Текст книги "История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг."

В Варшаву резидентом отправился стольник и полковник Василий Михайлович Тяпкин, при нем в дворянах сын его, жилец Иван, переводчик, подьячий, черный священник с антиминсом и полною церковною службою и шесть человек стрельцов. На дороге в Смоленске, 24 ноября, Тяпкин узнал о кончине короля Михаила, дал знать об этом в Москву и получил указ отправляться на место назначения. В Орше его остановили на основании предписания панов радных – не пропускать иностранных послов в Варшаву по случаю смерти королевской. Но Тяпкин, зная только указ своего государя, отправился далее на своих подводах и без пристава. 30 января 1674 года въехал Тяпкин в Варшаву, и чрез несколько дней принесли ему сочинение на польском языке, рассуждавшее об избрании царевича Феодора Алексесвича на польский престол. «Славные оба народа языком и обычаями в вере мало рознятся, живут на одной земле, не разделены морем и никакими неудобопроходимыми рубежами; по большей части соседи у них общие, и могли бы они стать необоримою стеною христианства против силы бусурманской, когда бы между собою заключили союз вечный. Союз этот может быть заключен, если старший сын терский сделается королем польским и великим князем литовским. Потому указывается старший сын, что царское величество, будучи еще в цвете лет, может долго управлять своими государствами и воспитать меньшего сына; а, с другой стороны, нравы и обычаи отчизны нашей, особенно в нынешнее время, требуют государя уже возрастного. Побуждения к союзу: союз с домом австрийским, с которым у царского величества давно уже дружба, может быть еще более скреплен супружеством царевича со вдовствующего королевою польскою, эрцгерцогинею австрийскою. Союз между тремя государствами поведет к счастию и обогащению подданных посредством свободной и безопасной торговли. Соседям всем страх, особенно турку. Открытый путь к распространению всех этих государств без взаимной обиды и ненависти. Помощь общая и скорая. Надежда наследства польского и литовского для потомства царевича, ибо хотя в Польше правление избирательное, однако не было еще примера, чтобы обходили сыновей королевских, напротив, отыскивали их в монастырях и вымаливали у папы позволение возвести их на престол. Освобождение греческих и славянских пародов из неволи бусурманской. G другой стороны, если царь не согласится на этот союз, то поляки могут выбрать себе государя из дому французского; этот государь не будет дружен ни с цесарем, ни с царем, потому что корона французская в союзе с султанами турецкими, также в союзе с королевством Шведским».

6 февраля Тяпкин отправился к архиепископу-примасу в присланной за ним карете шестеркою; с ним вместе в карете с левой руки сидели пристав и переводчик; перед каретою верхом с государевою грамотою ехал жилец Иван Тяпкин с двумя подьячими, перед грамотою ехали дворяне королевские, 20 человек, а за каретою шли московские стрельцы с бердышами и посланниковы люди. Первая встреча была у крыльца, у самой кареты, другая – в сенях, третья – в дверях палатных; при каждой встрече говорили гостю: «Егo милость ясноосвещенный арцыбискуп вас, его царского величества посланника, ожидает с любовию». Сам архиепископ с пятью сенаторами встретил Тяпкина среди палаты. «Великий государь, – начал посланник, – вам, примасу и первому князю, и всем вам господам сенаторам и целой Речи Посполитой свою царскую милость обещает на всякое время и велел мне вас навестить и спросить о вашем здоровье». Архиепископ и сенаторы стояли все без шапок и слушали посольство со всякою учтивостию. Посланник поднес архиепископу грамоту великого государя в тафте; тот, приняв грамоту, спрашивал о здоровье великого государя, говорил речь, именованье и титул по письму сполна. Когда Тяпкин ответил, что царское величество в добром здравии, то примас спросил: «Великого государя бояре и вся Дума их по здорову ль?» «Бояре и все думные люди в благоденствии и добром здравии пребывают», – отвечал посланник. Следовал спрос о здоровье и путешествии самого посланника; когда Тяпкин ответил, что «милостию божиею и великого государя жалованьем в путном шествии поводилось во всем здраво и благополучно», архиепископ и сенаторы сели по местам, велели сесть и посланнику среди палаты против архиепископа. Посидевши немного, посланник встал и объявил, что он прислан резидентом, точно так как Свидерский прислан в Москву. Канцлеру литовскому Кристофу Пацу Тяпкин подал статьи, чтобы ему быть в Варшаве в таком же положении, в каком Свидерский находится в Москве: «Великий государь вашему резиденту позволил вольный доступ к себе, к своим ближним людям и к иностранным резидентам, конский корм указал давать понедельно и дрова помесячно, по пяти четвертей московских овса да по пяти возов битых сена на неделю, дров на месяц по 20 возов; кроме того, дано денежного жалованья на три недели с приезда его, по 70 рублей на неделю».

В то же самое время в Москве посланник литовского гетмана Паца Августин Константинович подал Матвееву условия, на которых царевич Феодор может быть избран в короли польские: 1) принятие католицизма; 2) вступление в брак со вдовою покойного короля Михаила; 3) возвращение всех завоеваний; 4) соединение сил против турок и денежное вспоможение Польше. Отвечал посланнику ближний боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий: «Великий государь сыну своему на Короне Польской и Великом княжестве Литовском быть не изволяет, а соизволяет быть государем сам, своею государскою особою в православной христианской вере восточной церкви. Быть королю католиком – эта статья трудна с обеих сторон: на коронации у вас король присягает не притеснять никого в вере, если же присягу нарушит, то этим подданных от подданства увольняет, а если быть королю и греческой веры католиком, от этого между восточною церковию и западным костелом преломление, чему никаким образом сделаться нельзя». «Между греческою и римскою верою, – отвечал посланник, – мало разницы; только в королевстве Польском всегда бывали короли-католики, точно так как и другие окрестные государи держат также католическую веру, и об этом можно договориться». «Станут духовные съезжаться для постановления о вере, пройдет много времени, – сказал Долгорукий. – Великий государь хочет быть государем польским и литовским в греческой вере, а Речи Посполитой все права и вольности подтверждает. Что прежние польские короли были католиками и что другие окрестные государи католики, то не пример; которые у великого государя подданные римской, люторской, кальвинской, калмыцкой и других вер служат верно, тем никакой тесноты в вере не делается, за верную службу жалует их великий государь». «В Польше и Литве никогда не бывало государей греческой веры», – повторял посланник. «Бывали разных вер, – отвечали ему, – сам ты говорил, что между греческою и римскою верою мало разницы, следовательно, государю греческой веры у вас быть можно; можно быть и потому: в последнем договоре с султаном вы обязались давать ему гарач, следовательно, сделали его себе государем. Об условии, чтобы царевич вступил в брак с королевою, говорить нечего, потому что королем хочет быть сам государь. О возвращении завоеваний будет договор в то время, как приедут к царскому величеству польские и литовские послы. Что же касается до вспоможения казною, то до сих пор войскам государевым, которые помогают Короне Польской, розданы многие тысячи миллионов. Царское величество делает это теперь только для имени христианского, а когда будет государем польским и литовским, тогда совесть понудит его оборонять своих подданных как своими, так и чужеземными войсками. Все доходы королевские государь велит собирать Речи Посполитой на наем войск, а сам будет довольствоваться своею царскою казною». Константинович был отпущен с ответом: «Великому государю не только для короны Польской и Великого княжества Литовского, но и для целого света нельзя оставить благочестивой веры греческого закона; быть у вас государем царское величество изволяет сам, а сына своего отпустить не соизволяет; следовательно, королеве замуж выходить не за кого, а как ей жить, о том договорятся комиссары с обеих сторон. Когда царское величество будет государем во всех трех государствах, то рубежей разделять не для чего. Права ваши и вольности не будут нарушены, а при коронации сенаторы и вся Речь Посполитая присягают в верной службе и послушании; в уряды ваши и маетности великий государь никогда вступаться не будет и никому не велит. Когда царское величество будет вашим государем, тогда Польшу и Литву станет оборонять от всяких неприятелей своими ратными людьми, не требуя из скарбов коронных и литовских никаких податей; коронные и литовские войска должны помогать государевым ратным людям на всякого неприятеля ровным числом на коронных и литовских проторях, потому что великий государь никаких поборов и податей, которые сбирывались в казну королевского величества с его экономий, в свою казну собирать не изволит, а укажет всякие поборы и подати раздавать ратным людям. Ты упоминал о даче миллионов Речи Посполитой; но великий государь владеет своим Российским государством и впредь его содержать может по своему бодроопасному разуму без приискивания иных государств куплею; так эту торговлю Речь Посполитая оставила бы. Если Речь Посполитая хочет иметь у себя государя премудрого, благочестивого, в ратных делах искусного, многонародного и всякими годностями в Европе цветущего, то пусть обратится к царскому величеству, пусть пришлет послов своих с прошением, а государь отправит на елекцию своих послов с полною мочью, которые и станут договариваться».

К Тяпкину в Варшаву послан был список этих статей с наказом: повидаться с гетманом Пацом и говорить ему, чтобы он великому государю раденье свое показал и свою братью панов и Речь Посполитую приводил, чтоб они избрали себе государем царское величество именно на этих статьях.

4 марта написан был этот наказ Тяпкину, который, между тем, находился в затруднительном положении, не получая никаких грамот из Москвы; 25 февраля он обратился с жалобою к Матвееву: «Милостивый государь, отец и благодетель мой Артемон Сергеевич! Преславши обыкновенное пренижайшее рабское мое поклонение тебе, милостивому моему государю, от превышнего господа бога яко многолетнего здравия, так и счастливого и добропомысленного господствования усердно тебе, государю, присно желаю. По своей, государь, велией ко мне отеческой милости изволишь ведать: и я на службе великого государя в Варшаве за помощию божиею и его государским жалованьем и твоим, света и государя отца моего, милостивым заступлением жив до воли вседержителя нашего; только никогда не могу беспечален быти, понеже чрез многия почты не токмо вижу писания, ниже слышу о твоем, государя моего, здравии, которого сердечно, любовною моею охотою рад бы на всяк час слышать и о нем веселиться, яко неотменный раб и желатель твоей, государя моего, милости. Понеже убо вся вещи ветхость снедает, а благодеяния же точию память во веки старетися не имать: сице же и у мене искушенная твоя, государя моего, отеческая благодать, ея же должен есмь в сердце моем имети, даже и до последнего издыхания моего. Наипаче же о сиротстве моем с плачем прошу твоей, государя моего, милости: чего бы ради так забвен есмь? Яко николи же чрез многие почты не имам и на отписки и вестовые письма мои из Минска, и из Вильны, и из Варшавы никакого государского указу по се число ко мне не бывало и ни единые ни о чем ведомости не имел: а сенаторы, государь, беспрестанно спрашивают, а наипаче о войсках его царского величества. От них только что услышу, а сам во время безвестен пребываю, от чего и зазор себе немалый пред другими резиденты имею, понеже ко всем чрез всякую почту письма доходят, а я уже в Варшаве по се число живу четвертую неделю, ни о чем не слышу. Пожалуй, премилостивый государь, отец мой и благодетель, не прогневись на грубое письмо и прошенье мое, вели, государь, хотя малое, что надлежит до ведомости мне, посылать чрез всякую почту. Послов безмерно на елекцию желают и говорят о том мне, чтобы я к тебе, государю, писал; а референдарь литовский, Павел Бростовский, с великим прошеньем говорил мне и велел к тебе, государю, нарочно отписать, чтобы ты изволил с ним дружество иметь и любительным письмом ссылаться, крепко, государь, желает твоей приятной милости и частого писанья».

Жалуясь, что не получает известий из Москвы, Тяпкин должен был жаловаться на поляков, что не дают ему вовремя посылать писем в Москву и что трудно получить от них правдивые известия. «Варшавский почтомайстер две почты, не сказав мне, отпустил, – жаловался резидент Матвееву, – сказал нам, что отпустится почта в среду: я изготовил письма и послал в среду рано к почтомайстеру, а он уже почту отпустил еще в понедельник! Все это они делают для своих лакомых подарков, которых много надобно в год, если придется всех дарить. Думаю, что их резидент не очень много передарил наших: а здесь услужит каким-нибудь пустяком, пустую вестишку принесет и уже смотрит, чтоб ему дали: таких лакомых и лживых людей и между погаными трудно найти. Я не только варшавскому, но и минскому, и виленскому почтомайстеру добрые подарки дал, чтобы только писем наших не задерживали; также и от других людей, что куплю, то и проведаю, и, бог весть, как вперед жить будет с такими лакомцами». Тяпкин жаловался, что ему дают мало денег на дрова и конский корм, который в Варшаве гораздо дороже, чем в Москве, именно давали по четыре рубля в неделю. Свидерский в Москве имел у Матвеева два дня в неделю – воскресенье и среду, а Тяпкину литовский канцлер Пац, назначил только один раз в неделю, в воскресенье после обеда; Тяпкин потребовал у Паца, чтоб позволено ему было посылать в их канцелярию переводчика и подьячих для проведывания вестей, также чтобы присылали к нему авизы для прочтения; но Пац отвечал, что у них канцелярии нет и авизов никаких не бывает, а если нужно будет резидента о чем уведомить, то это будет сделано во время приезда его к канцлеру в воскресенье, в случае же крайней необходимости канцлер за ним пришлет нарочно. «Поэтому, государь, и людей Свидерского не надобно пускать в Посольский приказ, – писал Тяикин Матвееву. – Отнюдь нималого приятства от канцлера себе, кроме гордости, не имею. Только архиепископ зело человек благоуветлив, учтив и низок; также и гетман литовский Пац, и маршалок литовский Полубенский ласковы мне явились, обсылали меня кормом, овощами и питьем». Жалобы не прерывались: «Житье наше в Варшаве яко единым от убогих: никакого призрения и почтения не имеем; против господина Свидерского и вполовину не дано; разве вперед нам лучше станет, когда король будет, а теперь очень мы им непотребны, только потому отказать не смеют, что их резидент в Москве живет, боятся того, что заднепровская сторона становится под скипетр великого государя. Канцлер говорил мне, чтобы князь Григ. Григ. Ромодановский соблюдал большую осторожность насчет гетмана Самойловича, Дорошенко пишет к нему такие письма: „Мы друг с другом будем биться так, чтобы у нас обоих войска были в целости; у меня протектор турский султан, а у тебя заступник царь, и если наши войска будут в целости, то мы от государей своих в большой чести и милости будем. Лучше было бы, если бы царское величество велел всем войскам действовать вместе с нашими“.

Получив из Москвы статьи насчет королевского избрания, Тяпкин отправился с ними к гетману Пацу. Тот отвечал: „Я, желая прислужиться царскому величеству, вместе с литовскими сенаторами, воеводою троцким Огинским, маршалком Полубенским, референдарем Бростовским, виленским каштеляном Котовичем, радел всеми силами, чтобы быть королем царевичу Феодору Алексеевичу, и канцлера литовского Кристофа Паца привел было на то же доброе желание. Если бы царское величество позволил сыну своему быть католиком по нашему древнему праву, то мы бы, оставя всех других государей, выбрали царевича. Но в статьях, привезенных Константиновичем от бояр, объявлено, что быть королем самому царскому величеству; этого нам сделать нельзя, нельзя оставить королеву без супружества: но, что важнее, объявлено, что великий государь и для приобретения целого света католиком не сделается: об этом нам нельзя объявить панам польским, да и некогда было говорить, потому что сеймики в Литве и Короне все кончились, и предложить это дело некому, а без предложения шляхте на сеймиках нельзя начинать дело“.

В апреле начались выборы. Послы папский и цесарский хлопотали за герцога лотарингского. 28 апреля в коле рыцарском держали речь послы волынские, объявили, что они вперед никаких податей в казну королевскую платить не будут, потому что воеводы московские разослали универсалы по всей Волынской земле и Подолии, запрещают давать подати в казну королевскую: а войска царские приближаются уже к Полесью, Заславлю, Острогу, и догадываются они, нет ли соглашения у царя с султаном, чтобы заодно промышлять над Польским государством. Многие паны коронные говорили: „Во столько лет через посольские договоры не могли мы вытребовать у царя Киева, а теперь еще трудней стало, когда всю Украйну царь отобрал“. Польские паны начали винить в этом Литву: тут вмешался в их речи посол цесарский и спросил у коронных: „Ведь Украйна оставалась в ваших руках?“ – и, услыхав ответ, что Украйна с Дорошенком поддалась султану, сказал: „За что же вы сердитесь? Лучше пусть владеет ею государь христианский и ваш союзник!“ Троцкий воевода Огинский говорил также в защиту царя: „Трудно на вас угодить, господа коронные! В прежние годы, когда царь не давал вовсе помощи против татар, то вы с сердцем говорили, что он поступает не по договору; а теперь, когда царь стал помогать и всю Украйну из-под султанского подданства освободил, сердитесь и говорите, что он всю Украйну от вас отобрал!“

8 мая провозглашен был королем великий гетман коронный Ян Собеский. 11 мая по требованию троцкого воеводы Огинского Тяпкин послал к нему переводчика Лаврецкого, и воевода говорил: „Писали мы к царскому величеству, просили себе в короли царевича Феодора Алексеевича: удивительно нам, почему царское величество не изволил исполнить наше желание. А теперь своею силою, посулами и тайным сговором подканцлера литовского Радзивилла и всех Сапегов, которым многие сотни тысяч золотых роздал, стал королем гетман Ян Собеский. И хотя гетман Михайла Пац, и канцлер, и я, и другие паны литовские противились этому и стояли крепко от самого избрания его, с 8 мая до 11-го, только теперь пришлось и нам позволить поневоле, а тайно, конечно, будем радеть, чтобы его какою ни есть смертию извести, и есть на то хорошие способы. Собеский нам потому не люб, что он великий неприятель Московскому государству и, надобно думать, что помирится с султаном сейчас же; хочет он пустить турок на цесаря войною, чтобы отвлечь его от Франции, а самому с отрядом турецкого войска и с Крымом идти непременно на Московское государство. Но если он обнаружит намерение разорвать мир с царским величеством, то мы, литовские, никак этого не позволим, если же возьмут силу коронные, то пусть будет известно царскому величеству, что мы, приехавши в Литву, всеми силами станем радеть, будем приводить всю шляхту литовскую на сеймиках по поветам и по воеводствам, чтобы на войну с Московским государством не давали никаких податей, ни войска ни одного человека. Думаю, что мы со всею Литвою совсем отложимся от коронных и приклонимся к царскому величеству, усмотря время. Хотя мы теперь поневоле и позволили быть королем Яну Собескому, потому что он многих коронных и литовских панов задарил, а иных застращал, приведши под Варшаву войско коронное, однако мы его впредь королем иметь не будем“. Огинский плакал, целовал крест. „Отнюдь, – говорил он, – Литва не хочет воевать с царским величеством; пусть великий государь велит своим войскам поступать осторожно на Украйне, если случится быть вместе с войсками коронными; а теперь бы изволил явить к королю свою милость, не показывал бы ни в чем жесточи, наблюдая, что вперед от короля и от коронных объявится, и если что объявится, то царского величества рати должны быть на рубеже литовском; и этим страх большой разгласится во всей Литве, и станет Литва отговариваться и помощи не даст. Во всех этих и в других своих делах указал бы государь тайно ссылаться и промышлять с гетманом Михаилом Пацом и со мною, не доверяя другим“.

Иное говорил Тяпкину подканцлер литовский князь Михаил Радзивилл: „Нынешний король во многих случаях был желателен к царскому величеству: так, когда коронные гетманы отдали в Крым боярина Василья Борисовича Шереметева, то он сильно противился этому несправедливому поступку, говорил, что они это делают не по христианскому обычаю. А теперь, получивши корону, он еще больше желает дружбы и любви с царским величеством. Напишите к великому государю, чтобы он имел с королем нашим истинную дружбу и никаким ссорам не верил, чтобы как в прошлом году, так и теперь велел своим ратным людям промышлять над Крымом и над Азовом и тем отвести татар от помощи войскам турецким, да и против турок велел бы своим полкам с польскими и литовскими войсками сближаться и заодно стоять“.

Узнавши, что король отложил коронацию и готовится выступить в поход, Тяпкин обратился к литовскому канцлеру с требованием, чтобы ему позволено было быть на резиденции при короле в обозе. „Старый у нас обычай, – отвечал канцлер, – что послы и резиденты ни только что в обоз с королем, и никуда из Варшавы не езжали“. Донося об этом ответе Матвееву, Тяпкин писал: „Трехдневного корма по сие время мне не выдавали, ей, до конца испроелись и, что было государского жалованья, рухляди, все издержали, а вперед, бог весть, как буду жить? А если королевское величество нас с собою не возьмет, то не знаю, какой толк в моей резиденции будет“.

Московскому резиденту долго пришлось дожидаться кормовых денег: денег не было в казне королевской, послали занимать их в Данциг, повезли королевские брильянты в заклад. Без денег нельзя было выступить в поход. В предстоящей страшной войне с турками была помощь только с одной стороны – московской. Сначала в Варшаве сильно беспокоились – как взглянут в Москве на избрание Собеского? Беспокоились, что долго не приходила поздравительная грамота от царя новому королю; наконец грамота пришла, и 11 июля Тяпкин поднес ее королю. Подканцлер коронный Ольшевский, епископ хельминский, в тайном разговоре клялся резиденту, что король желает с царем истинной братской дружбы и соединения сил против турок и татар. „Если это соединение последует, – говорил епископ, – то силами обоих народов, наверное, прогоним турка до Дуная, потому что мы уже знаем, как в битвах с турками промышлять, только бы при них не было татар, которые нашему народу всегда тяжки. А христианские народы, живущие по Дунаю, – волохи, сербы, молдаване, славяне – как скоро заслышат, что царские войска соединились с польскими, то сейчас же пристанут к ним, особенно к людям царского величества; они всякими способами проведывают, тайно и явно, как бы им дал бог, чтобы царское величество с королевским были в братской дружбе и соединении, и тогда немедленно поддадутся обоим великим государям, потому что единоверные они христиане не только с народом московским, но и с нами. римскими католиками, и хотя есть между нами в вере какое различие, то несогласия эти произошли от гордости папы и греческих патриархов. Если же войска обоих народов Задунайские земли у турок отобьют, то этим самым получат способ к вечному покою“.

Новичка в деле, Тяпкина сильно смущало разногласие суждений о короле Яне и его намерениях: „Дивные здесь в народе голоса! Одни королевское величество очень благодарят, ставят таким мудрым и в воинских делах искусным, какого от двухсот лет у них не бывало. Другие считают его хитрым и лукавым, склонным к поганым. Одни утверждают, что идет он в обоз на оборону Речи Посполитой, будто непременно хочет, соединясь с войсками царского величества, сообща стать против бусурман. Другие говорят, что идет в обоз нарочно, чтоб ему ближе было с турком и крымским ссылаться, чтоб Украйну им всю отдать, а себе Каменец, и другие края завоеванные возвратить, а потом вместе с турками и татарами идти на государство Московское. Один бог весть, кому из них верить? Солдаты, которые долго служат, а жалованья не получают, приходят и явно говорят: если бы верное царское слово в наш войсковой народ было пущено, что царское величество жалует нас и заслуженные деньги обещает заплатить вскоре, то не только литовские, и коронные все пристанут и будут ему, государю, служить против всякого недруга. Староста сахновский, бывший в Москве, брался уговорить войско перейти на царскую сторону“.

12 августа выехал король из Варшавы к войску: кроме придворных урядников, из сенаторов никто с ним не поехал, разъехались все по маетностям. В Варшаве остался подскарбий коронный Морштейн – враг государству Российскому. „Караула у меня на дворе нет, – писал Тяпкин, – а воровство и убийство беспрестанные: боюсь, чтобы не обокрали или не разбили; живу без дела, испроелся и одолжал“.

Но московского резидента ждали еще большие неприятности, когда в Варшаве узнали об успехах турок в Украйне, о переходе Ромодановского и Самойловича назад, на восточную сторону Днепра. „Сильно на нас злобятся вертоглавы бесовские, которые французскою завистию заражены и лакомством задавлены“, – писал Тяпкин. Когда он послал подьячего к Морштейну с вопросом, нет ли каких вестей из Украйны, то подскарбий велел отвечать ему: „Вестей у нас никаких нет, только Москва ваша утекла за Днепр позорно, никем не гонимая, турецких войск не видавши, пушки все погубила и больше 10000 войска потопила, хорошо бы, если бы и вся пропала!“ „Живя в Варшаве, – продолжал жаловаться Тяпкин, – я всякие ведомости покупаю дорогою ценою; которые были со мною в дружбе, и те уже начинают отказывать, хотят награждения. говорят не стыдясь, что они ведомости сами покупают дорогою ценою, рискуют и здоровьем, навлекая подозрение. Аврам Сокольский, староста сахновский, очень доброхотен, веры благочестивой, во всем с радостию царскому величеству служить хочет: рад бы, говорит, поехать и к границам для проведования, да нечем подняться! просит жалованья; а сахновский этот очень способен и достоверен. А что к митрополиту винницкому Антонию послано чрез того же Аврама большое жалованье, то от него не слыхать никакого доброхотства, не пишет ко мне ничего“.

Единственною целию сношений польского правительства с русским в это тяжелое для Польши время было убедить царя подать более деятельную помощь в войне турецкой, соединить свои войска с войсками королевскими. Не довольствовались заявлением этого желания резиденту русскому и в сентябре прислали в Москву известного уже здесь Самуила Венславского. Посланник, по обычаю, приветствовал великого государя пышною речью; поздравляя с новым (сентябрьским) годом от имени польских и литовских народов, желал, чтобы Алексей Михайлович победами, долголетием, изяществом равен был Казимиру III и Сигизмунду I, слыл бы у государей христианских миротворцем, уподобился бы счастием Гераклию, долгоденствием Юстиниану, воскресил бы память Карла Великого: как тот на западе, так бы теперь царь на востоке вместе с королем польским поддержал падающую корону цесарскую.

На объявление старого требования о соединении войск Матвеев отвечал Венславскому, что турки побили царские войска в Ладыжине и войска коронные и литовские с тылу на неприятеля не пошли, чем возбуждено сомнение в царском величестве. Если бы в то время, как неприятель вошел в Украйну, король со всем своим войском двинулся на него, то царские войска, бывшие в то же время на Украйне, непременно бы соединились с польскими; но король сделать этого не захотел, и турки опустошили Украйну; за этою пустотою царским войскам нельзя идти вперед, на ту сторону Днепра, хотя они всегда стоят в готовности. Король желает соединения сил, когда войска турецкие обратились в его сторону, а как неприятель был на Украйне, то поляки на него не шли. Царские войска хотя и истомились, однако стоят в готовности на Украйне, а королевских войск и теперь на Украйне нет: так как же соединиться войскам? Король послал тебя сюда, зная наверное, что турки идут в Украйну, а сам за ними не пошел. „Король был обнадежен: хан прислал ему сказать, чтобы войска польские не двигались“, – сказал Венславский. „Мы только еще подозревали, а теперь выходит прямо, что король хана послушал; ясно, что войска неприятельские приходили на Украйну с королевского совета!“ – возразил Матвеев. Венславский: „Если неприятель из Украйны уже вышел, то пусть царские войска хотя перейдут на другую сторону Днепра“. Матвеев: „До весны наши войска будут на этой стороне; а на весну какое неприятельское намерение будет, в то время оба великие государи станут между собою ссылаться. Что же касается до общего мира с турками, то царское величество на мир согласен, только был бы он прибылен обоим великим государям“. В грамоте, отправленной с Венславским к королю, царь писал, что соединение войск за осенним и наступающим зимним временем невозможно: „Ваше королевское величество желаете теперь соединения войск, видя, что такая великая сила бусурманская в государства ваши валится; а если бы бусурманские войска в государства ваши не обратились, то, надобно думать, вы бы этого соединения сил и не пожелали. Однако мы своим войскам, как они ни истомились, по домам расходиться не велели, приказали им стоять на отпор неприятелю и пошлем к ним на помощь многих людей. Мы вам помогать готовы, только бы ваше королевское величество с чинами Речи Посполитой и Великого княжества Литовского изволили сложить сейм вольный и постановить, как неприятелю сообща отпор делать, чтобы это постановление было крепко и постоянно, а не так бы, как теперь со стороны вашего королевского величества делается: кто хочет, тот против неприятеля и идет“.

Уполномоченным, отправленным на новые андрусовские съезды, двоим князьям Одоевским, боярину князю Никите Ивановичу и стольнику князю Юрию Михайловичу с товарищами, был дан наказ: о соединении сил комиссарам отказать и в договоры не вступать. Но польские комиссары Марциан Огинский, воевода троцкий, и Антоний Храповицкий, воевода витебский, с товарищами грозили, что если соединения сил не произойдет, то поляки поневоле должны будут заключить мир с турками. Насчет вечного мира согласиться не могли, потому что комиссары не хотели уступить Москве в вечное владение тех городов, которые уступлены были ей по перемирию; об увеличении лет перемирия они не хотели говорить без договора о соединении сил. „Если, – говорили комиссары, – соединение сил не последует и Киев не будет отдан, то мы его саблями станем отыскивать; у нас теперь государь воинственный, который не только Киев, но и другие города отыскивать будет; может он оборониться от неприятеля и без царской помощи!“ По этому случаю Алексей Михайлович написал Собескому: „Великие послы съезжаются для умножения братской дружбы между их государями, а не для угроз; неприлично стращать мечом того, который и сам, за помощию божиею, меч в руках держит: в том свидетельствует прошлая война. О Киеве вашим комиссарам говорить не годилось! Киев задержан за многие и несчетные с вашей стороны нам бесчестья и досады в прописках нашего имени и титула и в печатных книгах: в грамотах, отправленных из вашей канцелярии, пишут меня Михаилом Алексеевичем! Киев задержан также за несчетные убытки при вспоможении вашему королевскому величеству против султана и хана крымского. Вы отдали султану Украйну, в которой и Киев: так можно ли после того вам отдать Киев?“ Андрусовские переговоры тянулись с половины сентября до конца декабря и кончились ничем, а между тем Собеский в своих грамотах не переставал умолять царя о немедленном вспоможении, уведомляя о своих успехах, выставляя, что теперь самое удобное время ударить сообща на врага и очистить страны придунайские.