Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VI. 1657-1676"

В мае царские уполномоченные отправились в Смоленск с таким наказом: «Чтоб благонадежный и святый мир учинить и кровь христианскую успокоить вечно на обе стороны, а рубеж бы учинить по Днепр. Если польские комиссары рубежа постановить так не захотят, то вам бы по конечной мере говорить о стародавных городах, о Смоленске с 14 городами. О черкасах обеих сторон говорить и стоять всякими мерами накрепко, что они люди вольные и какая будет прибыль обоим государствам, если их напрасно в Крым отогнать и разоренье и войну всегдашнюю от них принимать. Если польские комиссары станут этому противиться упорно, то вам бы говорить о той стороне Днепра, чтоб там церквей в костелы не обращать и униатам не отдавать, города и черкас не неволить ничем, дать волю; о здешней же стороне Днепра, черкасских городах и о Запорожье говорить всякими мерами и отказать впрямь и засвидетельствоваться богом, что мы, великий государь, крови не желаем и впредь желать не будем. О пленных делать с превеликим рассмотрением, чтоб крепко и впредь постоянно и прочно было и чтоб в том между обоими государствами, особенно же в своем государстве, ссор, кровопролития и убийств не учинить. О титулах говорить по окончании дела, стоять крепко о белороссийских и малороссийских, чтоб теми титулами писаться нам, великому государю, потому что города Малой и Белой России к Московскому государству исстари, а теперь под нашею высокою рукою многие, а королевскому величеству этими титулами вперед писаться же. Стоять об этом накрепко и в пример предлагать, как польский король пишется до сих пор шведским. Если польские комиссары станут упорно противиться, то говорить с ними о титулах подумав, примериваясь к их польским и литовским хроникам, какие прежде у Московского государства были города из Малой, Белой, Черной и Желтой России, к тем бы городам те и титулы прилагать, в этом бы нам, великому государю, вы послужили и порадели, как вас бог святый вразумит и наставит». Но скоро государь узнал, что службе и радению уполномоченных мешает несогласие между ними; Ордин-Нащокин, на ловкость которого царь больше всего надеялся, писал ему: «За многое пред богом окаянство я в службишке своей неисправен, в твоем деле побежден многими душевными скорбями, ни в чем не успеваю; я от твоих ближних бояр, князя Никиты Ивановича и Юрия Алексеевича, до сих пор никакого обнадеживания в тайных делах не слыхал, они службишке нашей мало доверяют и в дело ставят; у нас любят дело или ненавидят, смотря не по делу, а по человеку, который его сделал: меня не любят и делом моим пренебрегают. А время, государь, скоро переменяется, делать бы теперь, не откладывая на иное время, а твоих ратей промысл и как устали от службы тебе, великому государю, известно, миру быть теперь самое время без проволоки». Государь прислал новый наказ: «Милость божия да умножится с вами, великими послами, и молитва пресвятые богородицы да поможет вам во всяком усердии вашем. И вам бы, великим и полномочным послам, а на имя стародавных честных родов, и приятелям нашим верным, боярину князю Никите Ивановичу, боярину князю Юрию Алексеевичу (было написано еще думному дворянину Афанасью Лаврентьевичу, но зачеркнуто), о том же бозе нашем здравствовати и радоваться! Да послужить бы вам святой восточной церкви и нам, государю, и приложить бы вам к усердию наипаче усердие и к промыслу промысл, и стоять бы за Полоцк крепко, образа ради пресвятые богородицы владимирские и чудес, содеявшихся от него в видении орли во время пришествия того образа во град Полоцк; удержать бы этот город, хотя бы и денег дать не мало: слез достойное будет дело, если в святой велелепной великой церкви полоцкой поручницыно имя уже более не возгласится православно, призовется по-римски или иною верою неправо, и жертва не принесется правильно, но учинится церковь костелом или униатскою! Также и за Динабург давать деньги, а за Витебск и упорно говорить не надобно. Если невозможно удержать Полоцка и Динабурга, буди воля божия и пресвятые богородицы, сделается это по воле божией, а не от вас, только бы наше намерение и повеление к вам, ваше предложение и усердие крепкое было. А думному нашему дворянину, а вашему товарищу Афанасью Лаврентьевичу это письмо ведать же».

1 июня в Дуровичах, между Красным и Зверовичами, начались съезды. Три первых съезда прошли, по обычаю, во взаимных упреках и спорах за титулы: московские уполномоченные жаловались, что король, отпустив Ордина-Нащокина изо Львова с обещанием приказать комиссарам своим двинуться к границе для мирных переговоров, вместо того двинулся сам с войском в украинские города. Комиссары отвечали: «Когда был во Львове Ордин-Нащокин и домогался перемирия, то король на это не согласился, говоря, кто желает перемирия, тот не желает вечного мира; король желает мира, но не обещал прекратить войны и пошел на подданных своих запорожских черкас для того, чтоб свои города мечом отыскать и старых подданных возвратить под свою оборону». Между тем Хованский снова проиграл сражение под Витебском, потерял обоз; Одоевский писал государю: «Польские комиссары перед прежним горды, стоят упорно, проволакивают время нарочно, а гетман Пац сбирается с войском безопасно, поджидает к себе коронных полков, из Украйны вестей и от крымских людей помощи; и так теперь над князем Иваном Андреевичем Хованским и над твоими государевыми ратными людьми учинили промысл, обоз взяли и Витебск осадили, то и пуще возгордились». Ордин-Нащокин писал от себя то же, прибавляя, что комиссаров можно склонить к миру только обещанием союза, но когда он советует Одоевскому и Долгорукому предложить комиссарам союз, то ближние бояре и слышать об этом не хотят, потому что, говорят, в дело этого не поставлено; посредников нет, а без этих двух статей, без предложения союза и без чужого посредства, успеха в переговорах не будет. «Если я, – продолжает Нащокин, – доносил тебе, великому государю, что-нибудь неправдою. если все то, что я тебе говорил и писал по шведскому и польскому посольству, не сбылось, то я достоин смерти, и не только был бы я рад, если б меня откинули от этого посольства, как откинули от шведского, но даже тесная темница или казнь были бы мне радостнее нынешнего посольства». Князь Юрий Алексеевич Долгорукий писал государю мысль: «Поляки подлинно знают, что у боярина князя Якова Куденетовича Черкасского в полках ратные люди оскудевают запасами, стоя на одном месте, утехи себе и прибыли никакой не имеют; всегда рать тешится, вступая в чужую землю и видя себе прибыль и сытость, а на одном месте стоя на своих хлебах, всегда попечением одолевается. Лучше, не испуская лета, князю Якову Куденетовичу Черкасскому перейти Днепр между Могилевом и Быховом под Варколановом монастырем и тут дать битву, литовское войско пожать, а комиссаров понизить, а биться ему с литовским и жмудским войском можно, пока Чарнецкий с коронным войском на помощь к литве не подоспеет». Ордин-Нащокин утверждал то же самое, что для склонения комиссаров к уступчивости необходим военный успех с русской стороны, но он разнился с Долгоруким относительно места, куда должно было двинуться царское войско. «Если государевы ратные люди, – говорил Нащокин, – будут стоять без промыслу до осени, то они смоленские хлебные запасы объедят, смоленских ратных людей оголодят и осенью разбегутся; если же им хлебных запасов давать понемногу, то они и до августа станут бегать. Если от государевых ратных людей будет промысл по Двине-реке, то литва испугается, а запасы нашему войску можно везти реками Касплею и Двиною; над Могилевом же промысл литве не так страшен, потому что жены, дети и домы их около Двины, а татар они в Литву привести для своего разоренья не захотят, если же и приведут татар, то татары в Литве зимовать не станут и за нашим войском к Двине не пойдут, а учинят Литве такое разоренье, какого она от нашего войска и в десять лет не видала; видя такое разоренье от татар, Литва рада будет миру». Ордин-Нащокин советовал также действовать другими средствами; он говорил: «Для одержания союзом Смоленской и Северской земли надобно послать к шляхте, у которой в тех уездах были маетности, обнадеживать ее возвращением этих маетностей, обещать, что суд и расправа останутся у нее прежние; войску польскому надобно посулить денежной казны, а сенаторам уже и объявлено; надобно дать государева жалованья литовскому референдарю Брестовскому, он может все сделать, потому что литовцы его любят и во всем верят». На все эти мнения и донесения царь отвечал от 18 июня, что князю Якову Куденетовичу Черкасскому велено двинуться к Орше.

К этому воеводе, которым были недовольны за действия его против короля, царь послал спросить о здоровье и сказать ему такие милостивые речи: 1) Сын его, князь Михайла, и дочь его, княжна Авдотья, дал бог, здоровы, и к ним наша государская милость непременна: от нас, великого государя, к сыну его, от царицы к дочери его подачи ежедневные и пироги именинные посылают. 2) Чтоб он, боярин и воевода, взяв себе на помощь крепко великого бога и его святый образ, безо всякого сумнения дерзал и промышлял о имени его святом, не опасаясь ничего. Верил бы и уповал крепко на бога, и как бог попустит, то будет людям на хвалу, а если за неверие милость отнимет, тогда все пуще ворчать станут; истинно, за Болховскую стойку крепко негодуют; речам глупых людей не радоваться бы, что король от него побежал и он хотя и не нашел, зато и не потерял. Можно было ему, за божиею помощию, с польским королем мир учинить, если бы он на его королевских людей наступал всеми людьми строем и обозом и над ними промышлял: всегда за таким промыслом войне конец бывает. 3) Радовался бы упованию крепкому на бога да утешался бы тем, что на недруга наступал всяким способом, бился строем, огнем и дымом и промысл чинил с обозами: большая то слава и честь, нежели людьми, пехотою. 4) Чтоб он, боярин и воевода, с нашими ратными людьми, пушками и обозами подвинулся ближе к великим и полномочным послам и стал от них в 30 верстах для страху польским комиссарам. Во время съездов к великим послам посылать станицы часто и спрашивать вслух, польские комиссары приступают ли к миру и правдою ли входят в дело или разъедутся? Если и не разъедутся, а в дело входят неправдою, то ему над польскими и литовскими людьми чинить промысл, не испустя нынешнего летнего времени; а посылал бы к великим послам людей умных и суровых и ростом дородных. 5) Чтоб он, боярин и воевода, над польным гетманом Пацом и над литовскими войсками промышлял, ссылаясь с великими послами, брал бы у них совет и весть почаще, как литовских людей приводить к миру, потому что они на то дело смотрят, как его делать. 6) Чтоб у Полоцка неприятельским людям никак нового хлеба и трав покосить не дал, чтоб к тому новому хлебу на тот год таборы свои ставить и запасы готовить. 7) Чтоб он походом и промыслом своим и посылками на войну себя и наших ратных людей охрабрил и нашим, великого государя, походом, если польские комиссары не помирятся, обнадеживал для того, чтоб дело к концу привесть. 8) Ратных конных людей обнадеживать нашим государевым жалованьем, деньгами и хлебом вперед. 9) Спросить, для чего полчане его на Москве оставлены? 10) О князе Хованском сказать, что к нему будет послан товарищ для подкрепления. 11) Переслаться с князем Хованским, чтоб литовскому и жмудскому войску собраться не дать. 12) Непременно бы он, боярин и воевода, на то дело смотрел всячески и над неприятельскими людьми чинил всякий промысл и поиск, чтоб неприятельским людям собраться не дать и не так бы сделать, как было нынешнею зимою, когда господь бог всякий промысл подавал, можно было надеяться всякого доброго дела, а он, боярин и воевода, как польский король из севских мест побежал к Могилеву, за ним не поспешил и от Почепа отступил. 13) Чтоб крепко уповал на бога, на снятый образ и на молитву пресвятые богородицы, дерзал бы о имени божием разумно и ходил и посылал стройно военным крепким обычаем. Князю Юрию Алексеевичу Долгорукому государь послал сказать тайно: «Князю Якову Куденетовичу Черкасскому послано выговорить за прежнее его стоянье без промысла; если он вперед будет делать так же, то великий государь изволит идти в Вязьму, а на место князя Черкасского воеводою быть укажет ему, князю Юрию Алексеевичу, а теперь бы его без причины не переменять. Думному дворянину Афанасью Лаврентьевичу про эту статью сказать же».

Черкасский должен был двинуться с войском, чтоб подвинуть посольское дело в Дуровичах. Здесь уже шесть съездов прошло в вычетах и перекорах, кто виноват в нарушении вечного мира – Москва или Польша? На седьмом съезде, 30 июня, московские уполномоченные сказали: «Все эти вычеты обеим сторонам известны, пора уже их оставить и говорить о том, как все ссоры успокоить и вечный мир заключить». Польские комиссары отвечали, что вечный мир может быть заключен только на поляновских условиях. Московские уполномоченные возразили, что поляновские статьи – вещь невозможная. «Ну так дайте нам письмо за руками, что Поляновский договор уничтожен, и тогда мы будем становить новые условия», – сказали комиссары. Но царские послы отказались дать письмо, предполагая хитрость: в Поляновском договоре утвержден был за государем московским царский титул; если уничтожить договор, то поляки откажутся писать этот титул. Пошли споры об уступке земель; поляки требовали возвращения всего завоеванного и 10000000 золотых польских за убытки и разорение. «Не уступим, – кричали они, – ни пяди земли, пока сабля у нас при боку; вы побрали наши города во время нашего бессилия, когда у нас много неприятелей было; но хотя господь бог за грехи нас и казнил, однако ото всех неприятелей освободил, остались у нас неприятели вы одни; мы и с вами хотим мира, только отдайте нам все; а не отдадите, и мы будем отыскивать своею саблею. Вы нас попрекаете за крымский союз: нам бы и самим не хотелось соединяться с ханом, но, видя вашу несклонность к вечному миру, поневоле с ним соединимся, соединимся и с шведским королем, и с иными государями; шведский посол теперь у короля в Варшаве, дожидается заключения союзного договора; да при нашем посланнике астраханские татары и калмыки присылали к крымскому хану с просьбою принять их в подданство; сами рассудите: когда мы со всеми этими государями соединимся, то вам придется плохо». Царские уполномоченные уступили им все, что только могли по наказу, уступили и Полоцк, и Динабург, но польские комиссары не хотели ни о чем слышать, кроме возвращения всего завоеванного. Тогда царские уполномоченные показали твердость, объявили комиссарам, что если они не хотят соглашаться ни на какие уступки, то съезжаться больше незачем, ибо они стоят в царских землях, в Смоленской волости, и своим станом мешают движению царских войск (по договору место съезда и окрестности на известное расстояние были свободны от военных действий). Польские комиссары присмирели, отказались от требования десяти миллионов за убытки. «Больше уступать нам нечего, – говорили они, – пусть опять начнется кровопролитие, у нас в государстве разорять нечего, потому что оно уже все разорено, а вы смотрите, не доводите нас до необходимости соединяться с другими государями». Видя невозможность продолжать переговоры, положили разъехаться на три недели, с 10 июля по 1 августа, царским уполномоченным отправиться в Смоленск, а польским комиссарам – в Толочино.

Приехавши в Смоленск, великие послы отправили в Москву товарища своего, Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, чтоб тот подробно рассказал государю, как у них деле? делалось. Следствием этой поездки была царская грамота Долгорукому: «Будучи ты на посольских съездах, служа нам, великому государю, радел от чистого сердца, о нашем деле говорил и стоял упорно свыше всех товарищей своих. Эта твоя служба и раденье ведомы нам от присыльщиков ваших, также и товарищ твой, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, про твою службу и раденье нам извещал. Мы за это тебя жалуем, милостиво похваляем, а теперь указали тебе быть полковым воеводою, и ты бы над польскими и литовскими людьми промысл и поиск чинил бы, в которых местах пристойно, смотря по-тамошнему». Черкасский был отозван в Москву под предлогом, что он должен быть дворовым воеводою во время преднамереваемого царского похода в Литву. Ордин-Нащокин возвратился в Смоленск с наказом польских комиссаров подкупать всячески, чтоб они к миру были склонны. 30 июля он получил грамоту: «Ты бы нам отписал с нарочным гонцом наскоро, чаять ли от комиссаров сходства к миру и нашему походу из Москвы в Вязьму быть пристойно ли? Да ведомо нам, великому государю, что генерал-поручик Вильям Дромант нашу государскую премногую к себе милость и жалованье поставил ни во что и, нашим жалованьем обогатясь, нам служить не хочет, а хочет ехать за море, и ты б ему поговорил от себя тайно, чтоб он свою мысль отложил и за море не ездил». В ответ Ордин-Нащокин писал, что Долгорукий задерживает войско под Шкловом, в котором сильный гарнизон, и боится выйти из смоленских мест в литовские; но что он, Нащокин, держится прежнего своего мнения: осаду городов надобно оставить; и прежде эти осады губили войско и давали время неприятелю собираться с силами; он приходил и города свои отбирал назад. Теперь, не задерживая войска под Шкловом и Могилевом, стать к хлебным местам Смоленского уезда и оттуда пустить войну к Двине, где у литовских войск домы.

С 8 августа возобновились съезды: польские комиссары объявили, что вечный мир возможен только при возвращении Польше всего завоеванного, и предложили перемирие до мая месяца следующего 1665 года с уступкою царю Смоленска и северских городов. Царские уполномоченные соглашались на это осьмимесячное перемирие, но с удержанием всего завоеванного, уступали наконец Витебск с уездом; за уступку навеки Смоленска, северских городов, Динабурга, Малороссии на восток от Днепра и Запорожья предлагали три миллиона да самим комиссарам давали соболей на три тысячи рублей. Комиссары ни на что не согласились и разъехались в сентябре, положив начать новые съезды не ранее июня 1665 года, после сейма. Так окончилось посольское дело. Князь Долгорукий извещал, что гетман Пац стоит в Могилеве в крепости и в пушечной отстрелке, а в поле бою не дает, не вышел и против окольничего князя Юрия Никитича Борятинского; те же неприятельские люди, которые встретились с Борятинским, побиты наголову, и в плен взято шляхты и немцев 32 человека; кроме того, по обеим сторонам Днепра литовских людей во многих местах побивали; над Шкловом и Копосом промыслить нельзя, потому что сторожа в них оставлена сильная и начальные люди верные. Государевым ратным людям стоять теперь в Дубровне хорошо, гораздо сытнее, чем под Копосом и Шкловом, хлеб находят по ямам и на полях жнут и в обоз возят; но перед прежними годами на полях во многих местах хлеба не сеяно, начало зарастать лесом; около Могилева и Шклова все пожжено и разорено; от Днепра до Березы, а в правую сторону близ Двины, в левую по Толочино все разорено и сожжено, люди в полон выбраны и повезены в Русь. Ратным людям дано сроку три дня для отпуска пленников в Русь, а которые безлюдные люди, тем велено продавать, а у себя не держать, потому что в полках появилось много жонок и девок, и надобно очистить души и тела ратных людей от блуда.

Прошел 1664 год; приближался уже июнь 1665-го, а о новых посольских съездах не было слуха. В мае месяце московский посланник дьяк Григорий Богданов толковал в Варшаве с панами радными о посредничестве христианских государей. «У Короны Польской, – говорили паны, – с Московским государством не первая теперь война, и в прежних войнах мирились без посредников. Императорские послы, Аллегрет с товарищами, были посредниками, однако при них покою вечного не учинено; а если б посредников тогда не было, то, конечно, мир был бы, эти посредники тогда только мешали, а не мирили. И теперь только бы ваш великий государь захотел покою, то можно бы заключить вечный мир и без посредников». «Сколько раз съезжались великие уполномоченные послы, – отвечал Богданов, – а ни вечного мира, ни перемирья за многими спорами не заключили; для того теперь посредники и надобны, чтоб спорные дела рассудили. И опять полномочные послы съедутся, и опять без посредников ничего не сделают». «Хорошо, – говорил референдарь Брестовский, – успокаивать обидные дела посредниками, не начиная войны, не делая великого разоренья, не взявши себе многих городов; а то побрали многие города, да и говорят о посредниках. Знаем мы, для чего вам нужны посредники: для проволоки, чтоб года три-четыре проволочить и взятые города укрепить за собою». «Царское величество, – говорил бискуп Плоцкий, – желает в посредники цесаря и короля датского; но пусть царское величество знает, что цесарь королю польскому родня, а датскому королю во время его упадка, когда на него шведы наступали, польское войско большую помощь оказало, потому датский король нашему королю друг и неправды никакой делать не захочет. Если соглашаться на посредничество, то до приезда посредников надобно будет войну прекратить, и в это время царь будет нашими городами владеть и их за собою крепить. Только принять в посредники цесаря и короля датского, так захотят у того же дела быть и французский и шведский короли, и курфюрст бранденбургский. и другие все христианские государи. и всякий из них станет вымышлять, как бы себе лучше». Богданов возражал, что ни один государь 6eз приглашения не навяжется в посредники. Паны продолжали свое, что посредники только препятствуют соглашению. «Лучше всего, – говорили они, – съехаться уполномоченным, и если они вечного мира заключить не смогут, то заключить перемирие лет на 12 и вместе договор о посредниках, которые должны быть при переговорах о вечном мире». С этим Богданов и был отпущен, а в Москву в сентябре приехал королевский посланник Иероним Комар и объявил полномочие говорить о перемирии, о прекращении военных действий и о том, где и когда быть съездам уполномоченных. Что же было причиною такой склонности к миру и такой уступчивости со стороны Польши? Мы видели, что оба государства были поставлены предшествовавшими событиями в такие отношения, что мир между ними не был возможен; Москва после таких пожертвований не могла отказаться от Малороссии и от всех завоеваний; поляки же прямо говорили: для чего нам уступать вам что-либо, когда обстоятельства переменились, когда вы истощены, без союзников, а мы свободны от всех других врагов и в союзе с ханом? Следовательно, мир между Москвою и Польшею был возможен только в том случае, когда новый какой-нибудь удар постигал то или другое государство и заставлял его спешить миром с тяжелыми для себя пожертвованиями. Такой именно удар постиг Польшу; поляки перестали хвастаться своим выгодным положением, ибо внутри поднялась у них смута, а извне хан крымский вместо союзника становился врагом, и готовилась страшная война турецкая. Знаменитый Любомирский, с которым мы встречались при печальных для Москвы событиях, преследуемый противною стороною, в челе которой стояли королева и канцлер Пражмовский, был позван в 1664 году перед сейм и за неявлением приговорен к потере достоинств, имущества и жизни. Любомирский удалился в Силезию, но шляхта Великой Польши поднялась на его защиту, и Любомирский, в челе ее, вступил в открытую борьбу с правительством.

В Москве знали о восстании Любомирского, переменили тон. объявили Комару, что для перемирия со стороны царского величества уступок никаких не будет, и прямо спрашивали, как идут дела у короля с Любомирским? Комар отвечал: «Любомирский загнал королевское величество далеко; но было время, когда на короля наступили вдруг разные неприятели, и тогда бог короля освободил, а с подданным своим королевскому величеству война не страшна; когда король пойдет на Любомирского сам, то последнему стоять будет не с кем, как мышам против кота». Комар уступал на перемирие Смоленск с городами Смоленского воеводства; думные люди отвечали, что это речь неслушная; переговоры о перемирии кончились, и положили – быть комиссарским съездам в январе 1666 года.

Но только 12 февраля приехал в Смоленск великий и полномочный посол, наместник шацкий Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, пожалованный уже в окольничие; в товарищах ему назначены были дворянин Богдан Иванович Нащокин и дьяк Григорий Богданов; с ними отпущены были ковер золотный – постилать на стол во время переговоров с польскими комиссарами, шатер суконный красный, карета, шандал серебряный, пять шандалов медных с щипцами, лохань с рукомойником серебряные, десять стоп бумаги, кувшин чернил, свечи восковые витые и свечи сальные. Еще до начала съездов, 6 марта, государь дал знать Ордину-Нащокину, что в Москву приехал полковник от Любомирского с двумя просьбами: 1) чтоб сыну Любомирского служить царскому величеству и держать на Украйне два города, заступая Московскую землю от татар и поляков; 2) самому Любомирскому помочь деньгами, чтоб ему людну и сильну быть против короля. Государь требовал совета у Нащокина, что отвечать Любомирскому?

Ордин-Нащокин писал: «Сыну Любомирского пристойно быть в Москву, это поможет миру и явно будет всему свету, что сын великого человека и славного сенатора Короны Польской приедет служить в Московское государство; дружбе с цесарем это не повредит, потому что Любомирский в милости у цесаря: на Москве в милости царской держать его не зазорно от людей и не ново, а полякам будет страшно. Если же послать казну самому Любомирскому, то от этого Великой России большой прибыли не будет: злая ненависть не возросла бы? Свои ратные люди зашумят, что в чужую землю казну посылают, а у себя и хлебом и деньгами скудно». Любомирский предлагал также царю заключить союз с цесарем, курфюрстом бранденбургским и Швециею и не допустить на польский престол принца Конде. Но кроме того, что это вмешательство в чужие дела вовсе было не ко времени Московскому государству, истощенному, жаждущему мира, мысль о союзе с шведами была лично ненавистна Нащокину, и он отвечал царю: «Такой промысл теперь не к делу, а когда было для него время, тогда не хотели этим заняться. Теперь надобно думать о том, как бы поскорее мир заключить. Цесарь и курфюрст и теперь в постоянной дружбе с царским величеством, а швед от промыслу отбит не в меру почитанием и страхами Посольского приказа; чтоб шведы не гневались, уступлены им пошлины во вред божиим людям Новгородского и Псковского государств и во вред казне, а теперь шведский резидент в Москве требует уплаты долгов, что у шведов на русских людях; кто бы этому не подивился и не счел за порабощение! Итак, наведши владетельство шведское над русскими людьми, какой ровной соседственной дружбы ожидать? И кто дерзнет, будучи в тех краях воеводою, людей оберегать и сбор казны множить?»

Съезды у Нащокина с польскими комиссарами, Юрием Глебовичем, старостою жмудским, с товарищами, начались только 30 апреля в деревне Андрусове, над рекою Городнею, между Смоленским и Мстиславским уездами. 26 мая Нащокин доносил государю, что комиссары намерены уступить Смоленск со всею Северскою землею, также Динабург, довольствуясь отдачею Полоцка и Витебска да денежным вознаграждением, обещанным еще в Дуровичах: но польские комиссары никак не хотят уступить Украйны: два польских комиссара, страшно нобранясь, едва не уехали от литовских, все за Украйну. «Коронные комиссары, – писал Нащокин, – затем и перемирие заключат, чтоб всякими мерами вперед стараться о возобновлении войны, а тогда и Литва от них не отстанет: так теперь надобно подлинным союзным миром их захватить». Нащокин оканчивает свое письмо любопытными указаниями о собственных отношениях: «Узнал я, что сынишка мой, Войка (возвратившийся в отечество), изо Пскова поехал в Москву, и тебе, великому государю, бью челом, надеясь на твою государскую по боге бесчисленную ко всем виноватым милость, особенно же ко мне, беззаступному холопу твоему. Если бы вина его, Войкина, была отпущена и дошло бы до того, чтоб его послать ко мне, то твоему государеву делу будет помешка. Тебе, великому государю, известно: в нынешнее воинское время многие неудержательные речи в людях происходят перед прежним бесстрашно, а перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я; которым и службишка моя приказана, и те злыми разговорами возненавижены от думных людей. Крепче иных ближний окольничий Федор Михайлович Ртищев, и тот в моей службишке от злых разговоров много пострадал и потому побоялся переписываться со мною по делам настоящего посольства, что причиняет большой вред в твоем и всего мира деле, в докладах. Воззри, государь, на божие и на свое государское всенародное дело, чтоб оно мною и сынишком моим от ненавистей людских разрушено не было, а я вины сынишка своего не укрываю, и в обращении его как тебе, великому государю, бог известит, пожаловать или казнить».

Самым ясным признаком возможности мира было то, что комиссары согласились на прекращение враждебных действий на всех пунктах: но в то время как явился уже такой благоприятный признак, вдруг Нащокин получает из Приказа тайных дел грамоту – оставить все замыслы и служить по обещанию. «Теперь ли мне замыслы иметь, когда гроб у меня в глазах!» – отвечал Нащокин государю. «Я милосердия твоего, что слепой света, ожидаю, жду, что ближние твои бояре к совершению посольства будут и мои злые дела покроются честным делом». 18 июня Нащокин уведомил, что вечный мир невозможен и потому приступлено к переговорам о перемирии. В ответ пришла милостивая грамота, чтоб Нащокин на милость государеву был падежен и заключал договор о перемирии, отложа всякий страх, немедленно. Нащокин доносил (в июле), что договору о перемирии сильно помешали козаки, которые стоят иод Гомелем, распустили войну и в дальние литовские места, везде пленят народ. Польские комиссары на съездах говорили, что козаки нарочно нарушают договор о прекращении военных действий: им не хочется мира, чтоб быть всегда в своевольстве, а не под началом на своих пашнях работать. В половине июля Нащокину стало легче спорить с комиссарами на съездах: государь писал ему, что за его верную и радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни; относительно условий перемирия царь позволил Нащокину уступить Витебск и Полоцк, но приказывал стоять упорно за Динабург и Малую Лифляндию, сулить за них в королевскую казну 10000 рублей и больше, а тех комиссаров, которые будут особенно противиться, подкупать, сулить тайно до 20000 рублей. Когда Нащокин предложил это комиссарам, то они отвечали, что уступкою Полоцка и Витебска ограничиться нельзя, не может Польша уступить Москве Украйну, потому что тамошние служивые люди останутся без домов. Государь велел предложить им из заднепровской Украйны город Канев с уездом, потом уступать Киевское воеводство, наконец даже и Киевский уезд, оставив при Киеве только по шести или по пяти верст в окружности, чтоб в этих верстах остались православные монастыри, но самый Киев, Кременчуг и Запорожье непременно удержать в государевой стороне; если Нащокин узнает подлинно, что комиссары готовы заключить и вечный мир, если им уступлен будет Киев и разделится все Днепром, то для вечного мира Киев уступить, но Запорожью и Кременчугу быть в государевой стороне. Потом государь велел требовать Киева только на пять лет. Нащокин послал в Москву свой душевный извет: «Ведая правду, умолчать – противно богу и невозможно по крестному целованию великому государю: комиссарам силы в посольстве прибыло из Украйны, потому что в прошлом году в Украйну из Москвы переписчики посланы для сбора доходов со всяких жилецких людей; но тамошние люди и от польского короля многою кровью отбивались, чтобы жить в своей воле, им лучше кровопролитие и своевольство, чем покой; неудовольствие в Украйне вследствие сбора доходов возбудило в поляках надежду к ее возвращению и произвело потому затруднение в мирных переговорах. В Малой Ливонии тоже неудовольствие: после отдачи Большой Лифляндии шведам на Двине проезжих людей грабят и всячески оскорбляют. Наконец, как нарочно, чтоб раздразнить литовское войско, из Смоленска выслали пашенных людей: успели бы это сделать и после заключения перемирия, а теперь от порубежной жесточи война может возобновиться. Чтоб удовлетворить Литву, надобно уступить к Полоцку и Витебску Динабург с тамошними местами: тогда Литва и вперед на сеймиках и на Большом сейме будет противиться войне с нами, потому что Литве нечего будет больше желать. От польских же границ необходимо удержать Украйну от Чернигова по Днепр и во время перемирья укрепить Чернигов и все северские города. Киев на пять лет и Динабург на все перемирье при том, что делается теперь на порубежье, отстоять невозможно; да если и перемирье будет, а не прекратится насилие порубежным крестьянам, то смоленские уезды и вперед пусты будут, крестьяне выбегут на льготы за рубеж. Для успеха в посольском деле надобно усилить порубежные места, в начале зимы в Смоленск и в другие порубежные города запасы и рати ввести, также ссылаться с курфюрстом бранденбургским, с Богуславом Радзивиллом и с Любомирским». Государь от 10 ноября отвечал Нащокину, чтоб заключал перемирье по прежнему наказу, вытребовавши Киев на пять лет, а Динабург на все перемирное время. Но польские комиссары (10 декабря) с клятвою объявили, что по сеймовому указу им велено уступить Смоленское воеводство со всею Северскою землею, а взять без откладывания Киев с теми местами, которые через Днепр на переяславской стороне теперь за ними, да Запорожье, чтоб запорожские козаки ссорою не наводили на них войны с турками и крымцами, а на Двине – Динабург с другими волостями, которые прежде были за ними. Нащокин предлагал разъехаться до нового срока, подтвердив только прекращение неприятельских действий, но комиссары никак на это не соглашались, «Или перемирье на 12 лет на наших условиях, или война», – говорили они и грозили, что хан с ордами идет к ним на помощь, что подтверждал и воевода Шереметев из Киева. Нащокин уговорил комиссаров не разъезжаться до 25 декабря и, давши знать об этом государю, советовал принять условия, ибо других не будет. «А в Московском государстве, – писал он, – и в мысли того не бывало, что Смоленском владеть, не только Черниговом и всею Северскою землею, что теперь отдают. У полоцких и витебских служивых людей слышится сильный ропот, что живут без перемены, и если война продлится, то едва ли удержатся. Какая нужда в Киеве, тебе, великому государю, известно из грамот боярина Петра Васильевича Шереметева; а в Польше и Литве хорошо знают, что порубежные города не крепки и большое войско на оборону их скоро не придет; слава пущена во все государства, что денежной казны у вас в сборе нет; сибирская рухлядь и всякие поставы в жалованье служивым людям розданы, прежних доходов убыло, и на денежных дворах в Москве и по городам денег не делают. Если мир отложится, то чтоб турка и хан в Украйне не усилились, ее и окольние места не разорили, когда выведут людей, то и мириться будет незачем; и началась война за то, чтоб турка и хана не допустить владеть Украйною, в посольствах и по всему свету об этом расславлено; а кроме мира с Польшею, возмущения в тамошних людях укротить нечем». Государь 17 декабря послал статьи, примериваясь к которым договариваться: перемирье на 12 лет или больше, уступить за Киев Динабург с Южною Ливониею, если же не согласятся, то по последней мере уступить и Киев с заднепровскими городами киевской стороны, а восточной стороне Днепра быть за царем, Запорожье поделить – здешней стороне быть за Москвою, а другую уступить Польше. Статьи объявлять не вдруг, а продержать комиссаров и войну задержать до последнего зимнего пути. «А тебе, Афанасию Лаврентьевичу, – писал государь, – к терпению еще терпение приложить, потому что гумна пшеницы и меры масла еще не исполнились, ибо мир в лукавстве лежит; претерпевши до конца, той спасен будет, и, как гумна пшеницы и меры масла исполнятся, тогда мы, великий государь, укажем к тебе отписать». Но скоро это решение переменилось вследствие известия, что хан побит в Украйне; 22 декабря написан был новый наказ Нащокину: «За Киев и за здешнюю сторону Запорожья давать деньги, что пристойно, чтоб Киеву и здешней стороне Запорожья никак в уступке не быть; если же комиссары не согласятся, то съезды отсрочить и войну задержать». Нащокин донес, что после 30 съездов комиссары уступили наконец всю восточную сторону Днепра, но Киева все еще не уступают и вопреки договору польские войска двинулись в Смоленский уезд для сбора стаций. 6 января 1667 года государь отвечал: «Мы отправили окольничего князя Великого-Гагина в Вязьму с двумя полками рейтар и с четырьмя приказами стрельцов и с 33 пушками, из Вязьмы им велено идти в Смоленск не для крови, но для того, чтоб литовские войска отступили. Если польские войска из Смоленского уезда выйдут и комиссары будут к вам сходительнее прежнего, то тебе, от бога избранному и верному доброхоту нашему, уступать Динабург с Запорожьем, кроме берега здешней стороны против Запорожья, потому что по вашему договору комиссары уступают все черкасские города здешней стороны, а за Киев стоят; если же никакими способами Киева удержать будет нельзя, комиссары сходительны не будут, рати из Смоленского уезда не выведут, а захотят крови, то Киев уступить, но прежде настойте о выводе и задержании войск, чтоб отдавать было волею, а не по нужде. Смотреть накрепко, не своею ли службою хотят комиссары удержать Киев, но нарочно ли вам говорят, что указ им прислан с сейма; а нам подлинно известно, что сейм разорвался без всякого дела. Стойте всеми силами, чтоб нам в титлах по-прежнему киевским писаться».