Текст книги "Игра в ящик"

«Отчего вы такой злой? – хотела Мелехина спросить Левенбука. – И почему меня считаете за идиотку? Кто вам дал право? Все вы тут считаете».

Но потом ей стало жалко этого очень серьезного и очень некрасивого человека. Всегда с шершавыми и синими щеками. Ей захотелось намазать его неодинаковые кривые скулы вместе с ассиметричным тяжелым подбородком вязким и нежным депиляционным кремом, чтоб все мешающее соскоблить. Полтюбика израсходовать на доброе дело. Вот так. И эта мысль о креме «Nair» и о его пригодности для сглаживания поверхностей любой формы и половой принадлежности Ленку согрела, обрадовала и успокоила. Потому что чудесный день одиннадцатого ноября не закончился, он продолжался, уточкой перевалился в свою вторую половину и там, обнаружив наконец ровную водную гладь, поплыл.

«Крем не крем, а вот дивную тушь “Maybelline” с круглой, никогда не слипающейся спиральной щеточкой не даст, так сама заберу. Экспроприирую. Пусть даже и начатую», – подумала Ленка, и это была первая победная, не терпящая и не ждущая возражения мысль плохо проклюнувшегося, но все-таки распустившегося яркой гвоздичкой четверга.

Два дня тому назад, во вторник, красный служебный телефон на столе Левенбука ожил, заговорил девичьим по-южному музыкальным голосом, который, мило поздоровавшись, тотчас же попросил пригласить Лену. Лену пригласили, и голос в трубке, сменив регистр с любезного на очень бойкий, пообещал:

– Леха-Мелеха, до конца недели не приедешь за своей шубой, выкину в помойку. Весь коридор эта сумка перегородила. Второй месяц живу тут как на Пресне в девятьсот пятом году. Сплошные баррикады.

Звонила Ленкина двоюродная сестра. Дочь секретаря стуковского горкома партии. Оксана со смешной фамилией Непейвода. Где-то в середине сентября эта дочь материной сестры, студентка четвертого курса истфака МГУ зачем-то моталась на пару дней домой, и там, в Стукове, пользуясь оказией, ей на вокзал Ленкина мама тетя Лариса притартала шубу в большой дорожной сумке с надписью «Динамо». И сумка, и ее черное, колкое, съеженное содержимое предназначались для передачи заброшенной в московские суровые снега и льды Елене. Шуба приехала, а снег все не шел, и лед сосульками не рос на проводах и крышах. Поэтому, наверное, Ленка за передачкой никак не приезжала. То в колхоз ее вне плана посылали, то время позднее отмеривали на ВЦ. В общем, не получалось, и, потеряв терпение, Оксана Непейвода пошла на жертву. Решила поделиться. Созналась, что встречным курсом, таким же родственно-приятельским макаром, доставлена посылка совсем уже издалека. От ее дяди из Нью-Йорка, сотрудника Организации Объединенных Наций, лектора ЮНЕСКО Виктора Степановича Непейводы. И если Ленка не поторопится с визитом, то лишь рожки да ножки ей достанутся от даров серебряной трансатлантической птицы Аэрофлота. Иначе говоря, одна лишь пропахшая угольным ростовским скорым шуба из черной закарпатской нутрии и больше ничего.

– Ладно, когда тогда? – спросила Ленка даже не красную, пурпурную от сестринской скороговорки трубку.

– Да боже мой. Да в любой день после пяти. Хоть в среду, хоть в четверг, хоть в пятницу.

Четверг наступил, стрелки показывали начало пятого, и никаких препятствий для рывка в столицу нашей Родины город Москву не наблюдалось. Все сметены. И даже мхом поросшие скулы завсектором выбриты дочиста в пылающем воображении.

Позвонить бы, конечно, для полного порядка не мешало, но телефон сегодня не просто стоял на столе неконтактного Левенбука, красный был, как назло, укрыт, буквально погребен под ворохом левенбуковских бумаг и сверху окончательно, с каким-то даже вызовом, угрозой, придавлен домиком раскрытого отчета. Начинать раскопки под самым носом Алексея Леопольдовича после крупной над ним психологической победы Ленке совершенно не хотелось, и она, решив за две копейки позвонить дорогою из автомата, покинула свое рабочее место. С легкой душой, будто случайно, так просто, оставив броско, на виду все свои чудные, немыслимо прекрасные картинки.

«Наверное, сразу же бросились разглядывать, – сладко думалось Ленке. – Все трое».

И эта мысль несла ее вперед, парадоксальная и радостная на фоне полного и даже трезвого понимания того, что ни один, даже самый подвижный из троицы коллег Караулов не дрогнул, не пошевелился после ее прощального «до свидания». И тем не менее, одно другому не мешало.

А вот фигура человека с палочкой заставила Ленку пройти мимо молочного магазина и спрятавшейся под его навесом будки телефона-автомата. Три разной толщины ноги аспирантка Мелехина увидела на повороте, от угла детского сада, позднехрущевского параллелепипеда, залегшего у самой гаражами охраняемой границы имперского барокко, ко лон но-арочного поселка ВИГА, заприметила и от внезапного сердечного волнения, а также инстинктивной, ее натуре в высшей степени свойственной солидарности чуть было не споткнулась на совершенно ровной пешеходной дорожке. Несомненно и определенно метрах в ста – ста пятидесяти впереди маячил, шел вдоль детсадовской ограды, вкручивая палку черной резиной наконечника в асфальт, профессор Богачев. Иван Александрович.

Каким правильным было решение в этот час закрытых проходных не заскакивать в общагу, не идти кругом через главный корпус, а сразу, сквозь всегда распахнутые на поселок заводские ворота, дунуть прямым ходом к платформе Фонки. Ленка наддала и через две минуты поравнялась с хромым философом. Рыжая точно знала, что Иван Александрович живет в Москве, после занятий не задерживается и увидеть его вечером, в пятом часу, здесь, в Миляжково, так же нереально, как летнюю птичку на новогодней елке. Но это был он, черный грач, собственной персоной. Скрипел ботинком. Только в ответ не пол попискивал, а палка. Собачий нос резиновой нашлепки.

– Здравствуйте, Иван Александрович, – быстро проговорила Елена Станиславовна, краснея и задыхаясь.

Ее внутренний, собственный день, наперекор течению тупо угасающего астрономического будня, продолжал развиваться наоборот, вразлет, от заката к рассвету. Светлел и ширился, переполняясь и захлебываясь, как родниковый ковшик, синим звездами удачи.

– Вы тоже на электричку, Иван Александрович? В Москву?

Палка резьбу не докрутила. Ботинок гвоздик не вытащил – загнул. А голова профессора, не принимая вертикального положения, как была в походном – сорок пять градусов к линии движения, лишь повернулась вбок и отрезала:

– Умер. В час объявили. Больше суток всей стране голову морочили, мерзавцы.

Ленка чуть было не спросила кто. Кто умер? Чуть было не выдала своего непростительного равнодушия к пульсу страны и ее дня. Но что сделать, их было много, полное политбюро выживших из ума полуразложившихся дедов, регулярно отправлявшихся на забутовку кремлевской стены. Это было привычно, и это было печально, потому что комсомольское сердце Елены Мелехиной жаждало перемен, но бесконечную обойму истуканов с большевистским вечным заводом пережить она, трезвомыслящая девушка, молодой ученый, и не надеялась. Как броневик тянул, тащил их всех обозом за собой бессмертный генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев, давно уже ставший роботом, каждый внутренний орган которого, выработавший свой естественный биологический ресурс, тут же заменяли на не знающий уже износа бессрочный автомат. По крайней мере, так как-то раз на даче поздно ночью отец говорил матери, все пытаясь вилкой продырявить одинокий маринованный огурчик, кривой и мерзкий, как улыбочка исчезнувшего беса, да все не мог пустить лукавому его буржуйскую, жиденькую желтенькую кровь…

– И пока, Лора, электричество в стране не кончится, пока мы уголек даем, так все и будет, тем же путем, запомни…

Между тем философ продолжал ругаться.

– Сволочи, – говорил он, не поднимая по-бычьи изготовленное к бою темя. – Все думали, нельзя ли и тут как-то соврать. Сутки кумекали, нельзя ли его палкой подпереть и дальше жить припеваючи. Подонки.

«И дальше жить припеваючи». Новое и совершенно неожиданное волнение вдруг охватило Ленкину душу. Нет, это не Устинов, Гришин-Капитонов. И даже не Суслов какой-нибудь. Суслов умер прошлой зимой. Так же торжественно, на всю страну, со скрипками и черно-белым диктором в окошке телевизора. Но тогда про «припеваючи» никто не заикался, само собой разумелось «и дальше жить».

– Двадцать лет проправил, двадцать лет, эпоха, – сказал профессор и вдруг, слегка приподняв в святом и праведном возмущении палку, довольно больно стукнул черной резинкой Е. С. Мелехину по обутой в мягкий ботиночек ноге.

– А чего добился? Чего? Только вас, детей, развратил. Маршал Брежнев. Кавалер ордена «Победа».

«Брежнев! Не может быть… А как же электричество, про которое отец тогда… куда же… как это… – выстрелив шариками, носились, сталкивались и прыгали в Ленкиной голове мысли, покуда она же это самое освобожденное электричество и наблюдала, правда сама того не замечая: вспышки, молнии и радужные круги. – Господи, счастье-то какое… Брежнев умер…»

И горизонт раскрылся вдруг веером немыслимых, бесконечно прекрасных перспектив. Новое время, новое время грядет. Счастливое. Новое поколение встает к штурвалу. Ее отец Станислав Андреевич становится замминистра угольной промышленности СССР, ее дядя Олег Степановчи Непейвода – инструктором ЦК КПСС. Сорокалетние коммунисты, молодые силы вперед, и она, комсомолка Мелехина, двадцатисемилетний кандидат технических наук, нет, почему, двадцатишести-, нет, двадцатипятилетний, в общем, самый молодой кандидат наук в ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в общем строю… нет, в авангарде, на ударном направлении нового кипучего и волнующего времени. Боже мой!

А покуда, покуда в сереньком, неиллюминированном настоящем Ленка шагала рядом со своим будущим экзаменатором, и градус его стойкости и непреклонности ее пугал. Давно оставив позади ограду детского сада и уже вовсю штампуя каучуковой нашлепкой своей суровой палки асфальт, белесой волной прибившийся к бетону длинного и непрозрачного забора НИИБТ – Научно-исследовательского института бытовой техники, профессор все развивал и развивал исходную посылку:

– А ведь какой шанс ему предоставляла сама история, самими массами, партией выдвинутому, поднятому на самый верх, на смену тому плюгавому ничтожеству, лысому ниспровергателю титана. Вернуть, восстановить стальную мощь нерушимых идеалов. Можно сказать, лишь оцарапанной, но еще не поврежденной, в сердцевине своей тогда еще живой, здоровой веры! Партия требовала, страна, народ. Не дай болезни пойти вглубь. А он, что сделал он? Ничего. И этим чудовищным бездействием, преступным сгноил, сгноил. Хребет, становую мощь-то как раз и угробил. Ржа съела, выела все дочиста за двадцать лет. Страшно смотреть. Труха. Одна лишь внешность сохранилась, форма, а внутри предательство. Предательство и подлость.

– А все они… Они… Виктории Петровны!

Старик опять ударил Ленку по ноге, не так больно, как во дворах за домами, но на сей раз очень решительно и грозно, испачкав серым язычком уличной грязи. Мысль о семейном вопросе в контексте переходного периода не обыкновенно и даже как-то неожиданно взволновала уче но го-марк систа:

– А на детей просто страшно взглянуть, – пялясь в Ленкино горящее лицо, профессор просто выжигал окрест расплавленным металлом. – Особенно нам, ответственным за ваши души. Какое невиданное разложение. Испорченные уже во чреве. Загубленные в колыбели. Подумать только, подумать только. Меня. Старика, ветерана провоцируют. На словах ловят.

Улица Электрификации и узенькая пешеходная дорожка бежали параллельно перепутанным здесь сортировочно-отстойным путям Московско-Рязанской железной дороги. Маленькое удобное ответвление от основного русла брало свое начало сразу напротив корпуса НИИБТ, чтобы через каких-то двести метров прильнуть, влиться в прямоугольную окаменелость – бетонную платформу станции Фонки. В то время как большая сестра – улица текла чуть выше, за шеренгой высоких деревьев, висячей грыжей площади падала на задник станционного строения и колбасила, стелилась дальше, чтоб далеко-далеко, где-то там, в ангарно-цеховых глубинах фабричных задов Миляжкова устало ткнуться лбом в бок грязной и горбатой Хлебозаводской.

Никто никогда не ходил к станции по основной перспективе – только и исключительно по узенькой дорожке, прыг-скок и там, по крайней мере никто из Ленкиных знакомых; но когда разъяренный старик с резиновым штемпелем на негнущейся палке повлек ее широким, столбовым путем, она не осмелилась ему перечить.

– Провоцирует, – гудел профессор Богачев. – И ведь подкован. Готов. В курсе всего. Иван Алексеевич, а правда, что во время войны вы служили с Зиновьевым в одной части? Вместе летали. А? Что скажете? Как это герой, пример для подражания, стал вдруг перерожденцем?

Ленка внезапно сообразила, что Иван Алексеевич от глубоких и обобщающих суждений о генсеке и его закончившейся буквально на глазах эпохе перешел к узколичному и частному разъяснению совсем незначительной как в гносеологическом, так и в онтологическом аспекте, но продолжающейся, где-то сейчас чирикающей, прыгающей личности – Якова Пфецера.

– Что могло подтолкнуть человека с такими заслугами, таким образцовым жизненным путем к разрыву с нашей страной, нашим строем, идеологией? Скажите, пожалуйста. Спрашивает, шельмец. Вы представляете? Интересуется. И ведь ничего ему не сделаешь. Ничего. Вот до чего дошли. Докатились. Все ими схвачено… Все… Наука, государство, армия… Попробуй только рубани мерзавца… какое, просто поставь ему, тварюшке, что-нибудь не то, сразу будешь дело иметь с…

Но имя спасителя дурачка Пфецера, да и всех, возможно, аспирантов ИПУ Б. Б. Подпрыгина Ленка не услышала. Его сглотнула тьма. Эээх. Напрасно, конечно, шли они улицей, а не тропинкой. Вместо короткой, функционального назначения стрелы воспользовались широкой, слегка вихляющей боками лентой общегражданского назначения, в конце концов столкнувшей аспирантку и профессора на площадь с пивным павильоном, автобусной остановкой и темной будкой часовщика. Всем этим нехорошим, кривобоким курят никам-угляркам, кучно присосавшимся к узкому горлу – ступенькам, ведущим с площади к навесу станции Фонки. Сырая фигура выпала из тени мерзких строений и, затопив чернильной кляксой путь к свету уже обвалом, камнепадом налетающей московской электрички, паскудно разрешилась невероятным, совершенно издевательским предложением:

– Молодые люди, кота купите. Командирский, с родословной.

Видавшее многие виды пальтецо чертика-коммерсанта действительно чем-то трех-четырехкилограммовым бугрилось на груди.

– С дороги, сучье ты отродье, – вдруг страшный грудной визг прорвался сквозь низкие горловые ноты профессорского уханья.

Палка взметнулась в воздух, но ввиду молниеносного растворения белкового сгущения печатей не наставила, а лишь пару раз пронзила еще прозрачный, лишь начинавший сереть и чахнуть вечерний воздух.

Нелепое и бессмысленное происшествие имело одно крайне неприятное следствие. Соколом метнувши крик в лицо вонючей пьяной роже, профессор Богачев на обратном вдохе будто нечаянно и сам хватил волну шакальей носовой сивухи. И от него вдруг стало пахнуть водкой в электричке. Как только нырнули из свежести вечернего воздуха в тамбур, так Ленка и почувствовала. И продолжала ощущать всю короткую дорогу от станции Фонки до платформы Ждановская. Чему в немалой степени способствовало тяжелое, отрывистое дыханье профессора, чудесным образом изгнавшего бесов из жизни своей и аспирантки Мелехиной.

– Шельмы, шельмы, – бормотал Иван Алексеевич Богачев, только смущая девицу, лукавым, от черных ангелов приставшим ароматом, а мысль свою, столь важную и судьбоносную, не развивал. Никак не давал сопровождающей его в поездке девушке понять, одному лишь этому выскочке Пфецеру ничего не сделать или все аспиранты этого года, включая Е. С. Мелехину, каким-то волшебным образом защищены и могут по поводу скорой оценки своих знаний марксистско-ленинской философии не слишком беспокоиться?

За окном налетели и опрокинулись на электричку темные цеха завода имени Подвойского, качнулись, снова сорвались со своих мест и скрылись за спиной. Откатываясь все дальше и дальше от основной массы, составлявшей слово «Миляжково», кубики домов мельчали и рассредотачивались, а вместе с ними и деревья разбегались, стелились по земле, освобождая место, простор для света настоящего, нешуточного города. Столицы.

– Платформа Косино, – объявил гундосый рупор над головой.

– Но не все, не все подонки, – совершенно неожиданно от резкого и звучного торможения мысли профессора собрались. Он повернулся к своей попутчице и посмотрел на нее так, как будто только сейчас, только в это самое мгновение наконец-то опознал, идентифицировал ее, и ласково сказал: – Вот ваш брат, например, Михаил. Михаил Мелехин, пять лет, наверное, или шесть тому назад тоже учился, сдавал мне в Институте горного дела, ИГД АН СССР, ведь это брат ваш? Михаил Мелехин?

– Брат, – быстро пролепетала честная Ленка, с отчаянием и ужасом ожидая, куда же теперь выведет и чем закончится самый нежелательный из всех мыслимых и немыслимых поворотов взрывоопаснейшей беседы.

– Прекрасный молодой человек, прекрасный, – объявил Богачев, улыбаясь еще ласковее. – Поразительно цельный и зрелый. Ропоткина читал. Константина Ропоткина, изъятого из всех библиотек. Нашел, прочел и какое понимание демонстрировал этих по-настоящему великих книг. Воспитывающих и направляющих. А какая художественная, какая изобразительная сила, этому ничтожеству, перебежчику, предателю, со мной ведь не то что воевал, работал на одной кафедре, эка, который только и придумал, что матерное слово в название всему дать, Ибанск, ему за километр рядом не встать. Мерзавец, шваль.

Поезд стремительно тормозил, воткнувшись и безнадежно теряя силы в вязком и плотном воздухе длиннющей, шумной, с метростанцией совмещенной платформы Ждановская.

– Здоровое в вас, Мелехиных, зерно. Здоровое. На таких, как вы, только и надежда, – говорил, прощаясь с Ленкой, профессор Богачев, и палка его, как представитель братского болгарского народа, поддакивала, мотая головой-ручкой над кримпленовыми коленями профессора справа налево и обратно.

Долгая подземная поездка от «Ждановской» к кинотеатру «Звездный» с пересадкой на «Кузмосту» ничего не добавила в то море лимонада и крем-соды, тот океан облегчения и счастья, который наконец принял всю без остатка аспирантку Мелехину. Но и не отняла, хотя вся состояла из досадных эпизодов. У эскалаторов на «Площади Ногина» какому-то человеку в серой болоньевой куртке милиция крутила руки, и Ленка, стоявшая у поездной, долго не закрывавшейся двери слышала, как серый зло со слюной кричал, чтобы его пустили наверх, потому что он всю жизнь здесь, на Покровке, жил и живет, и никакого паспорта ванькам, которых понагнали из рязаней, показывать не станет.

На «Проспекте Маркса» Ленке самой предложили продемонстрировать прописку, когда она попыталась подняться на минутку в кулинарию гостиницы «Москва». Прописка у девушки была неправильная, подмосковная, да и сам документ с нужной страничкой остался дома, в общаге, поэтому честная Ленка, вместо синего ясного штампа решила продемонстрировать открытое, чистое сердце.

– Да я на минутку, товарищи, – пообещала она экскалаторному патрулю. – Я только за тортиком в кулинарию. За «Прагой». Две минутки.

– Кончилась «Прага». Всю съели, – с улыбкой, но прохода и пути не освобождая, сообщил ей весьма любезный командир наряда в чине капитана.

Поразительно, что и на улице Коштоянца, куда Ленка в конце концов добралась, в квартире сотрудников нью-йоркского подразделения организации, несущей разумное, доброе, вечное, у нее первым делом спросили паспорт. Но, к счастью, не для проверки, а чтобы с ужасом воскликнуть:

– Ты одурела, девушка, в такой день – и шляться по ночной Москве без ксивы, да еще с такой здоровой сумкой. Заметут, останешься без шубы, это минимум, а то и еще чего попросят…

В общем, Оксана недолго уговаривала кузину Лену остаться у нее ночевать. Девушки сладко потрепались, дегустируя на кухне «Черного доктора». Все обсудили и рано улеглись спать. Оксана в маленькой комнатке давно уже самостоятельно живущей хозяйской дочери, а Ленка на диване во второй, проходной, от пола до потолка уставленной разнокалиберными книжными корешками. И хотя было понятно, что рано утром, собираясь в универ, Оксана и Ленку обязательно поднимет, одну не оставит, выгонит, но аспирантке не спалось. Огромный, безбрежный город светился за окном двенадцатого этажа. Море таинственных, удивительной жизнью живущих огней, всегда праздничных и что-то неведомое, но немыслимо прекрасно сулящих. Все было там, за стеклом, и трудно было оторваться от фантастического, всеобъемлющего зрелища, но и нырнув в частное, персональное сорокасвечовое, Ленка немедленно не потушила настенный, книзу цветочком приколоченный тюльпанчик. Взгляд девушки, присевшей было на пледом застеленный диван, скользнул по ближайшему ряду книжной полки и замер. Чудесное стекло и здесь, уже на расстоянье гоголевского носа, продолжало манить и поражать. «К. Ропоткин» – прочла Ленка. Не может быть, рука сама потянулась к томику: тряпичный пожульканый корешок, картонная с белой ватной основой на углах обложка и титульный лист. «Угря». Издательство «Молодая гвардия», Москва, 1949.