Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VI. 1657-1676"

Наконец возвратился отец к детям, приехал боярин и гетман Иван Мартынович Брюховецкий в Малороссию, и первому нерадостен был его приезд тому, кто так сильно желал его, – епископу Мефодию. 22 февраля 1666 года в Киеве к боярину Петру Васильевичу Шереметеву, сменившему старика Львова, приехал Мефодий вместе с печерским архимандритом, игуменами других монастырей, и начали странную речь, просили, чтоб позволено им было послать челобитчика к государю, пожаловал бы великий государь, не велел у них отнимать прав и вольностей. «Каких прав и вольностей, – спросил воевода, – великий государь не только у вас, властей духовных, но и у мещан во всех городах малороссийских прав и вольностей отнимать не велел. Всем даны жалованные грамоты, которые по сей день ни в чем не нарушены; от кого вы узнали, будто великий государь велел у вас вольности и права отнять?» Мефодий отвечал: «Посылали мы к боярину и гетману Ивану Мартыновичу Брюховецкому, по стародавному обычаю, по которому киевских митрополитов выбирали всегда с ведома гетманского, посылали мы к Ивану Мартыновичу просить, чтоб отписал к великому государю о позволении нам выбрать в Киев митрополита между собою по прежним обычаям и правам. А боярин и гетман прислал к нам грамоту, в которой пишет, что указал великий государь быть в Киеве митрополиту из Москвы, а не по нашему выбору, тогда как мы под благословением цареградского патриарха, а не московского». Епископ с товарищами разгорячался все больше и больше, наконец закричал с сильною яростию: «Если будет на то великого государя изволенье, что отнять у нас эти вольности и права и быть у нас митрополиту из Москвы, а не по нашему выбору, то пусть великий государь велит всех нас казнить, а мы на это не согласимся. Если приедет к нам в Киев московский митрополит, то мы запремся в монастырях, и разве нас из монастырей за шею и за ноги поволокут, тогда только московский митрополит в Киеве будет. В Смоленске теперь Филарет архиепископ, и он права и вольности у духовного чина все отнял, духовный чин, шляхту и мещан всех называет иноверцами, а мы православные христиане; и если в Киеве впредь будет митрополит из Москвы, то он и нас всех, малороссиян, станет называть иноверцами, тут в вере раскол и мятеж будет немалый, и нам лучше смерть принять, нежели митрополита из Москвы. Мнится нам, что и к тебе, боярину, указ об этом тайный есть, и в статьях, которые полковник Дворецкий из Москвы привез, то же написано». «Такого указа ко мне не бывало, – отвечал Шереметев, – а что вы говорите о статьях, которые привез Дворецкий, то там написано, что великий государь изволит писать об этом к цареградскому патриарху; да и гетман ко мне об этом не писывал; это какой-нибудь вор распустил слух, чтоб поссорить вас с гетманом. Вы говорите, что запретесь в монастырях от московского митрополита; это слова непристойные: как вам быть противными воле божией, указу государеву и благословению цареградского патриарха? Ты, епископ, поставлен в Московском государстве митрополитом Питиримом, и тебе под благословением московского патриарха быть можно, только как о том отпишут к великому государю вселенские патриархи. Если цареградский патриарх к великому государю отпишет и благословение подаст избранному вами, то великий государь изволит избранника вашего поставить в царствующем граде Москве перед своими государскими очами всем властям». «Если даже великий государь, – говорил Мефодий, – изволит быть нашему митрополиту под благословением московского патриарха, то пожаловал бы, отписал об этом к цареградскому патриарху, а митрополиту киевскому быть бы по нашему избранию, чтоб наши стародавные права и вольности нарушены не были; а теперь бы великий государь пожаловал, велел у нас в Киеве принять об этом челобитную и челобитчиков отпустить в Москву». «Челобитной вашей, – отвечал боярин, – принять мне непристойно, потому что это дело ваше, духовное, а челобитчиков в Москву отпустить можно».

На другой день, 23 февраля, боярин виделся с архиепископом в Софийском монастыре, и Мефодий стал просить извинения за вчерашние речи: «Я эти слова говорил поневоле, потому что я поставлен московским митрополитом, и вот малороссийских городов духовные люди все говорят и поносят мне и думают, что я сделал это по совету с гетманом, чтоб им быть под благословением московского патриарха». Мефодий прислал к Шереметеву и ответную грамоту гетманскую, в которой Брюховецкий писал: «Когда мы были в Москве, то нам припоминали статьи Богдана Хмельницкого, чтоб митрополит киевский поставлялся патриархом московским, и мы все, бывшие в Москве, руки свои на том приложили, и государь отправил послов к святейшим патриархам; мы будем дожидаться возвращения этих послов». В марте 1666 года послом от Мефодия и всего духовенства приехал в Москву киевского Кириллова монастыря игумен Мелетий Дзик бить челом о позволении избрать митрополита по старине, да чтоб на выборе был гетман и киевский воевода Шереметев. Царь отвечал, что послано об этом к константинопольскому патриарху и чтоб Мефодий ехал в Москву для исправления всяких духовных дел.

Между тем Шереметев писал в Москву и о поведении нового боярина: «Теперь епископ, архимандрит печерский и всех малороссийских монастырей архимандриты и игумены и приходские попы с мещанами в большом совете и соединении, а с гетманом, полковниками и козаками совету у них мало за то, что гетман во всех городах многие монастырские маетности, также и мещанские мельницы отнимает; да он же, гетман, со всех малороссийских городов, которыми великому государю челом ударил, с мещан берет хлеб и стацию большую грабежом, а с иных за правежом. Шереметев посылал спрашивать у гетмана, по его ли приказанию стацию со всех городов берут? Брюховецкий отвечал, что без его ведома, и тотчас же во все малороссийские города послал грамоты с большим подкреплением, чтоб нигде на него стации не сбирали, а давали бы стацию в казну государеву».

Боярин и гетман Иван Мартынович извещал с своей стороны, что незадолго перед его приездом в Малороссию чуть было не сделалась беда в Переяславле: тамошний житель Петрушка Скок Челюсткин, состарившийся в Переяславле русский человек, составил заговор перебить всех московских ратных людей. Но наказный гетман Ермоленко узнал о заговоре и донес Брюховецкому, который велел сковать Челюсткина и отослать в Москву. Появились своевольные сборища, которые отказались повиноваться полковникам и сотникам, покинули свои дома и начали бродить по разным городкам и деревням и бедным людям досады чинить; начальники таких сборищ были известные нам Иван Донец и Децик. Гетман успел разогнать эти сборища. Касательно новых распоряжений, договоренных в Москве о сдаче малороссийских городов царским воеводам, Брюховецкий писал: «Я, верный холоп, рад вседушно тому указу исполнение чинить; но боюсь одного, чтоб полковники, вся старшина и козаки не встревожились и не взяли дурного замысла. Сам же я вседушно рад воеводам, потому что при них мне будет меньше хлопот, а то теперь на все стороны оглядываюсь». Брюховецкий писал также, что епископ, духовенство и киевский полковник Дворецкий просят о заведении новых латинских школ в Киеве, но что он, гетман, полагает это на волю великого государя. Доносил, что сын епископа Мефодия женился на дубичевке, у которой два родных брата служат при короле. Писал о дурных вестях из Запорожья: дает знать оттуда Григорий Касогов, что запорожцы хотят государю изменить, к бусурманам и к изменникам-черкасам приклониться; но он, гетман, послал уговаривать их; спрашивал, посылать ли в Запорожье хлебные запасы или нет?

С ответами на эти донесения и для обстоятельного разузнания дел в марте 1666 года отправился в Малороссию дьяк Фролов. Посланный должен был похвалить боярина и гетмана за его раденье и отвечать на статью о школах в Киеве: если им против их вольностей будет не в оскорбление, то школ бы теперь не заводить; если же этот запрет оскорбит их, как противный их вольностям, то великий государь пожаловал, велел им в Киеве школы заводить и людей в них набрать из киевских жителей, а из неприятельских и других городов в школы никого не пускать и не учить, чтоб от них смуты и всякого дурна не было. Фролов должен был также сказать: какие люди сидят у гетмана за караулом в своих винах, тех бы он судил и карал по войсковым правам; а если из них кому-нибудь по войсковым правам будет свобода, а он боится от них вперед чего-нибудь дурного, таких присылать в Москву. Хлебные запасы в Запорожье, Киев и другие города посылать как прежде уговорено, пока описчики города опишут и по описи воеводы примут.

Фролов привез из Малороссии много разных вестей. Иван Мартынович на отпуске говорил ему тайно, что в Переяславле своевольники, не желая работать и хлеб пахать, замышляют смуту. Фролов немедленно послал к переяславскому воеводе Вердеревскому спросить, что у них там такое делается? Воевода отвечал: «Гетман великому государю верен и служит вправду; только дивлюсь я тому, для чего переписчики замешкались? Если полгода не будут, и то гетману большая корысть: о чем в Переяславль на ратушу ни отпишет, все к нему посылают. Козаки гетмана все не любят, говорят: при наших предках у нас бояр не бывало, он заводит новый образец, вольности наши от нас все отходят, да и доступ к нему стал тяжел. Полковник переяславский Данила Ермоленко говорил у меня на обеде при головах стрелецких и при многих начальных людях: „Мне дворянство не надобно, я по-старому козак!“ И ко всякому слову, за что осердится, говорит: „Козаки заведут гиль и вас поколют“. Полковнику, атаману и судье идет из ратуши с города всякий день вино, пиво, мед и харч всякий. А что ему, полковнику, пожаловал государь город, то он говорит: „Этот город украйный, разорен весь, стоят в нем беспрестанно козаки иных полков и кормятся по тем же жилецким людям, и мне взять с него нечего, да и не надобно, потому что и при предках наших так не повелось“. Козаки в городе говорят: „Пойдем в Запороги, и не одни мы, соберемся вместе с переяславцами и из других местечек и пойдем из Запорог на гетмана“. Государевых людей, которые живут в Переяславле, зовут злодеями и жидами». Фролов обо всем этом дал знать Брюховецкому, тот отвечал, что козаки поднимают такие голоса, видя везде в городах при воеводах малолюдство: надобно, чтоб великий государь указал в малороссийских городах ратных людей прибавить.

Мы видели, что Шереметев писал к гетману насчет поборов с городов. Брюховецкий обиделся и говорил Фролову: «Дело известное, что боярин Петр Васильевич написал ко мне об этом по чьей-нибудь ссоре: боярин ссоре не верил бы и уха своего на ссору не склонял; я в доходы вступаться никогда ни в какие не буду и с боярином хочу жить в любви и в приязни, готов, пожалуй, и слушать его; только служа великому государю, даю знать свою мысль, чтоб малороссийского народа своевольных и непостоянных людей большими поборами вскоре не ожесточить; пока не попривыкнут и пока государевы воеводы и люди не возьмут их в свои руки, брать с них понемногу; а вдруг ожесточить опасно: люди они худоумные и непостоянные; один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами; хотя они и сами сгинут, а до лиха дойдет, успокаивать будет трудно, а неприятель под боком; стоят неприятеля и запорожцы, только и думают, как бы добрых людей разорять и, пограбив чужое имение, всякому старшинства доступить; а на Запорожье теперь больше заднепрян. Да и духовенству не всякому бы верить; горазды и они ссорить и возмущать от латинской своей науки, на кого нелюбье положат».

Приехал Фролов в Киев. Тут начал Шереметев говорить свои речи: «Гетман Иван Мартынович очень корыстолюбив. Я было велел в Переяславле греку Ивану Тамару сбирать с перевозу и с проезжих людей пошлину на великого государя против обычаев прошлых лет, как он, Иван, сбирал на гетманов. Но грек Иван недавно приехал в Киев и говорит мне тайно, со слезами, что собрал он в Переяславле таких пошлинных денег с 500 рублей, а гетман присылает с угрозами, велит привезти к себе в Гадяч 1000 рублей пошлинных денег, и грек, занявши, везет, а не везть не смеет, чтоб без головы не быть». Шереметев, епископ Мефодий и полковник Дворецкий толковали Фролову одно: чтоб переписчики спешили, а мещане этому все рады и доходы в казну государеву платить будут без отговорки, только б козацкой старшине и козакам до них дела не было; а если переписчики к первому сентября людей и угодий переписать не поспешат, то, как только Семен день придет, и гетман, и полковники, и старшина поборы все отберут на себя, а великому государю оставят мещан на целый год нагих и ограбленных.

3 мая в Печерском монастыре был обед, обедали Фролов, епископ Мефодий, печерский архимандрит, много других духовных, полковник Дворецкий. После обеда, вставши из-за трапезы, взяли Фролова в архимандричью келью и пили здоровье бояр и окольничих. Фролов заметил, что надобно выпить и здоровье гетмана Ивана Мартыновича, который великому государю службою своею во всем верен, с духовными во всяком совете и любви пребывает и Войску Запорожскому и всему малороссийскому народу добронравием своим и правым рассуждением угоден. «Он нам злодей, а не доброхот, – крикнуло в ответ духовенство, – бывши на Москве, он великому государю бил челом и в статьях подал, чтоб в Киеве быть московскому митрополиту, и этим он нас ставит перед великим государем как бы неверными». Епископ и некоторые другие из духовных решительно отказались пить, другие пили, но несогласно, как бы только поустыдясь. Фролов разведал, что статьи, в которых написано, чтоб в Киеве быть московскому митрополиту, прежде всех объявил в Киеве полковник Дворецкий, отчего у духовенства встало нелюбье к гетману; Дворецкий пристал к духовенству. Узнав об этом, Брюховецкий два раза присылал за Дворецким, хотел послать его в Запорожье отговаривать от шатости тамошных козаков, хотел послать его за тем, чтоб там его убили или расстреляли. Полковник испугался и стал бить челом, чтоб ему с Киевским полком быть под начальством боярина Шереметева. Последний спрашивал: если гетман пришлет в третий раз за Дворецким, то отдавать ли его? Сильнее всех продолжал высказываться против Брюховецкого старый друг его епископ Мефодий. «Брюховецкий нам не надобен, – говорил он при всех вслух, – он теперь принял всю власть на себя; не только нас пред царским величеством неверными выставляет, но и старшину карает, в колодки сажает и в Москву отсылает, новых полковников от себя по полкам рассылает без войскового приговора; Юрий Незамай, Гамалея, Высочан и другие старшины ни в чем не виноваты, страдают от него напрасно, а здешним людям и смерть не так страшна, как отсылка в Москву; думаю, что иные и из заднепровской старшины поддались бы государю, да боятся погибнуть от гетмана; печерский архимандрит говорил, что гетманского войска козаки разоряют их монастырские маетности между Киевом и Белою Церковию; писали они к гетману, и он их не защищает».

Дворецкий выставлял себя умеренным, желал примирения: «Епископ Мефодий, все духовенство и я гетману не злодеи и не посягатели; мы только отводим его, чтоб до корыстей был не лаком и гордость отложил; хочется нам того, чтоб он приехал в Киев к боярину Петру Васильевичу Шереметеву, мы бы, облича его в неправдах, с ним помирились и были в вечной любви. Епископ Мефодий посылал в Чигирин уговаривать тамошних людей, чтоб великому государю вины свои принесли: чигиринские жители к тому склонны, и Дорошенко говорил, что он тому рад, да боится гетмана, сделает его без головы или в Москву отошлет, пусть епископ, боярин и гетман обнадежат его грамотами, что ему лиха не будет, тогда он и станет промышлять над ляхами». Мефодий, кроме несчастного пункта о митрополите, показывал по-прежнему усердие к Москве и, подобно Ивану Мартыновичу, не щадил своих; советовал также, чтоб во всех малороссийских городах воеводы и ратные люди жили особо в городках так, как в Нежине, потому что малороссийского народа люди ко всему шатки, – сохрани боже, чтоб кто-нибудь чего не начал: а прежде всего надобно это сделать в Полтаве, там люди больше всех шатки, к Запорожью близки и с запорожцами в мыслях бывают согласны, живут советно, что муж с женою. Шереметев свидетельствовал пред государем, что он от епископа никакого злого умысла и плевел не видал; но вопреки словам Дворецкого доносил о невозможности помирить Мефодия с Брюховецким и приводил в доказательство следующий случай: «Я говорил епископу, чтоб послать в Запорожье какого-нибудь верного человека с увещательною грамотою и для проведывания вестей; а Мефодий отвечал мне: это дело самое надобное, только в грамоте надобно спросить: отчего у них, запорожских козаков, делается шатость, не от бояр ли от кого? Я ему сказал на это, что так написать не годится: из этого я заключаю, что между ними и вперед совета не будет; только я о гетманских грамотах епископу, а об епископских словах гетману не даю знать, чтоб между ними ссоры не было, а ссора опасна, потому что к епископу и духовенству пристали мещане всех городов: так чтоб от их ссоры делу великого государя порухи не было». От самого Шереметева, по рассказам Фролова, не могло быть порухи государеву делу, как была поруха от боярина и гетмана. В Киеве, на Подоле, поставлены были рейтары и на мещанских дворах, потому что в верхнем городе поставить их было негде. Мещане много раз били челом, что от рейтар теснота большая и чтоб великий государь пожаловал, велел рейтар от них свесть. О том же просил воеводу и Мефодий. Шереметев отвечал, что перевести рейтар в верхний город скоро никак нельзя, потому что там дворов и изб мало, а взять изб негде, потому что около Киева все разорено; если мещане хотят, чтоб от них рейтар вывели, то пусть дадут от себя 30 изб и переведут в них рейтар. 4 мая епископ является к Шереметеву и приносит ему в почесть 100 рублей, чтоб рейтар от мещан велел вывести, изб на них не спрашивал, а велел бы избы купить из государевой казны. Боярин отвечал: «Я денег не возьму, а пусть мещане отдадут их на избы рейтарские». На другой день в соборной церкви епископ стал говорить боярину, чтоб он сто рублей себе в почесть взял, а на избы взял еще 100 рублей, мещане этим не оскорбятся, только бы рейтар от них велел вывесть. Шереметев велел взять у мещан все 200 рублей и купить на них избы и, как избы поставят, перевести в них рейтар тотчас.

Фролов привез и грамоты: Брюховецкий жаловался, по обычаю, что московского войска мало в Малороссии: «При мне, вашего царского величества верном холопе, войска очень мало, едва не все ваши государевы ратные люди от наготы разбрелись. Воеводы вашего царского величества – миргородский, лубенский и прилуцкий – без семей на воеводства свои приехали, а хорошо бы им было приехать с семьями и со всем своим хозяйством, чтоб тамошние жители, видя воевод своих целое житье, от того лучше крепились и в отчаяние не приходили». Гетман жаловался на воеводу Протасьева, который не унимал иноземных ратников, притеснявших малороссиян; жаловался, что стольник Измайлов, присланный для сыску обид, ничего не делает. Жаловался на переяславского воеводу Вердеревского, который зятя его, Михеенка, велел бить и в тюрьму сажать безвинно, человеку гетманскому сена косить не дает. «Все это он делает, – писал Брюховецкий, – по наущению Ивашки Фирсова, который за тем в Переяславле и живет, чтоб ссорить меня с воеводою. Вердеревский же всякому козаку налогу чинит, не выслушав речей; козаки многие ропщут, говорят, что все это делается по моей милости». Полтавские козаки жаловались на своего воеводу Якова Тимофеевича Хитрово: «Велит москалям коней осталых брать в подводы по домам; сам стоит в доме у вдовы; начальных своих людей ставит по домам знатного товарищества; полковника, которого мы почитаем как отца, бранит скверными словами; который товарищ придет к нему – глаза тростью выбивает, плюет или денщикам велит выпихнуть в шею. Почтительнее обходится с наложницами майоров своих или солдат, чем с женою полковника нашего, об наших же женах и детях говорить нечего, какие позоры терпят. Не велит у мещан подвод брать, а только у козаков».

Епископ Мефодий больше всего опасался полтавцев, живших с запорожцами, как муж с женою; но бунт вспыхнул не в Полтаве, а в Переяславле. В июле месяце, когда полковник переяславский Ермоленко стоял с полком своим в Багушкове слободке, козаки его возмутились, убили полковника и отправились под Переяславль, здесь побили московских ратных людей и выжгли большой город; в то же время в Москву дали знать о шатости козаков в Каневе. Шереметев и Брюховецкий немедленно приняли решительные меры: с двух сторон, из Киева и Гадяча, двинулись войска к Переяславлю, и здесь бунт был задавлен; но некоторые городки на восточной стороне Днепра поддались полякам. В Москве распорядились так, чтоб перехватанные заводчики переяславского бунта были казнены в один день, в Гадяче у Брюховецкого и в Киеве у Шереметева. С известием об этом распоряжении в августе отправился в Малороссию Иона Леонтьев, который должен был также сказать гетману, что для предупреждения козацких бунтов не лучше ли козакам в Переяславле не жить, жить им за городом в слободах, в большом городе жить мещанам, а в меньшом – государевым людям. «Конечно, это будет лучше и крепче, – отвечал Брюховецкий, – но теперь сейчас же этого сделать нельзя, чтоб другие города, на то глядя, не взбудоражились». Потом Леонтьев спрашивал у гетмана: «Чем успокоить шатость в тех городах, которые приняли к себе поляков?» «На это одно средство, – отвечал Брюховецкий, – когда эти города будут взяты государевыми ратными людьми, то надобно все их высечь и выжечь и всячески разорить, также и села около них, чтоб вперед в этих городах и селах жителей не было». Иван Мартынович был большой охотник сечь и жечь; козаки про него говорили: «Что это за гетман? Запершись сидит в городе как в лукошке; шел бы лучше с войском и промышлял над государевыми неприятелями, а то только и знает, что ведьм жжет». Из Гадяча Леонтьев отправился в Киев, и здесь боярин Шереметев говорил ему: «Теперь во всех малороссийских городах козаки на мещан злятся за то, что мещане по окладам всякие подати в государеву казну хотят давать с радостию, а козацких старшин и козаков ни в чем не слушают и податей давать им не хотят, говорят им: „Теперь нас бог от вас освободил, вперед вы не будете грабить и домов наших разорять“». Об отношениях епископа Мефодия к гетману Шереметев говорил прежнее: «У епископа с гетманом совет худой, не знаю, кто их ссорит. Верен государю епископ черниговский Лазарь Баранович; как великому государю угодно, а мне кажется, что лучше всего быть ему в Киеве на епископстве; московскому же митрополиту быть в Киеве никаким образом нельзя; печерский архимандрит говорит: „Если услышим, что едет в Киев из Москвы митрополит, то я, собрав старцев, запрусь в монастыре, и вы нас доставайте“». Шереметев извещал, что мещане радуются новому порядку, радуются освобождению своему от козаков; и из слов Брюховецкого можно было заключить, что положение мещан улучшилось, ибо козаки начали записываться в мещане. «Многие козаки, – говорил гетман царскому посланцу в ноябре, – пишутся в мещане, а я тому и рад, думаю, что в несколько лет сделаю всех козаков мещанами: так и шатости не будет».

Но понятно, что козаки не могли хладнокровно смотреть на приближение такого порядка вещей, особенно не могли хладнокровно смотреть на это в гнезде козачества, в Запорожье. Еще 5 февраля 1666 года Касогов доносил, что с ним в Запорожье осталось войска только человек с 500, и у тех нет запасов. «Запорожцы, – писал воевода, – царских ратных людей не любят и говорят, будто по их милости не стало Войску добычи, хотят мириться с татарами и Дорошенком; а всему заводчик Кирилла Кодацкий и другие его товарищи, козаки той стороны Днепра. Кошевой Леско Шкура, видя это, хотел сложить с себя атаманство; козаки упросили его остаться, но замыслов своих не покинули». Шкура недолго пробыл кошевым: враждебные Москве козаки взяли верх, свергли его за то, что знался с московскими воеводами, Хитрово и Касоговым, да не дал козакам громить калмыков. Выбрали в кошевые Рога, который написал такую грамоту Брюховецкому: «Послышали мы, что Москва будет на Кодаке; но ее там не надобно. Дурно делаешь, что начинаешь с нами ссориться; оружие не поможет в поле, если дома не будет совета. Хотя ты от царского величества честию пожалован, но достоинство свое получил от Войска Запорожского, Войско же не знает, что такое боярин, знает только гетмана. Изволь, вельможность твоя, поступать с нами по-настоящему, как прежде бывало, потому что не всегда солнце в сером зипуне ходит и не знаешь, что кому злой жребий принес; помни древнюю философскую притчу, что счастье на скором колесе очень быстро обращается; в мире все привыкло ходить как тень за солнцем; пока солнце светит, до тех пор и тень, и как мрачный облак найдет, так и места не узнаешь, где тень ходила: так, вельможность твоя, умей счастье почитать». После перемены кошевого Касогову пришлось плохо в Запорожье: с ним перестали советоваться и сообщать ему новости; запретили добрым людям ходить к нему, разве кто тайком придет; Рогу запретили с ним знаться: Павла Рябуху явно бранили за то, что не громил царской казны, посланной в Крым; послали на Кодак козаков, чтоб не пускать туда московских ратных людей и оставить чистую дорогу Днепром для заднепровских изменников. Касогов, не предвидя для себя ничего хорошего, ушел из Запорожья. Брюховецкий послал спросить Рога, что это значит? Тот отвечал: «Мы и сами надивиться не можем, зачем он ушел? мы его не выгоняли; мы не изменники, как он нас описывает; не знаем, не для того ли пошел, что у нас кукол ночных нет, с которыми, думаю, на Руси уже натешился; Войско Запорожское государевых людей колоть не думывало, как он писал; а если когда и случилось, что козак, напившись, промолвил что-нибудь дурное, то быку не загородить рта, а человек пьяный подобен воску: что захочет, то и слепит». Брюховецкий писал царю: «Хотя все запорожские козаки в своих грамотах дружелюбно пишут ко мне, однако я боюсь, чтоб между ними не было какого-нибудь смятения, потому что в Запорогах живут козаки большею частию с западной стороны, которые перемогают желательных вашему государскому престолу. И теперь запорожцы дурно сделали, что, не отославши ко мне Дорошенковых посланников с грамотами, отпустили их назад в Чигирин с честию и с ними отправили своих козаков к нечестивому Дорошенку не знаю с чем.

Да сказывали мне мои посланники, пришедшие из Запорог, что тамошние козаки называют королей дедичными своими государями и ненавидят тех, которые служат верно вашему царскому величеству, особенно ненавидят дворян вашего царского величества, полковников Войска Запорожского, да и меня самого за то, что в малороссийские города посланы воеводы и стали ведать всякие угодья. Теперь запорожцы выслали человек больше двухсот в Полтавщину, чтоб схватить меня; стоят они в Полтавском полку, в городе Баликах. Которые города или деревни богатые отговаривались повинности свои отдавать вашего царского величества воеводам или который козак к войску не выходил, к таким, в наказание за их гордость, послал я вашего царского величества ратных людей на становище и велел брать всякий корм, чтоб им понаскучили хорошенько».

В таком положении находились дела по сю сторону Днепра, когда пришла весть о заключении перемирия с Польшею. Мы видели, как истощенное государство Московское жаждало этого перемирия, и понятно, что вторжение короля Яна-Казимира в Малороссию в 1663 году не могло уменьшить этой жажды. В январе 1664 года отправился к королю из Москвы посланник, стряпчий Кирилла Пущин, и повез царскую грамоту с предложением нового съезда уполномоченных. В феврале Пущин нашел Яна-Казимира под Севском, в селе Ушине. Литовский канцлер Христофор Пац объявил посланнику, что с королевской стороны комиссары готовы и что съезду быть в Белеве или в Калуге. Тут же приехал к канцлеру крымский посол и объявил, что сам хан пришел под Азов с 50000 крымцев и 40000 янычар. Татарин предлагал Пацу истребить и донских козаков, и запорожских черкас и требовал, чтоб ханские послы присутствовали на съездах королевских комиссаров с царскими уполномоченными. Канцлер отвечал, что когда король заключит мир с царем, то может помирить последнего и с ханом. Проводя крымского посла, Пац сказал Пущину: «Когда великие государи наши христианские склонятся к покою, то все мечи наши оборотим на этих бусурман». В то же время приехал в Москву королевский посланник Самуил Венславский и договорился с Ординым-Нащокиным и думным дьяком Алмазом Ивановым, чтоб царские уполномоченные, бояре – князь Никита Иванович Одоевский, князь Юрий Алексеевич Долгорукий, окольничий, князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, думные дворяне – Григорий Борисович Нащокин, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и думный дьяк Алмаз Иванов, съехались с королевскими комиссарами – коронным канцлером Пражмовским и гетманом Потоцким с товарищами тою же весною. Перед отъездом Ордин-Нащокин подал государю записку, в которой настаивал на необходимости тесного союза с Польшею и обращал внимание царя на враждебные действия Швеции, которой надобно было, по его мнению, больше всего беречься. «Если заключить простой мир с Польшею, – писал Нащокин, – то надобно возвратить всех польских и литовских пленных, которых такое множество в службе во всех краях Великой России и в Сибири, поженились здесь, женщины замуж вышли; при союзе они могут остаться и нам очень надобны, потому что свои служивые люди от продолжительной войны стали к службе нерадетельны, скучают ею, а в украйных местах без служивого доброго строя от хана крымского и от калмыков быть нельзя. Союз с Польшею необходим потому, что только при его условии мы можем покровительствовать православию в польских областях. Единоверные молдаване и волохи, отделяемые теперь от нас враждебною Польшею, послышав союз наш с нею, пристанут к союзным государствам и отлучатся от турка. Таким образом соединится такой многочисленный христианский народ, одной матери, восточной церкви, дети: от самого Дуная все волохи и через Днестр, Подолье, Червонная Русь, Волынь и Малая Россия, уже приобщенная к Великой. А поблизости ведомый наш неприятель-швед; как прежде, так и теперь по съездам посольским известно, какие разрушительные шведские неправды! И все их начинания оттого, что с Польским государством продлилась война и внутренние ссоры повстали в Великой России; явный же виновник ссор – шведский комиссар: он для того и живет на Москве и делает что хочет. Шведы всячески тайными ссылками советуются с ханом на разорение Великой России. Они составляют злые вести, в Стокгольме печатают и во весь свет рассылают, унижая Московское государство. При мне грек Кирьяк привез эти вести из Москвы (надобно думать, что получил их от шведского комиссара), и вот польские сенаторы начали быть горды и не сходительны в мирных статьях, стали колоть нам глаза этим шведским сочинением, будто правда, что в Великой России страшное бессилие и разорение; по шведским же рассыльным вестям король и в Украйну пошел, услыхав, что все московские войска высланы против башкирцев». В заключение Нащокин говорит: «А черкас малороссийских как отступиться без заключения тесного союза с Польшею: они, невзирая на Польшу и Литву, по совету с ханом и шведом начнут злую войну на Великую Россию». Эта мысль о возможности отступиться от черкас, неопределенно высказанная, сильно не понравилась государю; он отвечал Нащокину: «Статьи прочтены, и зело благополучны, и угодны богу на небесах, и от создания руку его и нам, грешным, кроме 53-й (последней), эту статью отложили и велели вынуть, потому что непристойна, да и для того, что обрели в ней полтора ума: единого твердого разума и второго половина, колеблющегося ветром. Союз – превеликое богоугодное дело и всего света любовь и радость, только о том с твердым рассуждением и с великим подкреплением наказав, великих и полномочных послов отпустим по времени. А о черкасском деле, о здешней стороне мысль свою царскую прилагать непристойно, потому что за помощию всемогущего бога и твоим усердством и верною службою во Львове о здешней черкасской стороне ты отговорил, впредь эта статья упомянута не будет; у нас, великого государя, твой извет про ту статью крепко памятен, и за то тебя милостиво похваляем. Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного (т.е. полякам недостойно владеть и западною стороною Днепра); только то не от нас будет, за грехи учинится. Если же оба куска хлеба достанутся собаке вечно есть, – ох, кто может в том ответ сотворить? И какое оправдание приимет отдавший святый и живый хлеб собаке: будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огонь и немилосердые муки, от сих же мук да избавит нас господь бог милостию своею и не выдаст своего хлеба собакам. Человече! Иди с миром царским путем средним и, как начал, так и совершай, не уклоняйся ни на десную, ни на шую; господь с тобою!»