Текст книги "История России с древнейших времен. Том 15. Царствование Петра I Алексеевича. 1703–1709 гг."

Теперь пришел черед Штатам медлить; прошел сентябрь, октябрь – нет ответа. На докуки Матвеева английские министры отвечали, что они ничего не могут сделать до возвращения Марльборо из Голландии. «Здешнее министерство, – писал Матвеев Головкину, – в тонкостях и пронырствах субтельнее самих французов, от слов гладких и бесплодных происходит одна трата времени для нас». 9 ноября приехал Марльборо в Лондон и на другой же день вечером посетил Матвеева; долго разговаривали они один на один; Марльборо рассказывал подробно о своих стараниях в Голландии, чтоб заставить Штаты согласиться на принятие России в союз; Штаты склонны к этому, но надобно хлопотать, чтоб другие союзники согласились, а это дело трудное по настоящему военному времени, впрочем, надобно иметь полную надежду, что королева исполнит все по желанию царского величества. Матвеев решился просить герцога, чтоб он, как честнейший человек, сказал прямо, без сладких обещаний, может ли царь чего-нибудь надеяться или нет? Марльборо в ответ рассыпался в обнадеживаниях и обещаниях всякого рода. Но одними этими обнадеживаниями и обещаниями и надобно было ограничиться.

На континенте вошел в сношения с Марльборо царский агент Гюйсен. Герцог объявил ему, что готов содействовать видам царя, если ему дано будет княжество в России. Когда Головкин дал знать Петру об этом, то получил ответ: «Ответствовать Геезену на его вопрошение, что дук Малбург желает княжества из русских: на что отписать к Геезену, и если от так и вышереченный дук к тому склонен, то обещать ему из трех, которые похочет-Киевское, Владимирское или Сибирское, и притом склонять его, чтоб оный вспомогал у королевы о добром миру (с) шведом, обещать ему, ежели он то учинит, то с оного княжества по все годы жизни его непременно дано будет по 50000 ефимков, тако ж камень рубин, какого или нет, или зело мало такого величества в Европе, тако ж и орден св. Андрея прислан будет». Дело не пошло далее. Никакое посредство не могло иметь действия при твердо выраженной воле Петра: «По самой нужде и Нарву (шведу) уступить, а о Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибудь, а о отдаче оного ниже в мыслях иметь». Так, весною 1707 года посредством французского посла при Рагоци Дезальера сделано было предложение Людовику XIV быть посредником при заключении мира между Россиею и Швециею на приведенном условии, за что Петр обещал Людовику свои войска, которые король мог употребить по своему желанию. Дело началось, но Карл XII отвечал, что согласится на мир только тогда, когда царь возвратит все завоеванное без исключения и вознаградит за военные издержки; что он, Карл, скорее пожертвует последним жителем своего государства, чем согласится оставить Петербург в руках царских.

Так же мало было надежды и у венского двора, при котором находился в это время Гюйсен.

Он писал 19 марта 1707 года: «Неприятель наш не спит и старается у других народов привести наш народ в ненависть; шведские министры внушают при всех дворах, что царское величество благодаря своему многочисленному и хорошо обученному войску может со временем предпринять наступательное движение на других государей и преодолеть их скифским подобием. Царевичу своему велел быть в Польшу, чтоб его или князя Александра Меншикова сделать королем польским; главный интерес соседних государей требует препятствовать всеми средствами, чтоб царское войско и флот не могли прийти в лучший порядок. Эти внушения имеют силу здесь: цесарь признал Станислава королем, и думаю, что никогда не будет просить царское величество о посылке в Венгрию московских войск. Когда была здесь речь, что царское величество согласится, по цесаревой просьбе, послать несколько тысяч московских Козаков в Седмиградскую землю для склонения венгров к миру, то цесарские министры, склонные к шведской стороне, рассуждали, что никак нельзя на это согласиться: царь может утвердиться в Венгрии, опершись на живущих здесь сербов греческой веры».

Гюйсен имел поручение предложить от имени царя польскую корону знаменитому императорскому полководцу, принцу Евгению Савойскому. Гюйсен написал об этом Евгению в Милан, и тот отвечал Петру 3 мая, что останется вечно благодарен за такое милостивое расположение к его особе, но, находясь в императорской службе, он не может ничего сделать без ведома императора и всего менее думает оставить службу последнего; кроме того, он находится теперь вдали от двора и накануне открытия кампании. Гюйсен отправился в Милан к Евгению, чтоб лично настаивать на принятии царского предложения. Евгений дал знать Петру от 12 мая, что отправил нарочного курьера к императору с извещением о царском предложении. Какой был получен ответ от императора, неизвестно; только в июне Гюйсен доносил из Вены, что император и принц Евгений охотно приняли бы царское предложение, только императору хотелось бы, чтоб царь и Речь Посполитая отложили избрание до окончания войны. Этим дело и кончилось.

Отношения к Пруссии очерчены всего лучше в письме Петра к Шафирову (от 24 сентября 1706 года): «Прусскому посланнику много нечего говорить, только что мы дружбу его всегда ищем, чего для и Измайлова послали, а частные перемены зело смущают, и нельзя знать, при чем ставят, понеже повсягды разные, также и предложения несносные, которых никогда принять невозможно, а посланнику благодари о его доброжелании». В чем состоял наказ отправленному в Берлин Измайлову, видно из следующего письма к нему Головкина в январе 1707 года: «Изволишь всячески трудиться против данного вам наказу, дабы его королевское величество восприял медиаторство к пользе его царского величества между королем шведским; буде же на то не изволит поступить, то б изволил подтвердить прежний союз и объявил бы себя нейтральным и в том бы изволил весьма обнадежить и дать письмо, чтоб его царское величество весьма в надежде доброй пребывать мог. И буде такое письмо его королевское величество соизволит дать, то и ваша милость изволь взаимно, присовокупя о том особливую статью к прежнему союзу, дать, написав за своею рукою, и твердо обнадежить, что его царское величество в непременной дружбе с его королевским величеством быти желает; однако ж наипаче всего изволь по всякой возможности трудиться, дабы его королевское величество восприял медиацию. Что же изволишь упоминать о обещании министрам денег и советуешь, дабы г. графа Вартенберга чем удовольствовать, то изволь ему, если что он учинит у своего короля к пользе его царского величества, обещать знатное число суммы, и так обещай, что ежели в добром медиатерстве обяжутся, то ему при том же подписании и заплачено будет, а хотя б со стороны царского величества некоторые из завоеванных мест знатная часть и уступлена была, однако ж чтоб мир благополучный получен был, то и за то ему, графу, или кому иным, причинным к тому, обещать хотя и до ста тысяч ефимков». Ничто не помогало.

Данию также тщетно старались вовлечь снова в войну против Швеции, предлагая Дерпт и Нарву. Хлопоча повсюду на западе о прекращении опасной войны со шведом, царь еще сильнее должен был хлопотать на востоке, чтоб эта война не стала еще опаснее чрез присоединение к ней войны турецкой. Мы оставили русского посла Петра Толстого в Константинополе в 1705 году, когда ему удалось освободиться от стеснений, причиненных наветами турецкого посла, бывшего в Москве. После этого Толстой начал присылать успокоительные вести: «О начатии турками войны в какую-нибудь сторону вовсе не слышится, только султан очень прилежно собирает деньги, и то, как видно, чтоб удовольствовать янычар, боясь от них бунтов. Нынешний визирь никакого дела сделать не умеет, ни великого, ниже малого, и потому я теперь сижу без дела и ни о чем с министрами их говорить не могу; также и министры их, видя визирское нерассудство, ни в какие дела не вступают». В конце года Головин писал Толстому наставление – слушаться советов иерусалимского патриарха, посылать письма только через старых друзей, не отпускать в Москву греков, мастеровых людей и матросов, потому что они лживы. Толстой отвечал в январе 1706 года: «Советоваться с святейшим патриархом, ей, усердно рад, только б изволил подавать совет безбоязненно; письма посылать чрез старых друзей всеусердно желаю, но в то время, когда бываю в утеснении, опасаются они и не принимают и в нужные времена бегают, сыскать их негде, потому посылаю и через других, а когда мне бывает свобода, тогда приятели усердствуют изрядно. Греков отпускать к Москве не буду, потому что в самом деле от мала до велика все лгут и верить им отнюдь нельзя. Только прошу милости: если мне великий государь укажет еще в сих тягостях быть, то мне не занимать денег на мое пропитание невозможно, а занимать, кроме греков, не у кого. Ныне известно единому богу, в какой живу нужде; из соболей, присланных мне в годовое жалованье, до сего времени не продал ни одного и впредь их скоро продать не надеюсь, потому что, на мою беду, привезли нынешний год греки в Константинополь соболей больше пяти сот сороков да турки разгласили, чтоб соболей, кроме визиря и султана, никто не носил, и потому теперь соболей никто не покупает. Прошу милости, чтоб мне выдать жалованье деньгами в дом мой; особенно же милости прошу, умилосердитесь надо мною, сирым, для любви сына божия и для пресвятые богородицы, заступите милостию своею, чтоб меня, бедного, указал великий государь переменить: уже ныне строением божием и вашею верною к великому государю службою видится, что мирное состояние конечно утвердилось, и, кто ныне здесь ни будет, кажется, что может пребывать безопасен».

Чтоб приласкать полезного человека, заставить его служить без жалоб на важном и тяжелом месте, Петр написал Толстому собственноручно письмо: «Господин амбасадер! Письмо ваше мы благодарно приняли, на которое и о иных делах писал к вам пространнее господин адмирал. Что же о самой вашей персоне, чтоб вас переменить, и то исполнено будет впредь; ныне же, для бога, не поскучь еще некоторое время быть, больше нужда там вам побыть, которых ваших трудов господь бог не забудет, и мы никогда не оставим». Толстой пришел в восторг. «Паче достоинства моего убожества, – писал он Головину, – благоизволил его величество явить ко мне, последнейшему своему рабу, такую превеликую милость, за которую должен хотя бы и сто раз умереть, исполняя его величества повеление, и уже не только стужать челобитьем о перемене моей, ниже мыслить сего возмогу, хотя бы и до конца жизни моей быть мне в сих трудах; со всякою радостию, с веселым сердцем готов работать усердно и быть в странствии и бездомстве, и в том дерзновении уже вельми раскаиваюсь, что дерзнул принести о перемене моей рабское мое челобитье».

В апреле 1706 года опять произошла перемена визиря: новый визирь Али-паша, говорили, был человек добрый и разумный; принял он Толстого ласково. «Воистину, – писал Толстой, – зело убыточны частые их перемены, понеже всякому визирю и кегае его посылаю дары немалые, и пропадают оные напрасно, а не посылать невозможно, понеже такой есть обычай и так чинят все прочие послы».

С новым визирем Толстой не поладил по поводу ссор кубанских татар с донскими козаками. «Министры турецкие, – писал Толстой 4 августа, – о ссорах кубанских никакого определения до сего числа не сделали; много я с ними о том говорил, но визирь очень загордился и не только не хочет решить дела по правде, но и слов моих не слушает и ни на одно мое предложение не отвечает. Кажется, они так делают потому, что с нашей стороны татарам ни в чем не противятся, а известно, что народ турецкий неблагодарен, кто им уступает, того они больше презирают. К тому же проклятые волохи беспрестанно к Порте пишут, веселя ее, будто рати великого государя вконец побеждены шведами, и от этого турки еще больше гордятся; о похищенных людях и о всяких вещах, что взяли кубанцы, написать бы к крымскому хану не с прошением, но посуровее, чтоб не мыслили турки, что мы изнемогли и их боимся».

Скоро явилась новая причина к столкновению. Толстой дал знать, что приехал от крымского хана мурза Алей; с ним хан писал к Порте, что татары, живущие в русских областях, прислали к хану одного султанского сына и трех черных татар, и писал, что хотят из царского подданства выйти все и переселиться в Крым, потому что в России обижают их в вере, берут с них много денег и свадеб своих не могут они отправлять без русских попов; чтоб крымский хан прислал к ним на помощь войско, и они с женами и детьми выйти из Российского государства в Крым могут. Хан просил у Порты позволения дать требуемую помощь; визирь созвал совет, на котором муфти говорил, что по их закону надобно принять татар.

Все это было крайне опасно в конце 1706 года, когда Россия должна была поднять одна всю тяжесть шведского нашествия. Опять стали думать, как бы занять турок и отнять у них возможность соединиться с шведами против России; Толстой писал: «Премного я мыслил, как бы тайно побудить Порту на вступление в войну с цесарем? Не мог другого придумать, как согласиться тайно чрез переводчика с послом французским и чрез последнего внушать об этом Порте. Сначала стану говорить французскому послу: как жаль, что Порта подозревает царское величество в неприязненных к себе намерениях, не верит, что царское величество непременно хочет с нею сохранять мир, и не могу я один ее в том уверить, и желаю его помощи, потому что он Порте приятель, и пусть будет между мною и Портою тайно медиатором. Думаю, что он будет этому рад, ибо ему то и надобно, чтобы Порта со стороны царского величества ничего не опасалась и скорее бы к венгерскому делу пристала. Потом, когда он в дело вступит, можно ему внушить, что царское величество не будет мешать Порте управляться с прочими соседями, потому что теперь имеет дело с шведами; думаю, что он за это схватится крепко, и потом, посмотря, если будет надобно, можно сказать ему и появнее. И так надеюсь на бога, что к этому делу приступлю. А если бы французский посол и захотел кому-нибудь об этом объявить, хотя бы самому цесарю, – не поверят, зная, что он этого желает и потому затевает из своей головы. А самому мне говорить об этом Порте нет никакой возможности: во-первых, подумают, что мы нарочно хотим их занять, чтоб тем успешнее начать с ними войну; во-вторых, тотчас объявят об этом цесарю, потому что постоянно желают ссорить христиан. Мог бы я это сделать, подкупив ближних султанских и визирских людей, не ясно им открывая дело, подсылать с некоторыми приличными словами: однако и этого делать нечем, просят больших дач, а мне нечего давать, и опасаюсь, чтобы дача напрасно не пропала. Идут слухи, что венгры усиливаются против цесаря. Я подсылал к визирю одного его ближнего человека с вопросом: примут ли они венгров или не примут? Визирь отвечал, что есть пословица: когда неприятель войдет в воду до пояса, надобно ему подать руку и спасти его от потопления; когда войдет по грудь, дать ему волю делать что хочет, а когда уже взойдет по горло, тогда надобно его пригнесть и безопасно утопить. Нам теперь надобно смотреть, что будет делаться у венгров с цесарем».

Действовать заодно с французским посланником оказалось неудобно, потому что этот посланник начал действовать против России. Весною 1707 года Толстой дал знать, что французский посланник получил от своего короля приказание поссорить Порту с Россиею, не щадя никаких иждивений: посланник согласился тайно с ханом крымским, который и прислал в Константинополь своего визиря с просьбою позволить татарам идти на помощь полякам, которые в союзе с шведами. Хан писал, что он не смеет и не хочет доносить Порте ничего о делах московских, потому что за такие донесения отец его и брат пострадали, но и молчать ему больше нельзя, потому что государь московский уже пришел к ним в близкое соседство, овладел ключом Крымского острова – Каменец-Подольским и теснит Крым с двух других сторон – азовской и запорожской, так что татары не знают – чего им больше ждать? Французский посол, с своей стороны, неусыпно промышляет как у визиря, так и в султанском доме, разослал письма к ближним султановым людям. «Узнавши об этом, – писал Толстой, – я разослал от себя письма к тем же султанским ближним людям, потому что дело это надобно делать очень тайно; не надеюсь, впрочем, чтоб мои письма были приняты с такою же любовию, как французские, потому что французский посланник посылал свои письма вместе с богатыми подарками, а турки имеют такой обычай, что отца родного и веру за подарки продать готовы. Теперь турки в раздумье, и на которую сторону склонятся – бог ведает. Признали полезным послать к русским границам, в город Бендеры, Юсуф-пашу, господаря молдавского и валахского, также румельских тамариотов и других служилых людей из Румилии под предлогом перестройки бендерской крепости, а в самом деле опасаются внезапного нападения. Это мне не нравится, ибо ясно, что начинают верить лжам французского посла и бредням татарским: также послали указ крымскому хану, пашам в Софию, Очаков, Керчь и другие места, чтоб были осторожны. Прибавил мне тягость Юсуф-паша силистрийский, писал к Порте, что московской границы без войска оставить нельзя; это письмо привело Порту в большое сомнение, потому что прежде он так не писывал».

Толстому удалось проведать в султанском доме содержание писем французского посла; содержание их было таково: оружие цезаря римского и царя московского очень расширяется: чего же ждет Порта? Теперь время низложить оружие немецкое и московское и утвердить свою державу, потому что венгры вопиют о помощи. Если Порта не хочет начинать явной войны, то пусть позволит татарам действовать против Москвы, а на помощь венграм пошлет тайно тысяч 8 или 10 турок. Неполитично позволять одному государю стеснять другого, а теперь царь московский покорил себе Польшу, стеснил Швецию, держит в своих руках Каменец-Подольский, посылает на помощь цесарю на венгров несколько тысяч Козаков. Но Порта должна смотреть, что эти оба государя друг другу помогают по одной причине, чтоб после соединенными силами напасть на Турцию. Если Порта в настоящее время московского царя не утеснит, то уже после долго будет дожидаться такого благоприятного случая. Кроме того, царь московский имеет постоянные сношения с греками, валахами, молдаванами и многими другими единоверными народами, держит здесь, в Константинополе, посла безо всякой надобности, разве только для того, чтоб посол этот внушал грекам и другим единоверцам своим всякие противности. Посол московский не спит здесь, но всячески промышляет о своей пользе, а Порту утешает сладостными словами; царь московский ждет только окончания шведской и польской войны, чтоб покрыть Черное море своими кораблями и послать сухопутное войско на Крым; цесарь римский нападет с другой стороны, и чтоб не принудили мусульман убраться во внутреннюю Азию.

Но благодаря неспособности и вялости тогдашнего турецкого правительства внушения эти остались тщетными, что Толстой приписывал действию своих писем. Совет, созванный султаном, решил остаться в мире с Россиею и сменить враждебного ей хана Казы-Гирея, на место которого был назначен Каплан-Гирей; новому хану было внушено, что пример предшественника должен научить его жить мирно с Москвою. Толстой с восторгом писал, что подарки французского посла пропали даром, а ему. Толстому, все дело стоило только мех горностайный да четыре пары соболей. Толстой не долго радовался; в середине лета пошли у него большие расходы, приехал посланник из Польши от Лещинского на подмогу к французскому послу; чтоб заставить турецких вельмож не внимать враждебным внушениям, Толстой начал на все стороны рассылать соболя и шубы; посредством соболей он узнал содержание письма Лещинского к султану: Лещинский просил позволить татарам идти вместе с поляками на Москву, представляя, что царь, стесненный с разных сторон поляками, турками, татарами и шведами, принужден будет отдать Азов и все, что только захочет султан, а если в настоящее время Порта полякам не поможет, то они поневоле должны будут соединиться с царем и идти с ним вместе на турок; всему свету известно, что царь имеет намерение начать войну с Портою, полякам говорит явно, чтоб, помирясь, идти вместе на турок, для этого построил множество морских судов, готовя их на Черное море, и полякам много раз объявлял, будто подданные султанские, греки и прочие христианские народы готовы к восстанию на турок, а некоторым полякам по секрету показывал письма своего посла из Константинополя, и в этих письмах говорится, что уже все христианские народы, живущие в турецких областях, готовы к восстанию, и подписаны эти письма руками греков и прочих христиан. Если Порта этому не верит, то может произвести обыск в доме русского посла. Последнее внушение подействовало; некоторые вельможи начали советовать султану, чтоб велел произвести обыск у Толстого, но визирь представил, что такое оскорбление будет равнозначительно объявлению войны, а готова ли к ней Порта? Муфтий, получивший от Толстого два сорока соболей, прислал сказать ему, чтоб был благонадежен, что он, муфтий, ему доброхотствовал, сколько мог, с некоторыми людьми и бранился, и определено поляка, присланного Лещинским, вскоре выслать и мир с Москвою содержать ненарушимо. То же самое прислал объявить Толстому и рейс-ефенди, получивший сорок соболей. Давая знать своему правительству о таком благоприятном обороте дела, Толстой извещал, между прочим, что по стараниям визиря, не любящего способных людей, задавлены двое самых умных пашей; это известие посол оканчивает наивным желанием: «Дай вышний, чтоб и остальные все передавились».

Петр счел за нужное отправить посольство и в Рим; ему хотелось заставить папу действовать в Польше против Станислава Лещинского как возведенного на престол Карлом, врагом католицизма, но при этом, разумеется, надобно было показать папе, что сам царь не враг католицизма. В 1707 году отправился в Рим подполковник гвардии князь Борис Ив. Куракин, без характера. После долгих споров насчет церемоний при представлении папе согласились, чтоб Куракин вместо двух раз поцеловал папу в ногу только один раз. В речи своей папе Куракин распространился о расположении царя к папскому престолу: он позволил свободное исповедание католической веры в Москве, позволил строить римские церкви, дал свободный проезд через Россию римским миссионерам, отправляющимся в Китай и Персию; за все это царское величество желает, чтоб папа не признавал короля Станислава, а признал бы того, кто будет избран вольными голосами на сейме; кроме того, Куракин требовал, чтоб папа послал сейму грамоту, в которой бы объявил, что, согласно с царем, он не признает Станислава королем польским; в противном случае, говорил Куракин, если шведам удастся, мимо папы, утвердить Станислава на престоле, то следствием будет уничтожение папской власти и даже совершенное уничтожение римской церкви в Польше. На это отвечали, что папа не признавал и не признает Станислава королем до тех пор, пока вся Речь Посполитая не признает его своим королем, что такой же ответ дан и королю французскому, просившему папу признать Станислава. Куракин спросил: этот ответ будет ли выражен письменно в грамоте папской к царю? Ему отвечали, что папа не напишет этого в грамоте; он и королю французскому велел передать на словах свой ответ, потому что письменный ответ, когда будет узнан, произведет в Польше сильное неудовольствие против папы: и теперь приверженцы Станислава грозятся не признавать папского нунция за то, что папа медлит признанием их короля. Папа, с своей стороны, требовал, чтоб царь дал грамоту за своею рукою о свободном отправлении римского богослужения и построении римских церквей в России. Куракин отвечал, что если захотят построить римскую церковь в Москве или в каком-нибудь другом городе, то, без сомнения, получат позволение; царь не откажется дать и требуемую грамоту – только после войны и смотря по тому, будет ли продолжаться к нему доброе расположение папы.

Все дипломатические средства были употреблены для приобретения посредников при заключении мира с условием сохранения Петербурга; дипломатические средства не действовали. В Польше все дела шли, «как молодая брага», по выражению Петра. Нужно было взять войну на одни русские плечи, и с первых же дней 1707 года царь распоряжается приготовлениями к обороне. 4 января он писал к Апраксину: «Уже вам то подлинно известно, что сия война над одними нами осталась: того для ничто так надлежит хранить, яко границы, дабы неприятель или силою, а паче лукавым обманом не впал (и хотя еще не думает из Саксонии идти, однако все лучше управить заранее) и внутреннего разорения не принес; того для ничем так чаю сему забежать, что от границ указ дать, дабы в начале весны хлеб ни у кого явно не стоял ни в житницах, ни в гумнах, тако ж и сена, но в лесах, или в ямах, или инако как (а лучше в ямах) спрятан был, також для скота и своего людям собрания в лесах же и болотах заранее не в ближних местах от больших дорог каждый место себе уготовить того для, ежели неприятель похочет, обшед войско, впасть внутрь, тогда везде ничего не найдет, а потом войском сзади будет захвачен, тогда сам не рад будет своему начинанию. Сие надлежит заранее людям объявить, понеже сие людям не без сомнения или страха будет, однако ж когда заранее уведают, то в несколько недель обмыслятся и ни во что страх тот будет; тогда хотя и впрямь (чего еще и не чаем за помощию божиею) то впадение будет, тогда не так будет людям страшно, понеже уже давно ведали, к тому же и убытку такого не понесут от неприятеля. И сие нескольким персонам, кому надлежит ведать и которые имеют рассуждение, объяви (а не всем) и чтоб о том указы послать в первых числах апреля».

Насчет обороны малороссийской границы Петр писал гетману Мазепе 24 января: «Понеже уже вам небезызвестно есть, что уже сия война на одних нас осталась, того для надлежит вам вящее приготовление и осторожность иметь, чтоб заранее к походу изготовиться и чтоб по самой первой траве в мае под Киевом стать как для совершения начатой фортеции, а паче для обороны от неприятеля своих краев, о котором сказывают, что конечно намерен в первых числах мая идти к нашим краям, чего для надлежит вящее приготовление в войсках иметь, и понеже можете знать, что войско малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стать не может, того для советую вам довольное число лопаток и заступов велеть взять с собою, тако ж и добрую полковую артиллерию, дабы возможно у Днепра (ежели неприятель будет) в удобных местах шанцами или окопами укрепиться и тем возбранить неприятелю ход в свою землю, тако ж дабы и в украйных городах от польского рубежа добрую осторожность иметь и полисадами и прочим укрепить. Собраться с войском у Киева и Печерский монастырь укрепить. Управя сие, выступить к Паволочи или где удобнее, а передовых выслать до Полонного или далее для ведомости и голосу. Во время неприятельского приходу, осадя и управя Печерский монастырь, уступить за Днепр, а старый Киев оставить. И того ради надлежит зело трудиться, дабы Печерский монастырь как наискоряя укрепить и артиллерию управить, дабы при приходе неприятельском без страха возможно сию фортецию оставить. Повинно все войско козацкое стать у Киева в 10 июня конечно, чтоб сего времени не испустить».

Войско было пополнено новым набором. Как были прибыльщики, которые доносили о возможности новых источников дохода, так были прибылыцики, которые давали знать о возможности взять где-нибудь рекрут. Брянский житель дворянин Безобразов донес, что в Брянске и в уезде и в прочих тамошних местах умножилось подьячих и дьяков и прочих нижних чинов, а наипаче церковников всяких, из которых гораздо возможно довольное число набрать в службу в драгуны или в солдаты. Петр послал указ: «Разобрать и годных в службу написать».

Карл ХII давал время Петру распоряжаться. Была даже одно время надежда, что он завязнет в Германии так же, как прежде увяз в Польше, потому что завел споры с императором, которые грозили окончиться войною: так, например, он требовал религиозных прав протестантским жителям Силезии. Франция, разумеется, хлопотала из всех сил, чтоб довести дело до войны и таким образом приобрести могущественного союзника; Англия и Голландия, наоборот, старались потушить споры; Марльборо явился к Карлу в Саксонию с льстивыми словами: «Если бы пол не препятствовал моей королеве, то она бы сама приехала сюда, чтоб видеть государя, возбудившего удивление всей Европы; я, ее подданный, в этом случае счастливее ее и был бы еще счастливее, если бы мог совершить несколько походов под знаменами вашего величества, чтоб дополнить мое военное воспитание». Дело кончилось тем, что император должен был уступить требованиям Карла. Робость, уступчивость со стороны первого государя Европы, лесть со стороны знаменитого полководца, победителя войск Людовика XIV, вся эта слава, которая окружала молодого шведского короля в Саксонии, напоминает историку славу, которая здесь же окружала в ближайшее к нам время другого завоевателя. Обоих окружала эта слава перед походом их в Россию, перед тем, как звезде их суждено было закатиться.

Только в августе 1707 года шведское войско двинулось из Саксонии. Оно имело отличный вид: народ был сытый, отлично обмундированный и вооруженный; при короле находилось 24 500 человек конницы, 20 000 пехоты; Левенгаупт с 16 000 в Лифляндии и Любекер с 14 000 в Финляндии стояли наготове, чтоб по первому приказу вступить в русские пределы. Не мудрено, что при таких средствах в голове Карла составлялись самые смелые планы: он говорил, что заключит с Россиею мир по-саксонски, он хотел свергнуть Петра с престола и на его место возвести – принца Якова Собеского! Карл надеялся, что ему много поможет неудовольствие на Петра в России; еще в конце 1706 года он сказал императорскому посланнику, что скоро хочет навестить варваров в Москве, в осаде Нарвы и других городов времени терять не будет, надеется обойтись и без этого, потому что в Москве многие князья ему преданны. Но в Европе не все готовы были поручиться за торжество Карла в России. Гюйсен писал из Вены в сентябре 1707 г., что шведы идут нехотя, сами говорят, что почти совсем отвыкли от войны после продолжительного покоя и роскошного житья в Саксонии. Поэтому некоторые предсказывают победу Петру, если вступит с Карлом в битву. Другие говорят, что менее славы, но более безопасности, если царь выведет свои войска из Польши и будет уменьшать силы неприятельские частными стычками, внезапными наездами козацкими и разными военными хитростями.