Текст книги "У меня есть дедушка"

Армия

В 1937-м деда взяли в армию, начинались лучшие годы его жизни. Время тяжёлое и страшное, но эти годы он вспоминал и ими гордился. Годы настоящей, насыщенной жизни, годы, когда каждый день случается новое, когда от тебя зависит многое или почти всё, когда скользящая ткань истории ласкает твои пальцы.

Служить он попал в Белоруссию, в конницу. Третий кавалерийский корпус. Состоял он в это время, кроме частей усиления, из двух кавалерийских дивизий, 7-й и 36-й. 7-я – «Самарская, имени Английского пролетариата». Именно в ней начал службу новобранец Суворов, 36-я была казачья.

Дед описывал место расположения дивизии, и у меня в памяти отпечаталось, что казармы располагались на косогоре, террасами, разделёнными изгородями. В изгородях несколько проёмов с земляными ступенями – сделал несколько шагов, и ты уже у соседей.

Несмотря на то, что Володя явился служить, по теперешним понятиям, из деревни, лошади были для него в диковинку. В первый же день выдали две щётки и приказали чистить коня. – Как чистить?? – Да как обычно: щёткой проводишь, об скребницу её очищаешь. Давай, действуй.

Дед очень потешно изображал свое юношеское недоумение.

– Как, чего? Стою, две щётки в руках… Стал чистить, чищу, а, чувствую, коню не нравится, шкурой дергает, копытом бьёт. Заканчиваю уже, проходит мимо старшина, да как закричит: ты что, дурак? Что ж ты скребницей его чистишь?! Никогда не видел, как за лошадью ухаживают? Вот, прислали мне…

– И показал: щёткой проводишь по шерсти – дед делает длинное плавное движение рукой, – а потом об скребницу её вшик – движение быстрое и короткое, кулак о кулак.

Но это бы еще полбеды, да вот выездка! Всё несложно вроде, забрались в сёдла, пошли по кругу. Потом – быстрее, рысью, потом опять шагом.

Дед, раскачиваясь на стуле, изображает, как держит на уровне груди поводья. Приподнимается слегка в такт конскому шагу, цокает языком…

– Только потом, как слез, – мама! – он хватается за щёку. – Да я ж себе всё стёр!

Визит к полковому лекарю дед представлял в лицах. – Захожу враскорячку, доктор – говорю… Тот даже не взглянул, бросил: «Снимай штаны!»

Снял. А у него возле стола стоит ведро с зелёнкой и кисть, которой дома белят! Он как мазнул меня по ляжкам, по живому мясу, я аж взвыл!

– Следующий! – кричит.

А там все такие же, как я, вприсядку ходят. – (Ох, тут вспомнился, я думаю, Карл Иванович с его приятным лечением!)

– Доктор – говорю опять, жалобно, – а как же быть вот с этим? Дальше-то что делать?

– Как что? Ничего, пройдёт, завтра опять приходи.

– А выездка? Может, в лазарет?

– Какой ещё лазарет, размечтался! Завтра на выездку! Следующий!..

– Ох, намучился я, – вздыхает дед…

Но, удивительно, через несколько дней привык, мозоли наросли, как-то научился в седле сидеть.

Научился даже хорошо, судя по всему, через год на окружных соревнованиях взял второй приз. Взял бы и первый, скачки-то выиграл, да невозможно было, в рубке один капитан всех обставил. Двумя шашками рубил, как тут тягаться?

Помню, что на этом месте я, еще совсем юный, азартно рубанул воздух воображаемым клинком.

– Не, кто ж так рубят, – засмеялся дед. – Вперёд никто не рубит, на скаку сразу шашку выбьет, не удержишь. Рубить – это когда уже мимо мишени проскакал, почти назад – он делает гимнастический замах себе за спину.

Рубили они тогда глиняные «головы» на шестах… Какая архаика! Обоерукий капитан, естественно, срубил их в два раза больше, но так ли уж полезен был этот навык в эпоху пикировщиков и огневых валов? Думаю, дед это понимал уже в то время, во всяком случае, в Польшу он входил уже в составе дивизиона связи.

Как он попал в радисты, точно не помню. Кажется, спросили, кто желает учиться. Он желал. Устроили небольшую проверку – расслышать сигналы, отбить ритм – справился.

Ирония судьбы – если здесь уместно говорить об иронии – состояла в том, что дед одним ухом почти не слышал. Это глупая история, и она ненадолго возвращает нас в Плавск.

Володя как-то по осени отправился в лес, зайцев стрелять. Взял дробовик…

Да, это еще была совсем другая жизнь: зайцы в лесочке возле федеральной, как сейчас сказали бы, трассы, ружьецо… Видно, не так уж бедно прадед жил: и ружьё, и патефон… или это не предметы роскоши? Зарплата-то у него на станции, говорят, была копеечная.

… И никаких, наверное, охотничьих билетов…

Так вот, был уже октябрь, первые заморозки. Юный охотник шагал по дороге, хрустя ледком, выросшим за ночь на лужах. И вдруг заметил, что в прозрачном плену сидит лягушка. Не повезло ей, вовремя не спряталась, и теперь не могла выбраться на волю. Володя решил помочь: взял ружьё за ствол у мушки и осторожно, прикладом, стал разламывать тонкую преграду. Внезапно грянул выстрел, ружьё-то было заряжено и выстрелило уже в первом акте… Дробь просвистела мимо самого уха, в нём потом несколько дней стоял звон, сочилась кровь, а когда звон утих, стало понятно, что слух пострадал серьёзно, и медицина здесь бессильна.

Нет ли мистической связи между спасением живого существа и сохранением жизни деда в страшной войне? Прямой связи, конечно, нет, но есть некий знак: Фортуна тонким пальцем коснулась правого уха (хотя этак можно было и без головы остаться), а дед в итоге стал радистом, у радиста больше шансов. У него вместо винтовки – эбонитовый ключ, наушники, писк морзянки. Тайная звукопись неведомых судеб…

До леса Володя тогда все-таки дошёл, и даже подстрелил зайца, почти случайно. Дробь ушла в сторону, в пенёк, но косой заметил охотника, прыгнул, и как раз на этот заряд наскочил. – Подошел я к нему, посмотрел, – говорил дед, – и думаю: ну её к лешему, охоту эту. Никогда больше не ходил.

Странно, конечно, что его пропустила призывная комиссия – наверное, посчитали, что для того, чтобы шашкой махать, хватит и одного здорового уха. А вышло так, что уха хватило даже для работы на радиостанции, слух у деда был изумительный, и чувство ритма – тоже. Помню, как мы с ним соревновались в аккомпанировании – пальцами по столу – звучавшему по радио симфоническому отрывку, он все поправлял меня: врёшь… врёшь!

Война

Итак, дивизион связи Третьего кавкорпуса… С ним дед входил в Польшу 17 сентября 1939 года – вместе со всей страной, перешагнув госграницу, он, сам того не ведая, вступил тогда во Вторую Мировую войну. По счастью – это я про себя замечаю – должность избавляла его от непосредственного участия в боевых действиях этой кампании. А он, наверное, думал в те дни не о политике Сталина, а о том, как хорошо, что он не трясётся в седле, а едет с комфортом, в кунге радиостанции.

Сохранилась удивительная предвоенная фотография: мой дед с братом Виктором. Володе двадцать два года, он младший сержант – тогда это называлось «отделенный командир», но я его далее буду называть так, как нам привычнее. Два треугольничка, петлицы связиста. Взгляд уверенный, а на лице бравость кавалерийская, дескать, у нас ещё всё впереди, мы скоро себя покажем! И губы прямые, спокойные, без складок, как у человека, ничего ещё толком не повидавшего. У брата – три ромбика, старший лейтенант, и тоже связист. Но видно, что служба армейская его уже пообтесала, знает человек, что почём. Фуражка на самой макушке, обнажает загорелый, прорезанный морщинами лоб. Губы сжаты не то чтобы храбро, но уже достаточно серьёзно: не мальчик… Надпись на обороте: Папе, маме и Зине от Володи и Вити. БССР, Минск, 19 августа 1939 г.

Это, между прочим, очень важный день, война тогда уже стояла на пороге, именно девятнадцатого августа были приняты важные решения по развёртыванию армии. Более того, этим днём датирована речь Сталина, пересказ которой в конце ноября 1939-го попал в западную прессу. Его опубликовало французское агентство Гавас со ссылкой на «заслуживающие доверия источники» своего женевского корреспондента Анри Рюффена. О достоверности этого документа спорят до сих пор, но, как бы к нему ни относиться, реальность там описывается довольно связно:

«…Мир или война. Этот вопрос вступил в критическую фазу. Его решение целиком и полностью зависит от позиции, которую займёт Советский Союз.

Мы совершенно убеждены, что, если мы заключим договор о союзе с Францией и Великобританией, Германия будет вынуждена отказаться от Польши и искать modus vivendi с западными державами. Таким образом, войны удастся избежать, и тогда последующее развитие событий примет опасный для нас характер. С другой стороны, если мы примем известное вам предложение Германии о заключении с ней пакта о ненападении, она, несомненно, нападёт на Польшу, и тогда вступление Англии и Франции в эту войну станет неизбежным.

При таких обстоятельствах у нас будут хорошие шансы остаться в стороне от конфликта, и мы сможем, находясь в выгодном положении, выжидать, когда наступит наша очередь. Именно этого требуют наши интересы».

Под «интересами» там подразумевался захват части Польши, Бессарабии, Прибалтики. Правда, одновременно почему-то упоминается Венгрия, Румыния и Болгария, которых Сталину точно никто не обещал – это аргумент не в пользу Анри Рюффена.

Увы, перед нами именно тот случай, когда можно неопровержимо доказать только подлинность «речи», а фальсификацию – нет. Подлинность мог бы удостоверить сам документ, если только он существовал, если речь не была произнесена, например, экспромтом, а потом кем-то пересказана. Но, понятное дело, канцелярии вождей редко балуют историков столь сенсационными бумагами, ничего тут не поделаешь. Да и не в бумагах дело, пусть документами занимаются специалисты. Интересно то, что, раз в уста Сталина решились вложить приведённые выше слова, значит, уже в то время были люди, объяснявшие его политику мотивами, которые сейчас яростно отрицаются. (Так и вижу, как дед в этом месте пожимает плечами, как любил это делать. Отчасти отрешённо – мол, я-то здесь при чём? Отчасти мудро – дескать, мы тоже кое-что понимаем).

В любом случае, девятнадцатого августа 1939 года вопрос о заключении пакта Молотова-Риббентропа был уже решён, как раз в этот день германская сторона сообщила о своём согласии «учесть всё, чего пожелает СССР». И в тот же день братья Суворовы умудрились встретиться в Минске и сделать совместную фотографию.

А почти через месяц, семнадцатого сентября, выждав ровно столько, чтобы стало возможным говорить о «прекращении существования польского государства», Красная армия перешла границу.

– Когда мы проехали немного по дороге, на нас выскочил эскадрон улан с шашками: уяааа! – Владимир Степанович делает вид, что крутит над головой клинок.

– Ну, мы развернулись, и назад. Пустили вперёд танки. Потом потянулись за ними, так там от этих улан… мусор на дороге остался! – Тут дед беззлобно улыбается.

Нет, у него не было ненависти к полякам, он вообще не умел ненавидеть по приказу. Да и войну эту, похоже, воспринимал как курьёз, несмотря на кровь и труд: дескать, куда там полякам против нас… А улыбка, по-моему, появлялась не от того, что танки смели улан, а оттого, что сам не встретился с грозной бронёй, сидя в седле.

Что это был за эскадрон, откуда он взялся? Существует рассказ бывшего конника 7-й кавдивизии о том, что польские всадники однажды бросились на танк Т-26 с шашками – им-де сказали, что советские танки фанерные… – не про этот ли эпизод он вспоминал? Возможно, столкновение описано в журнале боевых действий корпуса, если он до сих пор существует. В любом случае противника, который идёт в безнадёжную атаку из чувства долга, принято уважать. Как тут не вспомнить Цветаеву, которая годом раньше посвятила стихи чешскому офицеру, вышедшему в одиночку на шоссе, чтобы выпустить по наступающим немцам пистолетную обойму:

 
…Понесена
Добрая весть,
Что спасена
Чешская честь!
 
 
Значит – страна
Так не сдана,
Значит – война
всё же была!..
 

Вот и в Польше война «всё же была». Корпус двигался на Гродно в составе 11-й армии, но вскоре был получен приказ повернуть на север и занять Вильно. Там был настоящий бой, было сожжено несколько танков сводной бригады – она была создана из танковых полков кавдивизий, которым было приказано идти вперёд, пока кони отдыхают. Хотя регулярные польские части, не ввязываясь в бой, покидали город, его пытались оборонять школьники и добровольцы. Продержались они несколько часов, к вечеру девятнадцатого сентября сопротивление было сломлено, но подтянувшаяся конница ещё два-три дня занималась очисткой местности. Советские потери – тринадцать убитых, двадцать четыре раненых, поляков же взяли в плен около десяти тысяч человек. Через несколько дней части корпуса взяли под охрану границу с Литвой – столицей ее тогда был Каунас. Потом отошли вглубь страны, расположились гарнизонами… Собственно говоря, на этом для деда польская кампания и завершилась.

Удивительно, но в его чемодане мы потом обнаружили несколько сувениров эпохи советской кавалерии. Три портупейных ремня от разных комплектов, тонко пахнущих старой кожей. Широкий пояс с креплением под шашку, большую кобуру, которая к ремню не подходила, но дед уверял, что тяжелый пистолет на правом боку обязательно пристёгивался, дабы уравновесить холодное оружие. Вероятно, эти артефакты были собраны уже после войны, как память, со службы-то ничего привезти было невозможно. Сентиментальный поступок? Весьма! Похоже, воспоминания о годах, проведённых в седле, были светлыми.

Дед слегка сожалел, что потом, после капитуляции Польши, не воспользовался трофеями. Говорит, приятель предлагал ему выбрать что хочет, завёл в сарай, а там шашек и сабель сложено видимо-невидимо, под потолок: новые, старые, прямые, кривые, совсем древние – и золото, и камни на них… Но дед отказался: к чему оно мне? Действительно, в финских снегах шашка, даже золотая, ему бы не пригодилась… А впоследствии он признавался, что вообще ничего чужого никогда не брал, полагая, что и этому обстоятельству, в частности, обязан жизнью.

Да, после той длинной войны, которая так вот, почти весело, для деда началась – и очень поздно, между прочим, закончилась, – был смысл подумать о том, как всё случилось, что из чего следовало, и почему. Владимир Степанович и думал – только вряд ли делился с нами всеми нюансами своих размышлений.

– Наш корпус, – сетовал он уже позже, в восьмидесятых, – 22 июня оказался в Белостокском выступе и весь там погиб. Ну, конечно… У них танки, а мы на них с шашками: уяаа… – он опять делает вид, что размахивает шашкой над головой, словно рассказывает о польских уланах.

Правда, толком он этой истории не знал, довольствовался неясными слухами. Разминулся он во времени со своими товарищами.

В пятидесятых, заходя в кинотеатр на дневной сеанс, Владимир Степанович неожиданно встретил сослуживца по срочной службе. Бросился к нему: как, что там было, чем закончилось, ты знаешь? Тот только рукой махнул досадливо и вошёл в тёмный зал. А на выходе потом дед, сколько ни подкарауливал бывшего конника (или танкиста, или связиста – кто знает?), отыскать его не смог, хотя и успел ему крикнуть: не уходи, потом поговорим! – Об этом всю жизнь жалел: что ж я, дурак, какое там кино? Надо было плюнуть, увести его, расспросить обо всём… Впрочем, оба были с дамами.

Но разве можно передвинуть стрелки назад? Вроде и медленно ползут, а не остановишь.

С другой стороны, о чём расспрашивать, всё же было тогда ясно и несомненно: к войне не готовы, шашки против танков, допотопные винтовки, щи да лапти… По крайней мере, такая версия давно была официально оформлена, и дед с ней не спорил, он вообще спорить не любил. А про трагедию кавкорпуса вспоминал частенько, явно считая её частью своей биографии. Я сам помню эту историю с детства и, понятное дело, тоже принимал её близко к сердцу. Позже, с наступлением информационной эры, захотелось проверить: так ли уж ничего не известно о кавалерии в белостокском котле? Невозможно ведь все рассказы принимать на веру, что можно уточнить – нужно уточнять.

Я и проверил, история обнаружилась очень непростая. Белостокский выступ – это большой клин, образовавшийся при демаркации границы между немецкой и советской частями бывшей Польши. Сейчас там снова Польша, и граница с нею, которую Сталин начертил в 45-м, никаких выступов не имеет. Но в конце 39-го линию провели таким образом, что советская территория нависала над районом Сувалок, а немецкая, соответственно, над Белостоком. К июню 41-го там было сконцентрировано несколько армий Западного Особого военного округа. Но что же с Третьим кавалерийским?

Боевой путь корпуса, вернее, двух его дивизий, которые входили в Польшу в 39-м, прослеживается достаточно легко. Соединения в 41-м уже не существовало. 7-я кавдивизия была обращена на формирование 3-го мехкорпуса – это обычное дело, и немцы так же поступали, ибо лучшие танкисты получались из кавалеристов, привычных к быстроте и манёвру.

А вот 36-я дивизия в Белостокском выступе была, но ни на какие танки в атаку не скакала, это всё домыслы. Да и не было там немецких танков, они очень быстро укатили на восток. Гот с Гудерианом отрезали бронированными клиньями группировку Западного фронта, прорвавшись у основания Белостокского выступа с севера и с юга, и бросились к Минску. 25-го июня советское командование, намереваясь ударить во фланг охватывающим частям противника, создало конно-механизированную группу под командованием генерал-лейтенанта Болдина. В нее вошла и 36-я кавдивизия, уже в составе 6-го кавкорпуса (6-я и 36-я кавдивизии) – кстати, Болдин командовал подобной группой и в польскую кампанию, но там-то был совсем другой противник…

Как застала война 36-ю? Может быть так, как вспоминает «старый казак» Михаил Петров: «Прискакали к лагерю. Начальник штаба приказывает мне: „Скачи прямо по передовой линейке. Командуй: боевая тревога! Построение у штаба полка!“ И вот на полном галопе скачу по передовой линейке, где воробью не разрешалось ходить, и во весь голос кричу: „Боевая тревога! Построение у штаба полка!“ Часовые у грибков (так назывался небольшой навес для часового у палаток перед линейкой) с ужасом смотрят, что я делаю с линейкой? Заиграл горнист „боевую тревогу“. Бросив коня на конюшне, бегу к взводу. Выскакивают командиры батальонов, рот, взводов. Все спрашивают: „В чём дело?“ Отвечаю: „Не знаю…“»[3]3
  Петров М. Воспоминания старого казака // В сб.: Война и судьбы. Вторая Мировая, без ретуши. Невинномысск, 2003.


[Закрыть]

После этого надо было немедленно привести в движение всё сложное хозяйство – обозы, артиллерию, танки, машины, пулемёты – и выступить навстречу врагу.

О последних днях недолгого боевого пути 36-й известно мало: документы не сохранились, есть только отрывочные свидетельства очевидцев и запись в военном дневнике Гальдера: «крупные массы русской кавалерии атакуют фланг 8-го корпуса». Вот, собственно, почти и всё. У конно-механизированной группы не получилось толком выполнить задачу, просуществовала она несколько дней, после чего распалась.

Хронологически же это выглядело так: 22-го июня 36-ю подняли по тревоге и двинули от Волковыска в сторону Белостока, потом, вместе с 6-м и 11-м мехкорпусами, направили против пехотных дивизий 8-го армейского корпуса вермахта. В последних числах июня дивизия, всё время маневрировавшая под огнём с земли и с воздуха, растаяла и сошла на нет. Расформирована официально 19 сентября, вместе со многими другими конными частями. А новые конно-механизированные группы начали создавать уже ближе к концу войны, ведь при наступлении по бездорожью, в белорусских и польских лесах, конница была незаменима.

Тут, конечно, возникает побочный вопрос: что делал 6-й кавкорпус, да и множество других соединений, в июне 41-го под Белостоком, на территории, еще до начала войны охваченной с трёх сторон войсками вероятного противника. Вариантов ответа может быть много, тут каждый выбирает по вкусу. Жуков, к моменту начала войны уже полгода как бывший начальником Генштаба, отвечает просто: не успели изменить это ошибочное положение (Г. К. Жуков «Воспоминания и размышления»). Комментировать тут ничего не хочу, меня интересует другое: дед ведь прекрасно знал, что его корпус, даже 40-го года издания, это не только конница. Это 6-я танковая бригада, могучая артиллерия, части усиления, зенитчики, и прочее, и прочее… Знал он, что эскадроны не ходят лихими атаками на танки – пустая это затея. Почему же настаивал именно на такой версии? Может быть, из-за давящего чувства бессилия? Из-за того, что ясно сознавал: окажись он тогда в приграничных лесах, там бы и голову сложить. Хоть крепка была броня и быстры кони, а ничего не поделаешь – роковые обстоятельства! Он снова и снова переживал то, как при встрече с немцами вся сила его родного соединения растаяла и исчезла, словно злой волшебник пробормотал над ней заклинание. Не могла не исчезнуть, это было предопределено. Почему – сложный вопрос.

Что же это за сила? Если говорить об одной лишь 36-й кавдивизии – это зенитный дивизион, гаубичная батарея, танковый полк, бронемашины, 117 одних радиостанций (включая танковые) – всё, всё это пропало: нет снарядов, нет горючего, нет связи, ничего нет…

Куда всё это подевалось? Ведь действовали на своей территории, насыщенной и даже перенасыщенной складами («в этом тоже была наша ошибка» – Жуков)? Нет ответа.

А дед, подозреваю, сквозь время и пространство чувствовал распад и поражение, оттого в его рассказах исчезали пушки, пулемёты и броня, оставались только люди и кони, мчащиеся навстречу неминуемой гибели. Мне их было безумно жалко, – и самих по себе, и как дедовских соратников. Жалко заодно и деда, который не раз мысленно погибал в том сражении. Но этот его рассказ, столь далёкий от правды, – вовсе не признак трусости, трусом он не был. Просто честное признание безнадёжности положения, в котором оказались передовые части летом 41-го. А может быть, он знал об этом гораздо больше, чем хотелось говорить? Об этом и о своей почти неминуемой гибели, которой удалось избежать, благодаря демобилизации… Собственно говоря, спасло его только то, что он призвался осенью – следующий, весенний, призыв 38-го года по домам уже не отпустили.

С другой стороны, воевать под командованием таких начальников, как комкор-6 генерал-майор И. С. Никитин или тот же Болдин – это, действительно, всё равно что с шашками на танки. Вот Болдин сидит в полевом штабе – две палатки, несколько табуреток, стол и телефон. Сидит и собирает жалобы: 36-ю рассеяли самолёты! Как защищаться? Клинком их не перешибёшь! – Да, жалко хлопцев…

Интересно, а куда пропали зенитные орудия, пулемёты? Печатные мемуары – удобный жанр, никто не задаст лишних вопросов.

Далее Болдин, не будучи в состоянии найти запасы горючего и снарядов, посылает в Москву самолёты с просьбой прислать всё необходимое… по воздуху. Только до столицы они не долетели, сбили их… – это я пересказываю воспоминания генерала, написанные в 60-е годы[4]4
  Болдин И. В. Страницы жизни. —М.: Воениздат, 1961.


[Закрыть]. Возможно, он и приукрасил чего, но едва ли наговорил на себя лишнего. Тут уж – что есть, то есть, сам человек про себя всё рассказал. И всегда, повсюду ему мерещатся немецкие танки, танки… Как с ними бороться, не из сорокапяток же по ним стрелять?

– Да почему же не стрелять? – удивимся мы. «Сорокапятка» так и называлась: противотанковая пушка. На дистанции полкилометра пробивала сорокамиллиметровую броню; вполне адекватное средство борьбы с бронетехникой той поры. Но вражеских танков, повторяю, на этом глубоко второстепенном направлении и в помине не было. А подчинённых Болдин успокаивал так: ничего, раз своего оружия нет, будем отнимать у немцев, как в гражданскую…

Есть один особенно интересный момент – судя по воспоминаниям Жукова, а он командовал разными полками 7-й дивизии задолго до того, как деда в неё призвали, – именно такой вид боя, в который пришлось вступить коннице в 41-м, именно встречный бой с пехотой противника, постоянно отрабатывали на учениях. Днём и ночью, в любую погоду: синие подходят к пункту N, поднять части по тревоге, выступить на перехват. Сколько вам нужно, час, два? Действуйте! И действовали, и неплохо действовали – если верить, конечно, мемуаристу.

Боевая учёба конницы Белорусского округа происходила по единому сценарию, и даже конно-механизированную группу создавали на тогдашних манёврах. Вот как описывает будущий маршал эпизод учений, происходивших под Слуцком в конце 30-х, когда он был комдивом 4-й казачьей:

«Как мы и рассчитывали, 19-й и 20-й кавполки завязали с фронта жаркий бой с подошедшим "противником", что облегчило нашим главным силам ориентирование в обстановке.

Но каким же беспечным оказался наш "противник"! При обходе его с фланга и при развёртывании наших главных сил у него в тылу нас никто не обнаружил. Остановившись на одной из высот, мы видели: один стрелковый полк "противника", развернувшись фронтом на запад, ведёт бой с нашим 19-м кавполком, который занял очень хороший огневой рубеж. Другой совершает обходное движение по пахоте, видимо с целью выхода во фланг 19-го кавполка, который "противником" был принят за нашу главную группировку.

В это время из перелесков, развернувшись в боевые порядки, двинулись наши танки, за которыми следовали в предбоевых порядках главные силы дивизии. Открылся шквальный огонь танков и артиллерии. А затем послышалось громкое тысячеголосое "ура". Как это и бывает во встречном бою, что произошло дальше – понять было трудно.

Что же всё-таки случилось? Какая сторона лучше маневрировала, быстрее развернулась и удачнее нанесла удар? Об этом мы узнали только на разборе, который состоялся тут же в поле».

Увы, в реальном бою такого разбора не случилось, дым и пыль скрыли картину произошедшего – навсегда. В реальности Жуков, спешно командированный на фронт, недоумевал, отчего даже воздушная разведка не может найти две потерявшиеся кавдивизии – это же не иголка! – Замаскировались они, замаскировались, боятся авиации противника, – отвечал ему генерал Павлов, командовавший Западным фронтом.

А может быть – и не Павлов, а может быть, и иначе отвечал генерал: проверить невозможно, ведь его очень скоро назначили ответственным за всё и спешно расстреляли.

Кстати, Третий кавкорпус и так удачно «замаскировавшийся» Шестой имеют к Жукову прямое отношение. Первым он командовал несколько месяцев – возможно, пути деда и будущего «маршала победы» в какой-то момент пересеклись… – и сразу же опять разошлись, до самого мая 45-го.

Вторым он командовал до конца 38-го, до перехода в штаб Белорусского округа.

Тут я ловлю себя на мысли, что, от «тысячеголосого ура», упомянутого выше, до дедовского насмешливого «уя-а-а!» – дистанция серьёзная, её нужно правильно оценить и осмыслить. Видимо, Владимир Степанович прекрасно понимал, насколько расходятся с действительностью «охотничьи рассказы» о всё растущей боеготовности РККА… Но ворошить прошлое почему-то не хотел, подгонял задачку под самый простой ответ, тот, который услужливо предлагала пропаганда: разбили потому, что мы на танки с голыми руками, эх…

Думаю, теперь с дедушкиной болью и воспоминаниями о том, чего не было, всё более или менее понятно. Можно вернуться в осень 39-го, когда до разгрома ещё было далеко.

После завершения кампании Третий кавкорпус стоял в Польше недолго, вскоре был отдан приказ двигаться в сторону Карельского перешейка. Однако несколько эпизодов из той жизни (происходило всё это, судя по всему, недалеко от Гродно) деду запомнились.

…Когда вошли в соприкосновение с немцами, остановились. Отношения, судя по всему, были уважительные. Дед серьёзно так, даже важно, сообщал: по вечерам от них наши офицеры приходили, говорили: ну всё, сейчас с Гитлером на Париж пойдём!

Что ж, в рамках концепции мировой революции – вполне логично. Жаль, не догадался я спросить у деда, что про немцев вообще тогда думали. Уважали – это своим чередом, Гитлер же был друг и союзник. Ну, насколько друг – неизвестно, а вот союзник вполне официально, «Правда» все подробно разъясняла. Во Франции и Англии – буржуазия, классовый гнёт… Так бойцам, по крайней мере, сообщали на политинформациях, а им – что? Приказали бы, так поскакали б и на Париж, далеко разве? Ближе, чем до Самары. За что им в 39-м обижаться на немцев, не за Польшу же, вечного врага, не за Нюрнбергские законы. А поход в Европу – давняя мечта, для чего-то ведь целые поколения растили в строю и с учебной винтовкой, для чего-то ведь ковалось оружие, шагали солдаты, пели песни… Не ради ли броска на Запад для освобождения всех пролетариев?

… Когда приказ нам даст товарищ Сталин…

Впрочем, «Правду» за 1 сентября 1939 года стоит процитировать, дед обязан был её прочитать, он тогда готовился к вступлению в партию:

«Вчера еще фашисты Германии проводили в отношении СССР враждебную нам внешнюю политику. Да, вчера ещё в области внешних отношений мы были врагами. Сегодня, однако, обстановка изменилась, и мы перестали быть врагами. Политическое искусство в области внешних отношений заключается не в том, чтобы увеличивать количество врагов для своей страны. Наоборот, политическое искусство заключается здесь в том, чтобы уменьшить число таких врагов и добиться того, чтобы вчерашние враги стали добрыми соседями, поддерживающими между собою мирные отношения. (Аплодисменты.)

… Советско-германский договор о ненападении кладёт конец вражде между Германией и СССР, а это в интересах обеих стран. Различие в мировоззрениях и в политических системах не должно и не может быть препятствием для установления хороших политических отношений между обоими государствами… Только враги Германии и СССР могут стремиться к созданию и раздуванию вражды между народами этих стран. Мы стояли и стоим за дружбу народов СССР и Германии, за развитие и расцвет дружбы между народами Советского Союза и германским народом. (Бурные продолжительные аплодисменты.)» (Из выступления В. М. Молотова на внеочередной четвертой сессии Верховного Совета СССР первого созыва.)

А всё же неприязнь к немцам в дедовских рассказах о польской кампании проскальзывала, но она была уже из другого года, из 41-го. А, может, вообще из 17-го, правильная такая, школярская неприязнь к буржуям. Младший сержант Суворов в самом конце 39-го принимал участие в демаркации границы, и нужно было ему с немецким офицером проехать до ближайшей деревни – уж не конфигурацию ли Белостокского выступа они тогда вычерчивали?

– Я говорю ему: давай я первый поеду, у нас же грузовик. Снег-то по колено! А у него легковушка, он весь важный такой, барин: нет, говорит, я первый, ты за мной. Ну, поехали. А снег, ночь, метель… Стараемся поближе держаться, не видно же ничего. Он в сугроб влетел, да и застрял там. А мой водитель не успел затормозить, на задний бампер ему и наехал, под себя подмял. Уж он и ругался, когда вылез! А чего ругаться, предупреждали же! – ухмыляется дед.