Текст книги "У меня есть дедушка"

Да, немцы вполне могли вести себя как баре, с них станется. Но советские части были, в свою очередь, похожи на крестьянское ополчение. Моя покойная кума, Анастасия Георгиевна Шатилова, урождённая Граббе, пережила вторжение Красной армии в Польшу четырнадцатилетней девочкой. Рассказывала она об этом так: «Наши первые встречи с советскими офицерами, так называемыми, были чрезвычайно оригинальными. Они сразу руку совали: „Ванька! А это моя жена Олька“. Еще был какой-то полковник, который как-то тетушке сказал, что "у нас в стране химия стоит невероятно высоко. Вот вы видите, капля воды на ладони? Вот так же – дунул – раз, и нет человека… "»

Это было в Самборе. Непонятно, что этот полковник имел в виду – то ли пугал, то ли пытался выразить свой сокровенный трепет перед Секундами, которые неожиданно могут стать роковыми. Но, во всяком случае, он верно передал тенденцию: жизнь человека сейчас ничего не стоит. Вообще. На чьей бы стороне ты ни находился.

Еще Настю поразило то, что у каждого советского солдата на руке было по четверо-пятеро часов. Они словно навёрстывали время, которое было безнадежно упущено однажды. У начальства, дескать, на уме пятилетки и эпохи, у нас – часы, дни, мы люди простые, и мы опять в Галиции, как четверть века назад… А впрочем, девочке просто было невдомёк, что наручные часы в советской стране ценятся очень высоко. Скоро и ей своих часов пришлось лишиться.

Следующий рассказ больше похож на солдатскую байку, но я передаю его так, как мне рассказывал дед.

Был в расположении части ночной пост, очень несчастливый. В поле, где росло большое дерево. Там чуть ли не каждую ночь снимали часовых. Никто ничего поделать не мог, злобный поляк – таких принято у нас называть партизанами, если только они воюют на правильной стороне – всякий раз умудрялся зарезать солдата. В конце концов, решили в этот караул послать совсем уж никчёмного парнишку, которого даже и не жалко было. А ночью – крики, тревога! Прибегает начальник караула с бойцами, видит, лежит поляк, на трехлинейку, как на кол, насаженный. Оказалось, он днём забирался на дерево и там подкарауливал жертву. По уставу караульной службы полагалось иметь винтовку в положении «на ремень» – и так ходить из стороны в сторону, со штыком перед собой. Солдатик же уставом пренебрёг, закинул винтовку на плечо и встал под этим самым злополучным деревом. Враг на него прыгнул, не разглядев, что к чему, да на штык сам и наделся…

Интересно, наказали этого бойца или наградили?

А вот эпизод довольно мрачный, но, как мне кажется, он во многом определил дедовское отношение к своей работе, к жизни, – да ко всему!

– Был у нас шифровальщик, офицер НКВД. Комната у него была специальная, секретная. А если он работает, полагается: двери закрывать, окна, – дед загибает пальцы, – на окнах должны быть ставни закрыты, и плотные шторы должны висеть. Дверь тоже специальной шторой закрывалась, чтобы ни одной щелочки, ни одной дырочки! И близко никому не подходить, ни снаружи, ни изнутри. – (Какое-то средневековье, добавлю от себя, – неужели боялись, что нечистый дух просочится? Что там можно в щёлку разглядеть?) – И вот, ушёл он шифровать с утра. Весь день нет, вечером – нет. И ночью всё закрыто. Уже плюнули на инструкции, стучаться стали. Не отвечает! На следующее утро паника, все к командиру, рапорты там, он думал-думал: ломайте! Под мою ответственность. Скандал, секретку сломали… Вошли, а он там сидит, мёртвый, над своими бумагами. Угорел. Печку невовремя закрыли. Оно, может, и не так страшно было бы, если б не закупорился со всех сторон… Вот так!

Мне почему-то кажется, что дед именно с тех пор начал понимать, что гибелью грозят не только атаки в конном строю. А если и нет, то, я уверен, эта история ему в подсознание запала: нужна отдушина, иначе очень опасно. Отдушина… Только разве всегда поймешь, где и когда ее пора проделать? Вентиляционное отверстие в реальности, которая наглухо завешена ветхозаветными полосатыми покрывалами и закрыта ставнями… Но как без этого?

Хотя, что же я тут философствую за деда, ему было некогда этим заниматься, очень скоро в его жизни случилась Финляндия. – Ну, финны, так финны, какой разговор?

Корпус прибыл на Карельский перешеек в январе, когда самые страшные котлы с окружёнными советскими дивизиями уже были ликвидированы финнами, и все стало более или менее ясно… Вот – войска стоят перед неприступной Линией, вот – сражаются наши блокированные части, вот – Балтфлот, вот – авиация. Вот – зима, снег, мороз…

Это была уже не рыхлая, запутавшаяся в собственных противоречиях Польша, это – совсем другая война и иной счет. Хотя дед рассказ о ней начинал опять с дерева:

– Идём по лесу, а там снайпер стреляет, несколько человек уже убил. Кукушка. На дереве сидит. Ну, мы его окружили, патроны, видать, там кончились, кричим: слезай по добру! – Нет, отвечает, – не слезу.

– Убьём! – А всё равно, говорит, русским здесь ничего… не достанется. – Ладно, как хочешь – прицелились, сняли его, упал. Подходим, а с него шапка свалилась, волосы рыжие рассыпались – женщина…

Вот это, я думаю, вымысел, хотя и очень популярный. Что бы ни говорили, тактика финских снайперов была совсем другой, на деревьях сидеть в расположении противника – настоящее самоубийство.

Тогда зачем, собственно, я эту байку воспроизвожу? Единственно из тех соображений, что дед её помнил и даже искренне считал, кажется, себя участником этой истории. А история – про то, что Красная армия пришла на чужую землю и ей там не были рады, за оружие взялись даже женщины. Запомним этот момент. Ведь могла всплыть в его памяти какая-нибудь другая ситуация, что-нибудь из Красной Звезды, про то, как финские капиталисты угнетают рабочих и пытают наших пленных. Но не всплыло. – Это я не к тому, что рабочих, допустим, не угнетали, а пленных не могли пытать – я совсем про другое. Я – про достоверность, ведь дед, выходит, был искренен, даже описывая то, чего не было (как я считаю). Его байки – не из газеты, а из жизни самой, из солдатского разговорца. Возможно, он просто слышал нечто подобное. Неудобна была бы, пожалуй, эта история для газеты.

Любопытно, насколько отличались дедовские рассказы про войну с финнами от историй про войну с немцами. В Берлине для него существовали «мы» и «они», только две позиции. Положение рассказчика было чётко определено, он – среди «наших». На Карельском же перешейке он, как мне кажется, ощущал себя не участником противостояния, а его объектом. С одной стороны – враг, с другой стороны – друзья и строгий приказ. А ты – между этими силами. С врагом подобает поступать так, как приказано, но нужно всё же остаться в живых, даже если прямого приказа об этом не поступит. Хотя, наверное, при определённом стечении обстоятельств и Владимир Степанович мог бы ощутить себя неотделимой частью пресловутого «мы», совершить подвиг, стать героем… Но не сложилось. К счастью, конечно.

Вскоре произошло уже реальное боевое крещение… только не в святой воде. Тылы корпуса стояли в тот день в лесу, на берегу длинного озера. Обычный серый день – хоть и февраль, а настоящая зима, мороз. Чёрные сосны и белый снег – то утоптанный, то девственно-чистый.

Сторожевого охранения, судя по всему, не было, потому что на противоположном берегу внезапно появились финские лыжники и… впрочем, видеть их никто не видел, может и не лыжники вовсе, а только вдруг из пулеметов ударили по палаткам и машинам. Тут бы всем залечь и начать отстреливаться, но какая-то умная головушка из начальства решила иначе, захотелось повоевать, как в фильмах. Спешно собрали всех, кто был в лагере, – радистов, хлебопёков, ремонтников, штабных – всех – и, развернув густую цепь, послали её через озеро, в атаку…

Пулеметчики дождались, пока цепь достигла середины озера, и аккуратно прижали атакующих к холодному льду.

– Лежим, – говорил дед, – головы поднять невозможно… Что дальше-то делать? А дальше из-за горки миномет…

Дед заводит щепоть себе за спину и, присвистывая, чертит в воздухе траекторию полёта мины.

– Потом опять: фииу, – новая парабола… – хрясь! Лёд он и пробил, а из-подо льда вода пошла… Вот мы лежим, а под нас подтекает… примерзаем. Я старался шевелиться, но особо не пошевелишься, стреляет, гад!

Дед положил лицо на ладони, чтобы не захлебнуться хотя бы, и так лежал. Дождались они ночи, а в сумерках те, кто еще были живы и могли двигаться, поползли обратно, под деревья. Дед еле шинель ото льда отодрал, потом тоже отполз к своим.

– Я, – говорил он, поёживаясь от одного воспоминания о том вечере, – сразу к себе в радиостанцию забежал, в машину, там печка, тепло… Еле отогрелся! А те, кому некуда было, те так и замёрзли все насмерть, мокрые-то…

Ну, надеюсь, что не все всё-таки, а вот руки дед себе отморозил так, что потом до смерти носил зимой тёплые варежки, в перчатках мёрзли кисти… Любил показывать свою коллекцию меховых пальцегреек, мерить давал, вздыхал: вот ведь… война!

– А тёплые вещи-то были? – спрашиваю. – Какое там! – машет руками дед. – Я по приказу номер (он называл номер) – всю войну в будёновке. Кипит наш разум возмущённый, – смеётся старик, изображая рукой на голове остроконечную суконную шапочку, напоминавшую шутникам чайник.

Кстати, дед утверждал, что волосы у него после первой армейской подстрижки так и не отросли, как следует. А после войны он и вовсе облысел.

… Потом таскали тротил под доты. Страшно было, но куда деваться? Всеобщая повинность, без изъятия: боец, сержант, радист или конюх, каждому по ящику и – вперёд, ползком. Над головой трассеры, впереди – ящик со взрывчаткой: попадет в него пуля – конец… (Так дед считал). Зато и взрывали потом! Так взрывали, что бетон – в порошок, арматура – в бараний рог! Земля, снег, камни – во все стороны. Немногих уцелевших защитников укреплений вытаскивали потом в крови, без сознания. (Ох, долетело потом до Плавска эхо этих взрывов!)

Хотя здесь интересный вопрос: неужели начальника радиостанции нельзя было как-то иначе использовать? Но нет, работала великая бетономешалка, которая перемешивала целые поколения с кровью, грязью и цементом, не давая ни малейших шансов вырваться. И здесь – тоже специфический почерк судьбы. Надо – и всё! Никого отговорки не интересуют. А если надо, выполнишь любую задачу, войдешь в роль, тебе совершенно не свойственную.

С другой стороны, возможно, нужно принять во внимание своеобразную временную аберрацию: дед несколько опередил реальность. Решение стать радистом было правильное и современное, но начальники в рацию еще «не верили» – об этом не стеснялись открыто говорить даже на апрельском, 1940 года, совещании командиров в Кремле. Не верили, потому что – вот странность! – как только выходишь за пределы действия рации, сигнал исчезает… В итоге секретные переговоры постоянно велись по телефону, открытым текстом, и их часто подслушивали финны. Всё это тем более странно, если учесть, что радиостанциями войска были снабжены в изобилии, это был такой же инструмент, доставшийся от Первой Мировой, как танки и авиация.

А потом были самые последние дни войны, 5–6 марта, наступление на Выборг. У деда как у младшего командира уже был тогда овчинный полушубок. Цепи (вероятно, кавполки спешились) двигались по льду залива, и он обратил внимание, что многие офицеры падают убитыми. Снайперы!

Вот здесь все правильно: замаскироваться в снегу, отстреляться и поскорее отойти – настоящая снайперская тактика. Благо, ты на лыжах и в белом, а противник пешком, по колено в снегу.

Судя по всему, корпус двигался в составе второго эшелона наступающих, его потери были небольшими. Снайперский огонь можно вывести за скобки на фоне реального противодействия финнов атаковавшим по льду частям 70-й и 86-й пехотных дивизий. Там действительно было очень много убитых, артобстрел, полыньи, ледяная вода… Но дед тогда ещё этого не знал.

– Эге… – думает он, – так без головы останешься! – забежал поскорее к себе в машину, сбросил там предательский полушубок и поскорее надел солдатскую шинель.

По счастью, это действительно был уже самый конец, Выборг по условиям мирного договора переходил к Советскому Союзу. Хотя пехоту всё равно послали на штурм, буквально за несколько часов до прекращения огня. Но ожесточённых боёв вокруг города, продолжавшихся точно до полудня 13-го марта, дед как бы и не заметил: «а тут и война кончилась»…

И просто служба

Да, война закончилась, можно было облегчённо вздохнуть… Парадокс состоит в том, что одновременно большое облегчение испытали в Берлине. Прекращение боевых действий в Финляндии сделало невозможной уже было начавшуюся десантную операцию англо-французских войск в Скандинавии. Безусловно, в Лондоне слишком долго размышляли и слишком долго готовились, но цель была ясна с самого начала: под предлогом помощи финнам расположиться в Норвегии и Швеции, помешать поставкам железной руды в Германию, получить возможности для контроля над Северным морем. Не будем гадать сейчас, как бы это повлияло на ход войны. Как известно, уже через месяц после заключения мира между Москвой и Хельсинки в Норвегии высадились немцы. Теперь они могли грозить морским коммуникациям с Англией, и на жизнь нашей семьи это событие едва не повлияло самым трагическим образом.

Но это – потом, а в марте 1940-го деду выдали справку о том, что он участник боевых действий и семья имеет право на льготы. Характеристику на младшего сержанта Суворова написали на прекрасной, тончайшей папиросной бумаге с водяными знаками, наверняка трофейной. Не оттуда ли родом его симпатия к папиросам?

Воспоминания о финской войне у деда остались яркие, едва ли не ярче, чем о последующих событиях. Наверное, это из-за того, что там он впервые принял непосредственное участие в боях, сам стрелял, и в него стреляли. Но, похоже, всё-таки были у него связаны с этой кампанией некие «смешанные чувства». Полагаю, что подспудное ощущение несправедливости, ненужности зимней войны, обошедшейся так дорого, трансформировалось в подобие обиды. У деда даже под конец жизни появилась мечта… Долго он её лелеял, потом начал что-то писать своим бисерным почерком, формулировать.

Помню, было это недели за три до его смерти. Он уже некоторое время жаловался: старый я стал… Совсем недавно, кажется, смеялся: мне Семён Семёнович! – то есть, семьдесят семь. А теперь уже не смеётся, понурился.

Мы с ним тогда поехали в военкомат на улице Свободы. Была поздняя осень, как раз такая погода, когда уже весь день в потёмках, но снега нет; когда пора умирать. В помещении комиссариата было на удивление пусто, огромные коридоры только местами освещались мертвенными лампами, из-за тусклости, подслеповатости дня концы их тонули во мраке. Дед зашёл в кабинет и долго там просидел, а я бродил из конца в конец длинной паттерны, из тени в свет. И все рассматривал выцветшие плакаты, которыми были завешаны стены. Они были едва ли не ровесниками деда, там изображались солдатики в пилотках и линялых гимнастёрках, они копали щели, примеряли противогазы, перевязывали засиженных мухами раненых… Потом дед вышел: ну, поехали домой теперь… Я его ещё тогда под руку вёл.

А дело было вот в чём: очень хотелось Владимиру Степановичу считаться инвалидом войны, а не труда. Вот и писал он, объяснял про свои болезни, дескать, не в мирных цехах они получены, а в карельских лесах. К примеру, попал он под артобстрел, его подбросило в воздух и ударило спиной о бревно. «…Но от лечения в госпитале отказался из-за партийной солидарности и мальчишеского патриотизма». – От чего теперь и боли в позвоночнике, и другие проблемы…

Какая наивная и запоздалая попытка побороть время! Чего здесь было больше: стариковского желания разжалобить, привлечь внимание, или всё-таки стремления отмотать назад ленту, хоть немного, хоть отчасти повернуть вспять то, чего повернуть нельзя?..

Это была осень 93-го, всё чаще с дедушкой случались обмороки, падал он прямо на улице, ему для этого уже не нужны были ледяные горки, – сосуды… А на Введение мне позвонила тётка и, рыдая, сообщила, что «дедушки больше нет…»

Как это – нет? Я несколько секунд действительно не мог понять, куда мог деться дед… Наверное, точно так же сотрудники военкомата всю войну недоумевали, почему Суворов В. С, человек партийный и положительный, не является по повесткам на призывной пункт – уж не уклоняется ли он от службы?.. Только на этот раз он действительно дезертировал – в вечный покой…

Но – довольно, довольно, я слишком часто отвлекаюсь. С самым грустным моментом мы разобрались, и возвращаться к нему уже не будем, теперь вернёмся в 1940-й.

После Финляндии опять был Вильно, который сначала как будто передали Литве, но лишь с тем, чтобы вскоре занять всю Прибалтику.

Это последнее событие тогда, в июне, далеко не всеми жителями Литвы воспринималось отрицательно. На улицах было много радостных людей с цветами, танки шли с открытыми люками, и вдруг – это произошло у деда на глазах, как он уверял, – кто-то выбежал на балкон второго этажа и бросил гранату, которая угодила точнёхонько в недра башни. Взрыв, на улице паника, танк закрутился на месте, загорелся… Следовавший за ним развернулся, поднял ствол орудия, и, не медля, влепил снаряд в балконную дверь! Только без толку, там уже, конечно, никого не было…

Потом ещё дед вспоминал партсобрание под Вильнюсом, на сельском стадионе с земляными скамьями. – Сидим, – говорит, – а по нам вдруг из пулемета как шуганут! На карачках расползались, – смеётся…

Новая вспышка воспоминаний – Белоруссия, Минск. Это уже незадолго перед демобилизацией. Несколько человек получили увольнительные, поехали на речку отдохнуть. Развалились на большом и пустынном песчаном пляже в излучине реки, выпивка, закуска, солнышко светит – красота!

– Я лежу на боку, песок ковыряю, – рассказывал дед. – Чувствую, что-то твёрдое, потянул – вытащил… череп. Человеческий… Потом оказалось – расстреливали там, закапывали неглубоко… Ну, мы затихли сразу, потом молча собрались и уехали оттуда…

Дед рассказывает, а я вижу, что в тот момент ему было страшно. Всем было страшно. Ярким, тихим днём, на разогретом песке, под которым таилась смерть. Там был совершенно не востребован пафос предвоенных газет, вся эта «борьба с врагами народа и предателями родины…» Просто нескольким нормальным юношам – слегка за двадцать – которые, как ни крути, прошли уже две войны, – стало страшно. И у них не возникло желания поиграть мёртвой головой в футбол, не смогли они закинуть её подальше и продолжать пиршество; даже в другое место переходить не стали. Просто встали и ушли, несмотря на то, что уже были не вполне трезвы. По нынешним временам это чего-нибудь да стоит.

Но всё же, всё же… Настала осень сорокового, свои три года Владимир Суворов отслужил, пора было собираться домой. Войны окончены, Союз прирос новыми территориями, враги разбиты, в кармане – благодарности от начальства за образцовую организацию радиосвязи, партбилет и очень подходящие характеристики. Надо собирать чемодан!

Дед долго готовился к возвращению. Добыл себе новую гимнастёрку, офицерский ремень, справил яловые сапоги… Обшивать форму белыми кантиками и обзаводиться дембельским альбомом было еще не принято, но я уверен, что что-нибудь особенное солдаты всё равно придумывали, надо ведь форсу дать!

Увы, вышло всё не так, как дед рассчитывал. Он-то думал, что долг стране отдал, официальные отношения с ней закончились, а страна… Страна сначала приняла его в объятия интенданта некоего этапного пункта. Допустим, это было уже в Москве. Явился туда сержантик красивый, с подорожной до Плавска, а интендант ему и говорит: молодец, солдат! Только ты это… вот это вот всё сейчас с себя снимай, ибо форма военная есть казённое имущество, а врагов у нас ещё много, негоже так вот разбрасываться ремнями да сапогами!

Горе, конечно, было большое, но как поспоришь? Облачили Володю в кирзачи не по размеру, гимнастёрку третьего срока носки, и сказали: езжай в свою Тулу, там явишься по назначению. Поехал дед грустный в сторону дома, в Туле явился за последним солдатским билетом и… Услышал всё то же самое! Про казённое имущество, врагов-капиталистов и партийную дисциплину.

– Выдали мне, – дед хватается за щёку, – Боже мой! – (эту фразу он всегда произносил так, что получалось не восклицание, а, наоборот, жалоба, тон которой в конце понижался почти до полной безнадёжности), – дерюгу драную и какие-то подштанники. Езжай домой, солдат, отдыхай! Хорошо, поезд пришёл ночью, я выглянул – нет никого на станции. От столба к столбу… как заяц, мотню зажимаю, а сам только по сторонам смотрю: не увидел бы кто! Хорошо, потом канавы начались, я – по канавам… До самого дома! Во как…

Надолго дед запомнил урок, на всю жизнь. Поэтому и достались мне от него в наследство гимнастёрка и несколько комплектов солдатского белья фабрики «Гейша». Ценность относительная, но в мире, где тебя в любой момент разденут до нитки, да ещё пожурят за несознательность – не вредно и кальсоны иметь в запасе.

Впрочем, это тряпьё уже из пятидесятых, ошмётки хрущёвской демобилизации. В те же времена, о которых я веду речь, осенью сорокового, дед привыкал к гражданской жизни. Не знаю, что и как с ним происходило, но вскорости он уехал из Плавска в Москву, где устроился электриком.

Там его через несколько недель, прямо со столба, в кошках и с пассатижами, сняли сотрудники НКВД.

– Подъехала машина, выходят, манят пальцем: а ну-ка, иди-ка сюда…

Подробности этого поворота судьбы утрачены, но сейчас бы сказали, не фантазируя особо, что деду сделали предложение, от которого он не мог отказаться. Так или иначе, 41-й год он встретил слушателем курсов НКВД. Не знаю, оценили ли «органы» мастерскую работу с изоляторами, или просто все мало-мальски грамотные были в жестоком дефиците, но армейская специальность сержанта Суворова оказалась необычайно востребована в ведомстве Берии.

Дед с удовольствием вспоминал, как явился домой в первый раз после поступления в школу – форма новенькая, пряжка блестит – это ж НКВД!

– Да уж всяко лучше ветхих армейских кальсон! – шепчу мысленно. Храбрые лётчики, отважные танкисты, бравые чекисты… – кто тогда еще ходил в героях? В этот момент он получил полную сатисфакцию за свою неудавшуюся дембельскую гастроль. Дали и комнату в общежитии, прямо напротив женского, где уже жила его молодая жена, моя будущая бабка. Не знаю, где и как они познакомились, на обороте одной фотокарточки дед пишет Александре: помни наши школьные годы, забудь плохое, вспомни хорошее… Дата – октябрь 37-го, за несколько дней до ухода в армию. Конец фразы старательно и натолсто замазан чернилами.

Так, в соседних домах, они и встретили 22 июня 1941 года. Дед утром проснулся, выглянул в окошко, помахал Шуре рукой, она сразу прибежала. И тут вдруг сообщение по радио: война… Посидели немного, поговорили: что дальше будет?.. А что тут говорить? Дед почесал в затылке и говорит: знаешь, наверное, я на работу поеду… И поехал. Там ему очень обрадовались: как хорошо, что ты приехал!!! – и посадили слушать эфир.

– Дали, – рассказывал дед, – маленький интервал частот, примерно сантиметр на шкале. А там такое колесико черное с ямкой для пальца. Крутишь его, стрелка медленно перемещается: туда – сюда, туда – сюдааа. Засёк работу рации, нажимаешь кнопку, куда надо уходит сигнал. И вот я так просидел двенадцать часов: туда – сюда, туда – сюда…

Потом приходят: ты хоть обедал сегодня? – Да когда же, говорю… – Сменили, пошёл в столовую, перекусил. Потом обратно: туда – сюда, туда – сюдааа… И так уже до вечера… Напряжённое время, полная неразбериха. Потом приходят: хочешь для разнообразия на задержание поехать? Поехали. Там кого-то засекли тоже… Приезжаем к дому, вышибаем дверь, сидит немец с рацией. Навалились, связали…

Вот это мне комментировать сложно. Во-первых, непросто найти настоящий шпионский передатчик по пеленгу, да и не так долго длится передача, чтобы радист не успел удрать до приезда группы захвата. Потом, что такое могли передавать из растерявшейся Москвы немецкие, допустим, шпионы, чтобы рисковать, устраивая долгий сеанс связи из квартиры? Если сверхважные сведения, то их, шпионов этих, не могло быть много, а засечек один только дед в небольшом своем диапазоне сделал несколько. – Что же, предположить, что просто мели подряд всех радиолюбителей? Скорее всего, так оно и было, но дед искренне считал, что ловит вражеских агентов.

А потом… потом вообще случилось нечто из разряда чудес. Вызвали деда к начальству, дали газету Moscow News. Сказали: читай. Он прочитал, как мог, статейку, перевёл. Ему сказали: годится, поедешь в Англию…

Подробности мне неизвестны, но я могу попытаться их домыслить, что и сделаю чуть ниже.

Сначала необходимо было отправить в эвакуацию жену, которая уже ждала ребёнка. Эвакуационное предписание выдали… в Куйбышевскую область. Дали отпуск даже – заканчивай с личными делами и возвращайся.

Причём сборы получились крайне спешными, дед вспоминал, что на вокзал они прибежали бегом, едва успев сложить вещи. Сели в вагон… и тут только подумали, что ехать, по военному времени, наверное, придётся не день и не два…

– Я выскочил, добежал до магазина, спрашиваю: что у вас есть? Только колбаса… Копчёная. Купил палок десять. – (Хорошо жила Москва в июле 41-го! или же это была специальная привокзальная лавочка для специальных людей?). – Вот, ехали неделю, только этой колбасой и питались. Приехали в Самару (откуда, заметим, в 20-х начинала путь 7-я самарская кавдивизия, получившая потом «имя» Английского пролетариата), потом на лошадях в деревню. Добрались, председатель колхоза читает бумагу, прочитал, внимательно так на меня посмотрел и говорит: куда же вы приехали? Это же самое кулацкое гнездо! Но делать нечего, надо уже возвращаться.

Поселил дед жену в одну избу, оставил ей пистолет, на всякий случай, и поехал назад. Как видно, с оружием у него тогда проблем не было, не мог же он свое табельное оставить? Отметим на будущее и этот момент тоже.

А потом – аэропорт Внуково. Там собралась группа командированных, их встретил уполномоченный, который, осмотрев свою команду, только головой покачал: это что же вы, вот так в Лондон и поедете? Позорить нашу страну? Нет, не пойдёт…

А одеты все были, естественно, «по гражданке» – уж у кого что было! Люди военные, привыкли к форме, наверное, о штатском гардеробе особо и не заботились, да и как о нем заботиться? Время было аскетичное, два гвоздя на стене вполне заменяли платяной шкаф.

Но выход нашёлся. Вероятно, он заранее был предусмотрен для подобных надобностей. Завели всех в специальный ангар на краю лётного поля, а там…

– Мама! – восклицает дед, хватаясь за щеку. – Там чего только нет! Костюмы висят, пальто, обувь всякая… Шляпы одна на другой, столбами; галстуки, рубашки – ну, всё, всё! Оделись как на парад…

Тут я, конечно, грустно качаю головой и думаю: неужели доблестное НКВД обложило советскую легкую промышленность данью? Или просто использовало вещи, конфискованные при арестах? Скорее, наверное, второе – так и проще, и разнообразнее… Не знаю. Тут каждый может додумывать, что хочет.