладывать будете вы, полковник Гамов?

– Начните доклад с объяснения, почему игнорировали мои приказы и директивы правительства! – опять взорвался Комлин.

Маруцзян поморщился. Маршал нарушал обговоренный сценарий. Лидер партии максималистов шел к власти долго, извилистыми путями и хорошо приспособился к тому, что в учебниках называлось «стратегией непростых действий». Даже встав во главе государства, он недолюбливал атаки в лоб. И хотя командир корпуса, пока еще только полковник, в этом зале казался фигурой незначительной, Маруцзян не изменил своей гибкой политике. Он милостиво кивнул Гамову. Он все же нервничал: надо было слушать не чиновных лакеев, а своих врагов – он не сомневался, что мы враги.

– Начните с ваших побед, полковник. Это будет приятно и для вас, и для нас.

Павел Прищепа вытащил из портфеля что-то вроде большого блокнота. Через его плечо я увидел, что это приборчик, похожий на тот, что он давал мне. Только на том были две цифры, а здесь – около сотни. Павел ткнул в одну из них – и по внутренней стороне крышки побежали светящиеся слова. Он коснулся другой – надпись сменилась. Я шепотом спросил:

– Все идет по плану?

Павел ответил тоже шепотом:

– Вокзал в наших руках, стереостанция тоже. К казармам войск безопасности подкатили грузовики с тяжелыми резонаторами.

– Телефоны и электростанция, Павел?

– Пока нет. Но по твоей диспозиции мы захватываем их после стерео и казарм. Время еще есть.

Гамов в это время показывал, что не собирается плясать под музыку главы правительства, а намерен исполнить собственный танец.

– О наших победах говорить не буду: они известны сегодня всей стране! И к тому же они гораздо меньше, чем могли бы быть. И произошло это потому, что мы не получили поддержки от нашей армии. Нас бросили на произвол судьбы. Совершена государственная измена: хорошо оснащенную дивизию сознательно отдали на уничтожение.

– Да что вы говорите? – вскипел маршал, вскакивая. – Кто вы такой, что осмеливаетесь бросать мне в лицо чудовищные обвинения?

– Я командир корпуса, объединившего две дивизии, преданные верховным командованием, и собственной кровью, собственным мужеством проложившие себе обратную дорогу на родину.

– Самозванец вы, а не командир! Сами себя назначили! Никогда вам не бывать ни генералом, ни комкором!

Что разговор с руководством непокорного корпуса будет несладким, Маруцзян догадывался. Но что Гамов сразу начнет с обвинений, а маршал безобразно взорвется, судя по всему, не подозревал. И сразу показал, что в свое время недаром обогнал в беге к власти своих противников и столько лет прочно держал ее в руках. Он прикрикнул на Комлина:

– Прекратите, маршал! Запрещаю вам говорить без моего разрешения! – И почти вежливо обратился к Гамову: – Очень серьезные обвинения, полковник. Но есть ли у вас столь же серьезные основания для них? На любой войне бывают успехи и неудачи. Но разве допустимо все неудачи приписывать предательству и изменам? Тогда почему ваш сосед, генерал Коркин, которого мы разжаловали, сдал свою дивизию в позорный плен, а вы в условиях еще тяжелей, чем у него, одерживали одну победу за другой?

Он, конечно, умел спорить, глава нашего правительства. И на мгновение в этом осунувшемся старике возродился прежний лидер, мастерски высмеивавший своих противников, ставивший перед ними вопросы, на которые имелись лишь желаемые ему ответы. И сейчас он верил, что легко опровергнет любые обвинения Гамова, а потом накажет полковника за то, что тот осмелился необоснованно обвинять.

Гамов не успел ему ответить – в зал вошел начальник охраны правительства, низенький полковник в очках. Морохов, так его звали, – мы часто видели его на стерео во время дворцовых банкетов. Маршал раздраженно прикрикнул на него:

– Я не вызывал тебя! Уходи, заседаем.

Но Морохов игнорировал окрик.

– Маршал, у нас авария. Вся связь отключена!

– Отключена? – удивился Маруцзян. – Почему отключена?

– Что-то случилось на центральной станции. Все каналы на город перестали работать.

– Тогда что стоишь? – Маршал, несмотря на запрет Маруцзяна, все больше свирепел. – Иди и налаживай связь! Даю полчаса на исправление – и ни минутой больше.

Морохов исчез. Гамов продолжал прерванную речь:

– Вы требуете обоснованных обвинений? Обвинения будут убедительные. Изменник и предатель Мордасов…

На этот раз не выдержал сам Маруцзян:

– Полковник, выбирайте выражения! Вы не сплетничаете о знакомых в домашнем кругу, а докладываете правительству. Мы еще расследуем ваше обращение с нашим посланцем. За многие поспешные и преступные действия придется нести суровую ответственность.

Гамовым овладел так хорошо мне знакомый приступ бешенства. Я встревожился, не сорвется ли он раньше времени. Но он сдержался – только глаза его зловеще засверкали и в голосе зазвенело железо.

– Вы совершенно правы, уважаемый председатель Совета Министров, за преступные действия надо нести суровую ответственность. И я уверен, что все виновные ее не избегут. Я долго подбирал слова, которые точнее всего характеризуют Мордасова. И остановился на самых объективных: предатель и изменник! – Гамов резко повысил голос, перекрывая поднявшийся в зале гул. – Да, предатель и изменник! Но не он один, а все те, кто его выдвигал и поддерживал. Это доказывает документ, очутившийся в наших руках. – Он поднял вынутую из кармана бумагу. Все в зале, кроме нас пятерых, сидевших отдельно, – мы знали, о чем он будет говорить, – уставились на нее как завороженные. – Сейчас я оглашу его, но предупреждаю: моему чтению попытаются помешать скрытые предатели, также находящиеся в этом зале. Любую такую попытку со стороны любого человека буду расценивать как самообвинение, как признание в соучастии в измене и предательстве.

Он обводил присутствующих злыми глазами. В зале каменело глухое молчание. Даже маршал не осмелился ничего сказать.

– Продолжаю. Мордасов прилетел в расположение корпуса, чтобы отобрать у солдат тысячекратно заслуженные ими крохотные денежные награды. Для чего? Чтобы деньги усилили оборону родины, так он сказал. Ради усиления обороны родины он примирялся с тем, что перед решающими схватками боевой дух солдат сильно упадет. Он готов был пожертвовать нашим корпусом ради более высоких целей. Каковы же эти высокие цели? Вот они, в этой бумаге! Отобранные им деньги предназначались для раздачи высшим сановникам государства. Маршалу Комлину выделялось два миллиона калонов, главе правительства…

Маршал вскочил и заорал:

– Стража! Стража!

В зал проскользнул Морохов, ожидавший за дверью.

– Полицию безопасности! – ревел маршал, грозно топорща седые усы и бешено вращая глазами. – В тюрьму молодчиков, всех в тюрьму!

– С полицией безопасности нет связи, – ответил Морохов. – Связь наладить не удалось.

– Как не удалось наладить? Я же дал указание, чтоб наладили! Как же не удалось, если я дал указание, чтоб удалось?! – бушевал маршал. – Вы получили мое указание? Отвечайте!

Даже у таких дисциплинированных и верных служак, как Морохов, временами отказывали нервы.

– Отвечаю. Получил очень ценное указание. Но ни один телефонный аппарат на него не отреагировал, маршал.

Маруцзян не отрывал колючих глаз от Гамова, спокойно стоявшего с бумагой в руке. Артур Маруцзян был слишком опытным политиком и достаточно умным человеком – он понимал, что только сумасшедшие могут просто прийти на заседание правительства и бросить руководству страны обвинение в измене. В грозном хладнокровии Гамова таилось нечто большее, чем дурной характер нескольких чересчур возомнивших о себе командиров. Уверен, что в мозгу Маруцзяна проносились тысячи тревожных картин: возмущение в армии, восстание народа… Но за окнами не слышалось ни криков толпы, ни грохота электроорудий, ни визга резонаторов. Обрыв связи с городом мог возникнуть в результате обычной аварии. Маруцзян всю свою жизнь отвечал на любой удар еще более жестоким ударом. Гамова надо было любыми средствами заставить молчать. Маруцзян приказал:

– Полковник Морохов, вызовите внутреннюю охрану. Всех свободных солдат срочно сюда – с оружием!

– Внутренняя связь дворца тоже не работает, – ответил Морохов.

Маруцзян побелел, у него перехватило дыхание. Внутренняя связь во дворце была автономна. Никакая катастрофа в городе не могла вызвать аварию во дворце. Маруцзян бросил быстрый взгляд на маршала. Маршал ничего не понимал. Он с недоумением оглядывался, пожимая узкими плечами с роскошными погонами, и горестно бормотал:

– Как же не получилось, если я дал указание, чтоб получилось?

Маруцзян распорядился:

– Полковник, пройдите сами по залам дворца и соберите всех, кто попадется. Срочно, полковник, срочно!

– Слушаюсь! – Полковник повернулся к двери.

Но еще до того, как он вышел, в зале появился вооруженный отряд. Впереди вышагивал Варелла, среди других я увидел сержанта Серова и Сербина. Отряд прошел к столу правительства, за каждым министром встал солдат с ручным резонатором, а за спинами Маруцзяна и маршала – по двое. Все совершалось в мертвом молчании зала. Маршал, сравившись с ошеломлением, вскочил и заорал на Вареллу, остановившегося за его спиной:

– Кто такие? По какому праву? Вон отсюда! Под арест! Я маршал, и я приказываю!..

Варелла правой рукой прижал к груди маршала резонатор, а левой сорвал один за другим оба пышных погона.

– Ты уже не маршал, а старый дурак! Садись и молчи! Не то одно нажатие кнопки – и будешь крутиться на полу.

Маршал хорошо знал, как действуют резонаторы. Он опустился на стул и обхватил лицо руками. Плечи его, освобожденные от эмблемы высокой власти, судорожно тряслись. Старый воин молчаливыми слезами оплакивал свое унижение. Гамов спокойно спросил:

– Маруцзян, вам ясна ситуация?

Главе правительства понадобилась почти минута, чтобы справиться со вдруг отказавшим голосом. Выдержки и собственного достоинства у него было гораздо больше, чем у маршала. Он ответил Гамову таким же спокойным голосом:

– Устроили путч! А что дальше, разрешите узнать?

– Дальше вы откажетесь от поста главы государства. И не просто откажетесь, а передадите его мне.

– Что будет потом? Отправите меня по суд, как это делают узурпаторы с побежденными противниками? Предъявите обвинения в измене и прочих грехах, которые с усердием высосете из пальцев?

– Что будет с вами, зависит от вас, Маруцзян. Если без лишнего шума откажетесь от власти, обещаю суда над вами не устраивать.

Маруцзян обвел глазами зал. Все безмолвно сидели на своих местах. Он обернулся на двух солдат, каменно возвышавшихся за его спиной. На его скуластом лице обрисовалась злая улыбка.

– Нет, полковник Гамов, не доставлю я вам такой радости – легкой передачи власти. Захватывайте ее насильно, а меня отдавайте под суд. На суде я скажу все, что знаю о вас сейчас и еще к тому времени узнаю. Посмотрим, удастся ли вам на открытом процессе обосновать свои идиотские измышления.

Пеано, сидевший рядом со мной, встал и пошел к столу правительства, вынимая из кармана самое страшное оружие ближнего боя – точно такой же импульсатор, как и тот, из которого Гонсалес располосовал Мордасова. Снова страшно побелев, Маруцзян непроизвольно приподнялся. Пеано остановился перед Маруцзяном.

– Дядюшка, вы меня знаете, и я вас знаю. Вы соображаете очень быстро, и поэтому я даю вам ровно одну минуту, чтобы принять все условия полковника. Если на исходе этой минуты мы не услышим ваше громкое «да», я развалю вас на четыре куска. И сделаю это с удовольствием, можете мне поверить.

– Негодяй, ах, какой негодяй! – прошипел Маруцзян. – Ты все это подстроил, я знаю! Какой же я дурак, что отправил тебя на фронт, а не засадил в тюрьму, как надо было.

– Полминуты прошло, – зловеще предупредил Пеано и стал поднимать импульсатор. – Считаю медленно. Один, два, три…

– Да, да, да! – истерически закричал Маруцзян. – На все – да! На все ваши проклятые условия – да! Опусти импульсатор, Альберт!

Пеано спрятал импульсатор и не спеша пошел на свое место.

– Теперь остается зачитать перед стереокамерой отречение от власти, – сказал Гамов.

В глазах Маруцзяна засветилась надежда. Он всегда умел ловко находить неожиданные ходы в сложных ситуациях. Не подарит ли ему судьба и сейчас такую спасительную возможность?

– Мне нужно время обдумать текст отречения…

– Отречение уже написано. Вудворт, дайте бумагу.

Вудворт вышел из-за второго стола, где сидел, и вручил главе правительства текст. Ненависть исказила маловыразительное лицо Маруцзяна. Впрочем, она почти сразу сменилась хорошо разыгранной скорбью.

– И вы, Джон, – сказал он горько. – Так умри же, Артур Маруцзян, величайший из лидеров славной партии максималистов!

– Никто не требует вашей смерти, – заметил Гамов. – Отречение от власти еще не смерть.

– Говорю фигурально! – огрызнулся Маруцзян. – Я так полагался на его верность, столько добра ему делал. А он предает меня!

– Не предаю, а перехожу к тем, кто может стать спасителем нашей страны, которую вы довели до упадка и опустошения, – чопорно ответил Вудворт.

Маруцзян зло махнул рукой и погрузился в текст.

– Сильно, сильно! – заметил он. – Но раз уж я сказал «да»… Теперь немного отдохнем и поедем на стерео.

– Стереооператоры уже здесь, – сказал Вудворт.

Если бы глазами можно было жечь, то от взгляда, какой метнул в Вудворта Маруцзян, тот вспыхнул бы, как щепка, вымоченная в бензине.

Стереооператоры вкатили в зал аппаратуру. Маруцзян встал перед камерой. Пеано негромко сказал:

– И, пожалуйста, дядюшка, никаких иронических или трагических интонаций, неадекватных тексту ухмылок и прочего, в чем вы так искусны. Не осложняйте свое дальнейшее существование, дядя!

Маруцзян не удостоил племянника ни репликой, ни взглядом.

Он и без указаний со стороны понимал, что не стоит осложнять свое существование. И внятным, спокойным голосом известил страну, что ради активизации военных действий, ради наведения порядка в тылу, ради повышения жизненного уровня населения он решил сложить со своих усталых плеч верховную власть и вручить ее более молодому, более энергичному, более удачливому вождю. Отныне главой правительства он объявляет беспартийного полковника Алексея Гамова.

Стереооператоры перевели камеру с Маруцзяна на Гамова.

Если кто-нибудь из нас и ожидал, что Гамов произнесет первую их тех ярких речей, какими он впоследствии часто покорял слушателей, то он ошибся. Гамов сухо и кратко информировал страну, что власть принял, что немедленно начнет изучать обстановку и после этого объявит состав своего правительства и программу действий.

Я приказал увести Маруцзяна и его министров. Когда мимо меня проплелся – его поддерживал под руку все тот же Варелла – пошатывающийся маршал, я услышал его горестное бормотание:

– Я же дал указание, чтобы получилось… Почему не получилось?..

Мне показалось, что маршал совсем спятил со своего не очень обширного умишка. Будущее показало, что я ошибся.

Ко мне подошел Гамов. Он вовсе не выглядел радостным. Мне казалось, что после удачного захвата власти новые правители должны демонстрировать если не ликование, то удовлетворение. Возможно, впрочем, что Гамов уже думал о трудном будущем.

– Эс швиндельт, – сказал он непонятно и пояснил: – Голова кружится! Такой скачок в неизвестное! – Он протянул мне руку. – Спасибо, Семипалов! Не знаю, что вышло бы из нашего заговора, если бы не вы.

Я принял благодарность как должное. Захват власти был разыгран по моему сценарию.