Текст книги "История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг."

Вслед за этим изветом старшина прислали другой: рассказ батуринского сотника Григорья Карповича, посыланного Многогрешным к Тукальскому вместе с посланцем последнего Семеном Тихим. «Как мы приехали в Канев, – рассказывает Григорий, – то пошли к митрополиту, и Семен положил перед ним на столе икону, которую возил в Батурин. Митрополит, поцеловавши икону, спросил Семена: что там доброго учинили? Зачем был послан, все исполнил вашими молитвами, – отвечал Семен. Тут Иосиф подошел ко мне и, взявши за пуговицы, сказал: давно бы так, господин сотник, надобно было поступить вашему гетману: сами хорошо знаете, при ком хан, тот и господин; у султана столько силы, что и полякам и Москве даст себя знать, не только им на нас не придется наступить, и своих городов не оборонят; а теперь еще более испугаются, когда наши гетманы в неразрывном приятстве пребывают». «Если бы, – писали старшина государю, – мы выписывали все доказательства Демковой измены, то не уместили бы всего не только на листе бумаги, но и на воловьей коже». Лазарь Баранович также рассказывал присланному к нему стольнику Самарину: «Как скоро я узнал, что Демка ссылается с Дорошенком, то писал к нему, чтобы он эти ссылки прекратил и в Киево-Печерский монастырь молиться не ездил; он, прочтя мою грамоту, бросил ее по столу и сказал моему посланцу: знал бы архиепископ свой клобук!»

14 апреля бояре и думные люди съехались в Посольский приказ расспрашивать Демку Игнатова об его измене и кто с ним в той измене советовал? «Я великому государю изменить не хотел, – отвечал Демьян, – служил я ему верно, за Сожу не заезжал, полковников переменял по совету всей старшины: в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, что от ляхов насилие и разорение: я посылал в Киев к воеводе князю Козловскому, чтобы он оборонил печерских людей от поляков, но писарь Карп присоветовал мне самому идти в Киев с обозом. С Дорошенком ссылался я о том, чтобы он на этой стороне никому обид не делал: к Соже посылал я по совету полковников и всех начальных людей, а больше писаря Карпа Мокреева; я хотел одного: сделать рубеж по Сожу». «Ты хотел сделать рубеж по Сожу – хорошо! – говорили бояре. – Но зачем же ты хотел овладеть Гомелем? Ведь Гомель за Сожею!» «В том воля великого государя, – отвечал Демьян, – хотя Гомель и за Сожею, но во время польской войны от него было малороссийским жителям великое утеснение, поэтому я и велел было его заехать; если бы вперед была с. поляками война, то малороссийским жителям было бы от Гомеля сбереженье великое, потому что он стоит над самою рекою Сожею».

Демьяна спросили: «Зачем он говорил царскому посланцу, что пусть бы уже государь их всех отдал королю, и прочее?» «Никогда не говорил», – отвечал Многогрешный. Позвали посланца, и Демьян на очной ставке повинился. «Говорил я это пьяным обычаем, беспамятством своим», – сказал он. Бояре спросили о речах его к Танееву, Демьян заперся: «Я ничего этого не говаривал, а говорил писарю Карпу: вот великий государь обрадовал нас своею грамотою насчет Киева; а писарь мне сказал: не всему верь, держи свой разум; не так бы сделали, как прежде: прислана была царская грамота к Брюховецкому, Войско Запорожское обнадежили, а после того князь Данила Великого-Гагин с войском выслан, Золотаренка, Самка, Силича побил. Слыша такие речи от писаря, начал я быть в сомнении и в опасении от войск царских; в том перед великим государем виноват, а изменить не хотел».

«Для чего ж ты таких речей на писаря старшине и всему Войску не объявил и к царскому величеству не писал? – спросили бояре. – Да и какое тебе было спасенье! Разве ты не знаешь, что князь Великого-Гагин Золотаренка и Самка не бил, а был с войском на раде, потому что без царского войска вы бы на раде передрались?» «Я человек простой и неграмотный, – отвечал Демьян, – а к царскому величеству не писал спроста, думая, что писарь говорил правду, остерегая меня, виноват». Тут поднялся свидетель, протопоп Симеон, очутившийся опять в Москве. «Когда я ехал в Москву, – сказал он, – то говорил ему не однажды, укреплял, чтобы держался милости царской, напоминал, как Брюховецкий изменил и что с ним после того случилось, а он мне на это сказал: поезжай только в Москву, вот там тебя в Москве посадят!» Демьян повинился.

Спрашивали: «Зачем переменил обращение с Нееловым, зачем велел убавить стрелецкие караулы?» «Сам собою убавлять стрелецких караулов я не приказывал, – отвечал Демьян, – дело вот как было; однажды шел я в церковь и спросил, есть ли караульщики? Мне отозвались, что стоят два пятидесятника и с ними стрельцов человек со сто. Я спросил, нет ли им скудости в кормах. В кормах нет скудости никакой, отвечали они, только беспокойство великое от караулов. Я поговорил об этом с головою Нееловым и велел с караулу стрельцов понемногу убавить. Разговаривать с Нееловым я никому не заказывал и присматривать за ним не веливал».

На вопрос о сношениях с Дорошенком и о перемене полковников отвечал: «Чернецов к Дорошенку я об измене не посылывал, а присылал ко мне Дорошенко козака Сеньку Тихонова, потому что крымские татары на сей стороне, в Лубнах, взяли малороссийских жителей; Дорошенко татар этих разбил, полон отнял и возвратил на свои места. 24000 ефимков я к Дорошенку не посылывал, и посылать было мне нечего, потому что с начала гетманства и двух тысяч левков в собранье у меня никогда не бывало. А полковников и других урядников переменял по совету всей старшины».

«Зачем говорил старшине, что царь требует их в Москву для отсылки в Сибирь? Зачем велел Гречанову писать то, чего на Москве не бывало? Заставлял ли ночью Дмитрашка Райчу присягать, что будет с ним заодно? Посылал ли игумена Ширковича в Варшаву?» На все ответ отрицательный.

Явился на очную ставку Александр Танеев и начал уличать Демьяна по своему статейному списку. Обвиненный по-прежнему отрекся от всего. Но когда начал уличать его протопоп Симеон, что он ссылался с Дорошенком, то Многогрешный отвечал: «Перед великим государем я виноват, Протопоповым речам я не внимал».

Бояре начали расспрашивать с великим пристрастием, чтобы Демьян вину свою принес, сказал правду, как с Дорошенком об измене ссылался, кто про их совет ведал и на чем у них положено? Если же не скажет, то будут пытать. Демьян повторил, что никогда не думал об измене, с Дорошенком ссылался о любви и дружбе, чтобы тот не приходил войною на этот берег, и Дорошенко его к турскому не подговаривал. «Вина моя одна, что я говорил неистовые речи в беспамятстве, пьянством», – прибавил он. «Если бы у тебя мысли об измене не было, – сказали бояре, – то ты бы все Дорошенковы грамоты присылал к великому государю». «Я человек простой и безграмотный, – отвечал Демьян, – положено все это на войскового писаря; я все грамоты приказывал посылать к царскому величеству; но писарь не посылал, умысля со старшиною на меня, чтобы отлучить меня от милости царского величества и измену на меня положить; у них, у старшин, всегда так ведется, как захотят учинить над гетманом какое зло, тотчас к тому его приведут; а я человек простой, ссылался с Дорошенком по его лести, а измены никакой не мыслил».

Сделан был новый расспрос у пытки, и тот же ответ, что измены никакой не мыслил. Тут начал говорить батуринский атаман Ерема Андреев: «Когда Демка посылал меня к Дорошенку, то приказывал сказать ему, что двое за один кожух торгуются; я его спросил, что это значит? И он мне отвечал, что Дорошенко это слово знает, только скажи так». «Я об этом не приказывал и не помню», – отвечал Демьян. Повели к пытке, дали 19 ударов. «Я про измену свою только на словах говорил, – винился Демьян, – но с Дорошенком об измене не ссылался; кожух, о котором я с Еремою приказывал, значит то, что поляки хотят Киев взять, а царское величество отдать не хочет. Если бы поляки ссор делать не перестали, то я Гомель принять хотел, но про ту мою измену никто не ведал и в совете со мною не был, думал я один». Тут же распоряжались с Матвеем Гвинтовкою: клали его руки в хомут и расспрашивали про Демкову измену; Гвинтовка отвечал, что ничего не знал и сам служил верно. На второй пытке Демьян говорил те же речи. Спросили о сношениях с Тукальским: «Как шел Паисий, патриарх александрийский, из Москвы на малороссийские города, то брат мой Васька бил челом ему и архиепископу Лазарю Барановичу о разрешении в убийстве жены и о позволении жениться на другой; патриарх и епископ простили его и жениться позволили, только велели дать в церковь милостыню: и он архиепископу Лазарю да митрополиту Тукальскому послал по лошади. Ко мне митрополит писал, чтобы позволено было ему брать дань с церквей Киевской области, и я ему в том отказал».

6 мая Артамон Матвеев и думный дьяк Богданов расспрашивали гетманова брата Василия Многогрешного, есаула Павла Грибовича и Дорошенковых посланцев. Василий Многогрешный отвечал, что ничего не ведает. Но ему показали собственное его письмо к наказному полковнику Леонтию Полуботку, в котором он приказывал распорядиться с каким-то московским подьячим. «Этого подьячего, – писал Василий, – вынув из тюрьмы и дав вину, надгнети животом, а киями не бей, чтоб не было синяков, но так подержи в руках, чтобы не забыл до века; будь в том надежен, ничего тебе за это не будет, только не води его к себе, а ночью пусть сторожа обвинят его, что хотел уйти». «Виноват, – отвечал Василий, – такой лист писал, потому что подьячий досадил нам своими словами, до начала войны Брюховецкого говорил самому гетману: самковы кафтаны мы носили, не закаиваемся и ваши носить».

«Если ты, – спросил Матвеев, – за братом своим измены никакой не знал и сам не хотел изменять, то зачем свое полковничество покинул, из Чернигова побежал и монашеское платье на себя надел?» «Виноват, – отвечал Василий, – а побег мой учинился оттого: в недавнем времени писал я к брату, что черниговский воевода беспрестанно просит лесу на городовое строенье, город починил и бои поделал, что государевы ратные люди стали нас опасаться и осадою крепиться, да и про то стало слышно, что начальные люди нули льют: сказывал мне шляхтич половецкий, выходец с той стороны, что государевы ратные люди пули льют, хотят с козаками войну начинать. Я писал об этом к брату и самого половецкого к нему послал. Брат прислал ко мне выростка Ивашку сказать, чтобы я с черниговским воеводою и государевыми ратными людьми задору никакого не делал, а он, Демьян, ждет к себе из Москвы протопопа Симеона да Михайлу Колупаева с подлинным указом, и чает он, что поляки их с царским величеством ссорить и мутить больше не будут. Да тот же выросток Ивашка сказывал мне тайно: приехал из Москвы в Батурин чернец и сказывал ему, Ивашке, будто гетмана Демьяна велено поймать и к Москве послать. На другой день приходит ко мне полуполковник и зовет меня к воеводе сурово, чтобы я ехал тотчас. Я, видя, что меня зовут не по прежнему обычаю, испугался и начал догадываться, что брату моему, по чернецовой сказке, не здорово. Оседлав лошадь, поехал было я в город, а из города идет ко мне навстречу многая пехота с ружьями и бердышами: я тут и пуще испугался и побежал. Прибежал в монастырь Елецкой богородицы и говорю архимандриту Голятовскому, что мне делать? К воеводам ехать или бежать дальше? Как себе хочешь, говорит архимандрит, побеги дальше, а здесь тебе делать нечего. Я за Десну, в Никольский монастырь, покинул здесь лошадь свою и платье свое с себя скинул и надел монашескую ряску. Из Никольского пришел в Максаковский монастырь, к игумену Ширкеевичу; тот дал мне старца да челядника и велел проводить до Киева Десною в лодке».

Грибович отвечал, что ничего не знает, знает только, что Демьян дал Дорошенку взаймы 6000 золотых польских. Про отставку полковника Дмитрашки Райчи знает он вот что: слух пронесся, что Дмитрашка хочет передаться к ляхам или к Дорошенку; Демка послал за ним своих челядников, но Дмитрашка не поехал, заперся в Барышевке и говорил гетманским посланцам: как погублены Самко и Золотаренко, так же и со мною хотят сделать! Тогда Демьян, взявши царских ратных людей и свои войска, пошел в Нежин; выехав из Нежина, встретил митрополита сербского и посылал его к Дмитрашке в Барышевку уговаривать; из Барышевки приезжал к гетману поп с Дмитрашковою женою бить челом за полковника. Демьян обнадежил их и велел Дмитрашке ехать к себе без боязни. Но как Дмитрашка приехал к нему в Басань, гетман велел его сковать и, привезши в Батурин, отдал под караул, но потом по просьбе греческих митрополитов освободил и велел жить при себе в Батурине, а на его место послал Стрыевского. Стародубского же полковника Рославца переменил по челобитью козаков и черни за его налоги, переменил, поговоря со старшиною, и послал на его место брата своего Шумейку.

Василий Многогрешный уверял, что он хотел остаться в киевском Братском монастыре, но старец Максаковского монастыря объявил, что Василий пробирался к Тукальскому. Многогрешного опять взяли к допросу: зачем утаил, что хотел ехать к Тукальскому? «Виноват, – отвечал он, – испугался, хотел я бежать к митрополиту, чтобы он меня и от Дорошенка ухоронил, и царскому величеству не выдал; а чтобы, собравшись, с кем войну вести против великого государя – и в мыслях у меня не было; да если бы и хотел это сделать, да не мог, потому что, как был я на Запорожье, с запорожцами ссорился, а при Дорошенке писарь енеральный Войхеевич великий мне недруг; не до войны было, лишь бы от бед великих голову свою ухоронить, хотел я, все покиня, постричься».

28 мая на болоте за кузницами поставили плаху – будут казнить гетмана Демку Многогрешного и брата его Ваську. Привезли преступников и начали читать им вины, т. е. все поданные на них обвинения: «Ты, Демка, про все расспрашиван и пытан; и во всех своих изменных словах винился; а 20 мая старшины со всем народом малороссийским прислали челобитье, чтобы тебя казнить смертью в Москве, а для подлинного обличенья прислали батуринского сотника Григорья Карпова, который от тебя к Дорошенку образ возил и присягал, что вам служить турскому султану. Бояре и думные люди, слушав ваших расспросных речей, приговорили вас, Демку и Ваську, казнить смертью, отсечь головы. Демку и Ваську положили на плаху: но бежит гонец и объявляет, что великий государь, по упрошенью детей своих, пожаловал, казнить Демку и Ваську не велел, а указал сослать в дальние сибирские города на вечное житье; бояре приговорили сослать к ним жен и детей. Та же участь постигла полковника Гвинтовку и есаула. Грибовича. На другой день великий государь пожаловал, велел дать на милостыню Демке 15 рублей, Ваське 10 рублей, Гвинтовке и Грибовичу пo 5: Многогрешным отдана была и вся их рухлядь, с которого привезены в Москву, несколько очень недорогих вещей. Семейство Многогрешного состояло из жены Настасьи, двоих сыновей – Петра и Ивана, дочери Елены и племянника Михайлы Зиновьева: с ними поехали две работницы. С Гвинтовкою отправилась жена его Ирина и двое сыновей, Ефим и Федор. В Тобольске велено держать ссыльных за крепким караулом скованных, а из Тобольска разослать по разным острогам в пешую козачью службу. Участь ссыльных была отягчена вследствие бегства Грибовича. Тогда Многогрешного с товарищами, вместо того чтобы послать по острогам в козачью службу, велено держать скованных в тюрьмах „для того, говорилось в указе, что они забыли страх божий и нашу государеву милость, товарищ их Пашка Грибович из Сибири бежал“.

Между тем еще 3 мая приехал в Москву старый черниговский полковник Лысенко и привез грамоту: старшина писали, что во время праздников воскресных полковники, сотники и атаманы, будучи в Батурине, приговорили быть раде в Конотопе, чтобы князю Ромодановскому с товарищами недалеко было идти, и на раде быть полковникам, сотникам, старшине войсковой и начальным людям, не собирая всего войска, чтобы не встало смятения в многочисленных толпах. Старшина давали также знать, что Иван Серко, отделясь от Ханенка. гетмана королевской милости, приехал в полк Полтавский для всеяния между народом бунтов; но полковник Жученко схватил его и прислал в Батурин. Наконец, старшина били челом об указе Ромодановскому оборонять их от своевольников.

Князю Ромодановскому и думному дворянину Ивану Ржевскому велено было отправиться в Конотоп на раду для гетманского обиранья; но в начале июня Ромодановский дал знать государю. что в Батурине между старшинами начинается бессоветство: да у Батурина стоят козаки табором, и 26 мая приходило их человек 400 в город к старшине и говорили: „Прежнего гетмана вы неведомо где дели, другого гетмана нет: мы под Батурином стояли для гетманского обиранья долгое время, испроелись, выходите с войсковыми клейнотами из города в поле на раду!“ Старшины отказали, боясь, что в поле козаки их побьют. Козаки приходили к Неелову с тем же требованием; Неслов, видя шатость, велел запереть малый город и не пускать вперед козаков. Кроме того, пришла в Москву весть, что хотят выбирать в гетманы Серка. Знаменитого запорожца под караулом отправили в Москву, а оттуда подальше, в Сибирь.

Ромодановский и Ржевский двинулись к Конотопу, и 15 июля верстах в трех от Козачьей Дубровы встретили их старшина и говорили, чтобы великий государь пожаловал, велел им сделать раду, не ходя в Конотоп, в Козачьей Дуброве, на речке Красене, потому что под Конотопом стояли козацкие войска и конские кормы потравлены около города верст по десяти и больше. „Что ж, – сказал боярин, – учиним раду и в Козачьей Дуброве, по вашему прошенью“. Ромодановский стал по одну сторону Красены, старшина по другую. На следующий день старшина приехали к боярину с просьбою не медлить радою. „По указу великого государя надобно подождать архиепископа Лазаря Барановича“, – отвечал Ромодановский. „Нельзя ли без архиепископа?“ – просили старшина. Боярин согласился и велел сходиться для рассуждения о статьях. Старшина вошли в государев шатер, потом отобрали половину козаков, бывших при старшине, и велели им идти на раду; когда козаки собрались в шатер и к шатру, боярин объявил верющую грамоту и спросил старшину о здоровье, объявил, что государь милостиво похваляст их за неучастие в измене Демки и жалует прежними правами и вольностями. Начал читать Глуховские прежние и новые статьи вслух, а писарь Карп Мокреев смотрел статьи по тетрадям по своему белорусскому письму. Но вдруг чтец замолк: в шатер вошел царский посланный, жилец Григорий Синявин. „Боярин и воевода князь Григорий Григорьевич! – сказал он Ромодановскому. – Объявляю тебе великого государя радость: мая 30, за молитвами св. отец, даровал бог царскому величеству сына, а нам великого государя царевича и великого князя Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России!“ Старшины встали и начали поздравлять боярина; чтение снова началось. Выслушав статьи, старшина и козаки говорили: „Все эти статьи нам надобны, кроме двадцать второй, в которой написано, чтобы для своевольных людей учинить полковника и при нем быть 1000 человек козаков реестровых: если где учинятся шатости и измена, то полковнику этому своевольников унимать. А теперь мы бьем челом великому государю, чтобы пожаловал – у гетмана полковнику и козакам и у полковников компании быть не велел, потому что от таких компаний малороссийским жителям чинится всякое разорение и обиды“. Боярин отвечал, что государь пожаловал, велел этой статье быть по их челобитью. Поставили также следующие статьи: 1) Старшина и все Войско били челом, чтобы от нового гетмана не терпеть им такой же неволи и жесточи, как от изменника Демки, чтобы гетман никого не смел казнить и отставлять от должностей без войскового суда и доводу. 2) Старшина и все Войско били челом, чтобы гетман без указа великого государя и без совета старшин к посторонним государям и ни к кому, особенно же к Дорошенку, ни о чем не писал и изустно ссылаться не дерзал. 3) Если малороссияне действительно заехали по реку Сожь, то должны отступиться от занятых земель и вперед королевских земель не заезжать, а жить с королевскими людьми спокойно. 4) Турецкий султан из-за Дорошенкова подданства начинает с королем войну: так, если султан и Дорошенко наступят на Польшу, то гетману, старшине и всему Войску Запорожскому Дорошенку не помогать. 5) Гетману, старшине и всему Войску никаких беглых людей и крестьян из Великой России не принимать, а которые приняты, тех отпустить. Потом боярин говорил: „Высланы были вами в Москву полковник Константин Солонина для прислушивания к переговорам между боярами и уполномоченными королевскими послами, где будет речь идти об украинских делах; польские послы не согласились допустить ваших посланцев к переговорам; но все, что в ответе о ваших делах было говорено, все полковнику Солонине читали: так вперед вам своих посланцев на посольские съезды посылать не для чего, одни только убытки и посольским делам затруднения; а как скоро на посольских съездах о ваших делах какой вспомни будет или договоры, то великий государь велит вас уведомлять письмами“. Старшина положились на волю государеву. „Теперь, – сказал боярин, – объявите, какие вы хотите становить новые статьи?“ „У нас никаких статей нет“, – сказали старшина. „Так 17 июня будьте в обоз к государеву шатру для обрания гетмана“.

17 июня, часу в третьем дня, приехал в обоз Лазарь Баранович, архиепископ черниговский, за ним пришел голова московских стрельцов Григорий Неелов, приехали генеральная и войсковая старшина и козаки, а перед старшиною несли государево жалованье – войсковые клей ноты – булаву, знамя, бунчук, литавры. Архиепископ говорил, чтобы прочесть ему новые статьи; боярин велел читать и, когда чтение кончилось, объявил, чтоб приступили к гетманскому избранию. Перед шатром в обозе устроили место, поставили на налое Спасов образ, булаву положили на стол, знамя и бунчук поставили у стола. Боярин и старшина вышли из шатра, архиепископ говорил перед образом молитву; после молитвы боярин говорил на все четыре стороны: „Великий государь указал мне быть на раде для обиранья гетмана; и вы бы по своим правам и вольностям гетмана обирали, царское величество положил гетманское обирапье на ваше войсковое право и волю, кого вы Войском излюбите“, Изговоря речь, боярин отступил от стола прочь. Вольные и тихие голоса провозгласили гетманом генерального судью Ивана Самойлова. Полковники – Райча и Солонина – взяли избранного под руки и поставили на стол, обозный Забела и другие полковники поднесли ему булаву, укрыли знаменами и бунчуком. „На гетманский уряд я не желаю, – начал новый гетман, – но нельзя же мне не принять царского величества жалованье, булавы и знамени. Только я объявляю, что великому государю буду служить верно и никогда не изменю, как прежние гетманы делали“. Старшина, козаки и мещане закричали, что великому государю с гетманом служить готовы, пусть Иван берет булаву и будет гетманом. Иван принял булаву, после чего все двинулись в шатер, отслужили молебен, и Лазарь Баранович привел нового гетмана к присяге. Новый гетман Иван Самойлович был сын священника с западной стороны Днепра; когда жители этой стороны толпами пере ходили на восточную сторону, как более спокойную, перешел и Самойлович с отцом своим и начали жить в городе Старом Колядине. Молодой Иван Самойлович был человек грамотный, умен. хорош собою, ко всем ласков и услужлив и потому скоро был поставлен в том же Колядине писарем сотенным; приобрел расположение генерального писаря при Брюховецком, Гречаного. и был сделан сотником в Веприке; из сотников по просьбе того же Гречаного поставлен наказным полковником черниговским, и наконец на Глуховской раде при избрании Многогрешного в гетманы Самойлович сделался генеральным судьею войсковым.

Падение Многогрешного не нарушило спокойствия в Малороссии; ссылка Серка не взволновала Запорожья. Здесь в это время явился вождь особого рода.

Осенью 1672 года подьячий Семен Щеголев привез на Запорожье пять пушек, ядра, порох и свинец. Подъезжая к кошу, Щеголев выстрелил изо всех пушек и из ружей, из коша отвечали тем же, священники вышли навстречу с. крестами. Запорожцы поставили царские подарки на майдане, где бывает рада, и объявили Щеголеву, что у них начальным кошевым и гетманом полевым Никита Вдовиченко, который пошел под Перекоп, не дожидаясь царских пушек, объявили, что они примут государеву грамоту всею радою, как придут из-под Перекопа кошевой и войско. 17 октября войско из-под Перекопа пришло, но без Вдовиченка. 19-го числа собралась рада: выбрали кошевым Луку Андреева, читали грамоту царскую, королевскую и сенаторские. Когда царская грамота была прочтена, новый кошевой начал речь: „Братья, Войско Запорожское, кошевое, днепровое и морское! Слышим и глазами видим великого государя премногую милость и жалованье: милостивым словом изволил увеселить, про наше здоровье велел спрашивать, пушки, ядра, порох и свинец приказал прислать. Калмыкам, донским козакам, из городов охочим людям на помощь против бусурман к нам на кош позволил переходить, также чайками, хлебными запасами и жалованьем обнадеживает, только б наша правда была“. „За премногую царского величества милость бьем челом! – закричала рада. – А правда наша, конечно, будет: полно нам без пристанища волочиться. Служили мы и с татарами после измены Брюховецкого. и во время Суховеева гетманства; крымский хан со всего Крыма хлебные запасы сбирал и к нам на кош присылал; да и теперь, если б хотели, будет присылать, только тот его хлеб обращался нам в плач, нас же за шею водили и как овцами торговали, в неволю отдавали, все добро и клейноты отняли. Пока свет будет и Днепр идти не перестанет, с бусурманами мириться не будем“. Кошевой начал опять: „С нынешнего времени его царскому величеству и его королевскому величеству обещаемся богом служить верно и неотступно. Братья, Войско Запорожское, кошевое, рада полная! так ли моя речь к престолам обоих великих государей христианских монархов?“ „Так, так, господин кошевой!“ – отвечало войско.

„Воздадим же господу богу и великому государю нашему свету хвалу!“ – сказал кошевой, и в ответ грянули пушки и ружья. Потом пошли в церковь к молебну. Щеголев проведал, что до его приезда на ектениях поминали прежде короля; он стал говорить войску и священникам, что надобно поминать прежде царя, и его послушались. Потом Щеголев позвал к себе в курень кошевого со старшинами и спросил: „Где ваш гетман Вдовиченко и откуда он на Запорожье пришел?“ „Пришел он на Запорожье в нищем образе, – был ответ, – сказался харьковским жителем, свят муж и пророк, дана ему от бога власть будущее знать; тому седьмой год, как велел ему бог, дождавшись этого времени, с Войском Запорожским разорить Крым и в Царе-городе взять золотые ворота и поставить в Киеве на прежнем месте. Князь Ромодановский до этого доброго дела его не допускал и мучил, только его муки эти не берут, писано, что сын вдовицы все земли усмирит. Теперь послал его бог к Войску Запорожскому и в городах всякому человеку до ссущего младенца велел сказывать, что он такой знающий человек, чтоб шли с ним разорять Крым; как придет в Крым, пять городов возьмет и будет в них зимовать, бусурманы стрелять не будут, потому что он невидимо будет под города приходить, стены будут распадаться сами, ворота сами же отворяться, и оттого прославится он, Вдовиченко, по всей земле. А наперед ему надобно Перекоп взять и Войско Запорожское пожитками наполнить. Услыхав такие слова, многие люди покинули домы свои, хлеб в полях и пришли за Вдовиченко на Запорожье, собралась большая толпа, и Войску Запорожскому говорили, чтобы идти с Вдовиченко под Перекоп. Кошевой Евсевий Шашол отказывал, чтоб дожидались пушек от великого государя; но городовые люди хотели Шашола убить, кричали, что они шли не на их войсковую, но на Вдовиченкову славу, и кошевое войско на эти слова их все склонилось, собрали раду, Шашола отставили, а выбрали Вдовиченко атаманом кошевым и гетманом полевым“. Когда начали собираться под Перекоп, спрашивали у Вдовиченка, сколько брать пушек? „Мне пушки не надобны, – отвечал Вдовиченко, – и без пушек будет добро; слышал я, что вы послали к царю бить челом о пушках, и та ваша посылка напрасная, от этих пушек мало вам будет проку; а если вам пушки понадобятся, тогда который город бусурманский будет поближе и богат, в том и пушки возьмете“. Только некоторые знающие люди не во всем ему, Вдовиченку, поверили и взяли две пушки. Всего пошло под Перекоп тысяч шесть конных да тысячи три пеших. Вдовиченко шел до самого Перекопа без отдыха, отчего у многих лошади попадали, а пришедши к перекопскому валу, под город не пошел и промыслу никакого не чинил. Войско, по своему обычаю, ров засыпало, и половина обоза перебралась; но перекопские жители начали из пушек и из ружей стрелять и наших людей бить и топить. Вдовиченко стал от стрельбы прятаться, и войско, видя, что он не такой человек, как про себя сказывал, от Перекопа отступило, дорогою булаву и бунчук у него отняли и хотели убить, но он скрылся». Вдовиченко не наказался перекопскою историею; он явился в Барышевке и стал проповедовать прежние речи; но тут его схватили и отослали к гетману, а гетман отослал к Ромодановскому.