Текст книги "Флешка"

8

«А ведь так и не сказал, чего приехал…» – машинально отметил Оскар Осинцев, тихо сидевший в уголке. Забытый всеми, он грустно смотрел на начинавшийся балаган. «Если Сема напьется, каюк застолью… – подумал он. – А когда Сема не напивался? Всегда напивался»… Ему не было жаль неоцененной утки – он не ради похвал стоял несколько часов у плиты: ему просто надо было отвлечься.

Оскару Осинцеву в наступавшем году должно было стукнуть шестьдесят. Родился он 1 апреля и сам говорил, что это единственный смешной факт его биографии. Правда, больше про свою биографию старался не говорить – она и правда была невеселая. Мать оставила его в роддоме. По тем временам – пятидесятые-годы – это было чудовищное дело, далеко за пределами добра и зла. В детском доме, когда Оскар повзрослел, нянечки, сочувствовавшие ему и любившие его все же больше других (брошенный тогда он был один на весь детдом – другие дети, особенно по малолетству, смотрели на него со страхом, как на зверька), рассказали ему, что мама была слишком юная, а папа – слишком большой начальник, намного старше, да к тому же – женат. Еще повзрослев, Оскар понял эту геометрию: соблазнил мужик девчонку, а про презервативы кто тогда думал? Вот и все катеты с гипотенузами.

Имя ему дали в доме малютки и он так и не знал – почему, откуда вдруг такая странная фантазия? С отчеством же решили не мудрить – оно было Иванович. Он долго не мог понять, какой смысл в его «деревянной» фамилии, но когда уже при выпуске из детдома по страшному секрету ему сказали фамилию его отца – Березов – понял: в фамилии был намек.

Отца хотел найти. Очень хотел. Придти, сказать ему: «Ну, здравствуй, папаша». Для чего он хотел объявиться, и сам толком не знал. Ради денег? Они были у него – сразу после детдома пошел в ПТУ, потом – на завод, а там платили хорошо. Ради любви? Но на какую такую любовь мог он рассчитывать, если отец ни разу не пришел в детдом, ни разу яблока не передал, хоть бы через чужих людей…

За всеми этими мыслями шла жизнь. Когда он спохватился и начал все же искать, оказалось, что большой партийный начальник Березов давно уже уехал в Москву.

К людям он относился без уважения: если уж предали отец с матерью, так чего же ждать от других? К тому же, жена – по молодости он был женат – изменила ему через полгода после свадьбы. Он не стал разбираться, как да почему, развелся и с тех пор жил один, не веря уже никому совсем. Сам добра не ждал ни от кого, и себя не считал обязанным кому-то делать добро. Вот разве что с Каменевыми сошелся, но, думал сам, это так, по-соседски, надо же с кем-то проводить вечера.

Осинцев закончил заочно институт, и на том же заводе устроился счетоводом, собираясь на этой немудреной должности спокойно дождаться пенсии. Но тут вышла перестройка. Счетоводы стали не нужны, а к нынешней бухгалтерии Осинцев испытывал брезгливость и опаску. На заводе его все же знали и не бросили – он был теперь инженер по технике безопасности. Однако завод дышал на ладан и Осинцев знал, что его должность в перечне на сокращение первая. Эта мысль уже больше месяца отравляла ему жизнь. «И ведь до пенсии еще пять лет где-то надо протянуть… – с тоской думал он. – Хорошо этим воякам – 20 лет службы, и пенсионер! А на войне день за три! Здоровенные лбы, Семе вон сорока лет нет, а уже на пенсии, горя не знает».

Прежде он так не думал – наоборот, поддевал Каменевых их ранним пенсионерством, советовал купить совочки и подбирать за собой песочек. И к перспективе остаться без работы, а то и без пенсии еще недавно он относился с пренебрежением – ну и что? Деньги и без нее были у Осинцева в руках, в прямом смысле – с детских лет Осинцев был картежник. В их детском доме к картам детвора приучалась раньше, чем к курению. И крепче – курить Осинцев несколько лет назад бросил, а вот играть – и не думал.

Карты были его ремеслом и гордостью. В детстве и юности он освоил дворовые игры – ази, бура – и уже тогда неплохо с них жил. Потом – игры интеллигентные: покер и преферанс, шик советской интеллигенции. С простыми людьми играл по копеечке, с непростыми – на тысячи. Со своим умением он был везде избранный, и лишь в некоторых компаниях, очень и очень редко – равный среди равных. В конце семидесятых он с друзьями шутя раздевал целые города, летом специально ездил играть на всесоюзные курорты. Для успеха существовала технология – в новый город Оскар и его команда приезжали с коробкой загодя купленных карт. Колоды эти раздавали в местные киоски «Союзпечати», и примерно через неделю когда народ эти колоды раскупал, объявляли игру. Хитрость была в том, что карты печатали на фабриках и не слишком аккуратничали. Одну смену печатают, допустим, десятку пик, а в другую смену настраивают станок под, допустим, валет бубей. Рубашка же – обратная сторона картежного листа – возьми и сдвинься. Лучше всего это видно было по уголкам. Оскар и его друзья выучивали рубашки на всей колоде. После этого он мог в прямом смысле «читать» чужие карты.

Сейчас, краем уха слушая военные истории, он усмехался про себя: «Совет министров… Ишь ты… Да если у тебя автомат и ты имеешь полное право крошить всех, кто встал у тебя на пути, чего не воевать? А вот ты обыграй главных картежников города тысяч на двадцать советскими деньгами, на две «Волги», и попробуй с этими деньгами уйти от пистолетов и от ножей». Иногда, под настроение, он рассказывал кое-что из этой своей биографии, но мало, вскользь, так, что при всей своей огромной силе воле и смелости (в детском доме на спор ходил по краю крыши), при всей властности и хамоватости, среди знавших его людей слыл человеком безобидным, без претензий, кандидатом в божьи одуванчики. Скрытности и сдержанности выучили его карты: никто и предположить не мог, что именно карты являются главной частью, смыслом его жизни.

Руки он берег, как музыкант. Ежедневно по два часа проделывал целый ряд упражнений с картами. И вот недавно руки стали его подводить: два месяца назад в одном из своих упражнений он сбился. Начал повторять – сбился в другом. Тогда это не сильно его испугало – бывает. Но потом он заметил, что в руках уже нет той гибкости и скорости. Сдавали не только руки – голова тоже не поспевала за нуждами игры. Он знал, что невозможно на высоком уровне играть всю жизнь, знал, что когда-то и ему уходить на его картежную пенсию, но не думал, что это будет именно сейчас – когда расходов так много, а доходов почти нет.

«Что же теперь – в повара? – насмешничал он теперь сам над собой, как всю жизнь насмешничал над другими. – Вон как нахваливают. Поди возьмут уж меня куда-нибудь хоть чебуреки стряпать»… Однако в этих насмешках смешного было мало.

На днях в городе предстояла большая игра, планировавшаяся еще с лета. Тогда Осинцев был в форме, и в расчете на эту игру, на выигрыш от нее, много потратил из имевшихся у него денег. Сейчас выходило – потратил на чепуху, но тогда думал – не беда, выиграю еще!.. Сейчас Осинцев с тревогой думал – выиграет ли? Денег у него оставалось только-только на необходимый взнос. Игроки же, знал он, приедут со всей России, среди них много молодых и наглых. «Играть нельзя и не играть нельзя… – с тоской думал Осинцев. – Или сыграть все-таки можно?» Он пошевелил пальцами и посмотрел на свои руки. Руки как руки. Он вздохнул. «Вот это проблемы… – подумал он, глядя на споривших о чем-то Каменевых и Громовых. – А вы говорите – Совет министров»…

9

Филипп чувствовал, что набрался основательно, так, как не набирался уже давно. Предчувствие домашнего скандала томило душу. Однако не придти домой ночевать было еще хуже. К тому же, следующий день был пятница – какой-никакой, а рабочий. Он тяжело вздохнул и начал выбираться из-за стола.

– Вы домой? – услышал он рядом женский голос. Он оглянулся – это была Жанна.

– Давайте я поеду с вами, до гостиницы… – сказала она. – У Громовых вон вечер воспоминаний все никак не закончится, а я одна в чужом городе все же боюсь…

– Да в общем-то наш город мирный…

– проговорил Филипп, прислушиваясь, как получаются у него шипящие и буква «р». Вроде получались. «Да я не так уж пьян!» – обрадованно подумал он.

Когда они встали из-за стола, все традиционно закричали: «Вы это куда? Не отпустим!», и некоторое время и правда делали вид, что не отпустят. Потом церемония прощания перешла к следующей стадии: на посошок. Филипп знал, что за посошком может быть много чего и, всячески отнекиваясь, прорвался в прихожую. Туда же вышел Осинцев, и, чуть задержавшись, Жанна. Каменевы и Громовы, гремя стульями, выбрались следом и теперь выстроились в прихожей.

– Филипп, совсем забыл! – прокричал вдруг Андрей Каменев. – К нам в магазин приходил мужик, спрашивал тебя. Говорит, книжку прочитал и хочет познакомиться…

– Ого… – ответил Филипп. – Слава, популярность…

– Телефон, где же его телефон… – заговорил Андрей, хлопая себя по карманам джинсов. – А! – махнул он рукой. – Утром! Утром!

Поцелуи, объятия, похлопывания по плечам и спинам – после соблюдения всего ритуала Филипп, Жанна и Осинцев вышли, наконец, на площадку. Семен напоследок что-то пьяно прокричал, но дверь уже закрылась и сказанное так и осталось тайной.

– Ну, мне всего на этаж выше, так что спокойной ночи, молодые люди… – церемонно сказал Осинцев и пошел по лестнице наверх.

Жанна и Филипп, оказавшись на улице, сначала не могли придти в себя от хльшувшего на них воздуха, казавшегося после квартиры, пьяной и прокуренной, необычайно чистым.

– Какой вы… – улыбаясь, сказала Жанна. Филипп понял, о чем она – и пуховик, и шапка-ушанка были ярко-желтого канареечного цвета.

– Каменевы, особенно Семен, зовут меня за это цыпленком… – усмехнулся он. – Но мне пуховик нравится.

– Вы на машине? – спросила Жанна.

– Если говорить вообще, то – да… – ответил Филипп. – Но в данном конкретном случае лучше такси.

Они пошли туда, где обычно стояли такси. По дороге выяснилось, что гостиница, где устроилась Жанна, не так уж и далеко. Решили идти пешком – благо, было не холодно. Шли и молчали. Филипп думал начать разговор, но не мог собраться с мыслями. Да и просто идти было хорошо.

– Итак, вы предположили, что предки должны захотеть оставить своим потомкам пламенный привет… – вдруг сказала Жанна.

– Что? – поразился Филипп.

– Ну, это были ваши последние слова перед тем, как принесли утку по-пекински и Семен Каменев стал выяснять, где же вы были в новогоднюю ночь 1995 года… – сказала она, с улыбкой на него глядя.

Краем сознания он поразился тому, как это она все запомнила, вплоть до имен. Но удержаться на этой мысли было выше его сил.

– Жанна, я не способен сейчас к умным беседам… – взмолился он.

– Вы что, даже свою книжку не помните? – удивилась она.

– Да я сейчас свои паспортные данные вспоминаю с трудом! – ответил он. – Давно так не набирался. У Каменевых обычно все чинно и благородно. Дегустация вина, легкие закуски, французский сыр. А тут как надели они свои береты и будто взбесились…

– Да уж… Бедный старик, кажется, так никто и не попробовал его утку… – вспомнила Жанна про Осинцева.

– Да нет, попробовать попробовали, но никто уже не понял вкуса… – хохотнул Филипп.

– А что это за старик?

– Осинцев? Сосед. Сверху… – сказал Филипп, вспомнив, что Оскар ушел наверх. – А больше я про него и не знаю ничего толком. Он как-то не рассказывает, больше спрашивает и слушает.

– Разведчик? – засмеялась Жанна. – Собирает на вас досье?

– Ну тогда и вы разведчик… – поддел ее Филипп. – Весь вечер болтали, а я про вас ничего не знаю.

– А чего знать? – пожала плечами Жанна. – С детства спорт. Лыжи, плавание баскетбол. С детства общалась с пацанами, отсюда интерес к ножикам и даже пистолетам. Люблю одеваться. Есть такая улица в Милане – Монте-Наполеоне, лучшая улица в мире! Скоро там рождественские скидки. Люблю море, люблю загорать, но не имею возможности – кожа очень белая, сразу сгораю. А все остальное у меня, в общем-то, хорошо. Двадцать пять лет. Не замужем.

– А Громов? – спросил Филипп. Не то что интересно ему было, но надо же о чем-то спросить.

– А что – Громов? – удивилась Жанна.

– Ну как я понял, вы с кем-то из них… – помялся Филипп. – Друзья типа бойфренды…

Она засмеялась.

– Друзья, но не бойфренды… – сказала она. – О чем, по-вашему, я могла бы с ними говорить – что с Иваном, что с Яковом?

Как ни был Филипп пьян, но эти слова резанули его и как-то встревожили.

– А зачем вы тогда с ними сюда полетели? – спросил он.

В глазах ее что-то мелькнуло, но ответила она невозмутимо:

– А я в этих краях еще не была. Как узнала, что Громовы летят сюда, на родину, напросилась с ними.

«На какую такую родину?» – недоуменно подумал Филипп, помнивший, что Громовы сослуживцы Каменевых, но не земляки. Но думать об этом не было сил.

– А откуда вы знакомы? – вдруг, набредя на какую-то мысль, спросил Филипп.

– Земля круглая, за углом встретились…

– беззаботно ответила она. Он понял, что она не очень хочет отвечать, и замолчал. Они шли в тишине, хрустя снегом.

– А вы чего без шапки? – спросил вдруг Филипп.

– Вы как мой отец. Он, если заставал без шапки, все время грозился дать мне подзатыльник… – проговорила Жанна.

– И что?

– Ну… Он редко меня заставал. Да к тому же они с мамой в разводе, виделись мы не каждый день, и он, видать, понимал, что терять часть этих встреч на препирательства по поводу шапки глупо.

– Не дурак… – хмыкнул Филипп.

– Ну да… – сказала Жанна.

Они прошли еще немного.

– А у вас дети есть? – спросила она, быстро взглянув на него, будто это было ей важно.

– Есть… – просто ответил Филипп. – Две дочери. Пять и семь.

– Маленькие… – задумчиво сказала она.

– A y вас?

– А мне еще можно без детей… – пожала она плечами.

«Зачем я это спрашиваю? – подумал он. – Все равно же не выйдет ничего».

– Итак, я предположил, что предки должны были захотеть передать потомкам пламенный привет… – проговорил он.

– Ого! – усмехнулась Жанна. – Вы вернулись?

– Ну, так… – засмеялся он. – Проблески сознания…

– А что это может быть за привет? – спросила она.

– Да кто знает? – он пожал плечами.

– Проблема в том, что мы все объясняем по-своему. Вот я сейчас найду сотовый телефон и пойму, что это сотовый телефон. А если бы этот же телефон попался мне на улице в восьмидесятом году, я бы знать не знал, что это, и, скорее всего, выкинул бы его. В крайнем случае, подумал бы, что это – игрушка. И тоже выкинул бы. Так и здесь – наверняка разные «приветы» попадались людям уже много раз. Но они их либо не распознали вовсе, либо истолковали не так, и теперь находясь в плену этих толкований, уходят от истины все дальше.

– А как по-вашему, что это могло бы быть? Машина времени? – спросила она.

– И этот вопрос показывает, что вы находитесь в плену обыденных знаний… – ответил он. – Машина времени – штамп, предел фантазии. Хотя кто знает – может и машина времени… Но скорее всего это должен быть определенный накопитель с гигантским объемом информации. Что-то вроде шахматного учебника с записью ходов и результатами.

– Интересно… – хмыкнула она. – Готовые ответы на все вопросы.

– Ну да… – ответил он.

– И если найти его, можно изменить судьбу человечества? – спросила она.

– Я много думал об этом… – задумчиво сказал Филипп. – Что значит – изменить? Мы подразумеваем – к лучшему. Но и Гитлер изменил судьбу человечества.

– Ну, так если результат будет известен, такими путями, как Гитлер, никто не пойдет! – сказала Жанна.

– Когда мне было лет десять, я вдруг подумал, что если за воровство казнить, то воровать никто не будет… – сказал Филипп. – Потом я узнал, что это было – и казнили, и рубили руки, и люди все равно воровали, шарили по карманам в той самой толпе, которая смотрела, как жулику рубят руку. Таких книжек, в которых предсказан результат, тысячи, начиная с Библии. В школьном учебнике истории на все вопросы есть ответы. И что толку?

Они помолчали.

– И как бы он мог выглядеть? – спросила она.

– Кто?

– Ну, этот… Накопитель информации?

– Дался же он вам… – поморщился Филипп. – Напоминаю: мужчина и женщина идут ночью по зимнему городу под звездами. Неужели им не о чем больше поговорить?

– Напомню, не я возобновила этот разговор, про пламенный привет из глубины веков! – весело возмутилась Жанна.

– Я-то как раз за романтику всем сердцем. Ну и другими частями тела. Но не мне же начинать целоваться! Кто из нас, в конце концов, взрослый мужчина?

Филипп обескураженно смотрел на нее – после этих слов оставалось только одно. Это он и сделал – подошел к ней и поцеловал. Она ответила на поцелуй, закрыв глаза.

Они пошли дальше, молча, не глядя друг на друга. Имевшийся у Филиппа небольшой опыт по соблазнению женщин подсказывал ему, что если женщина положила на тебя глаз, то не отвертишься, да он и не хотел. К тому же алиби есть: для жены он у Каменева. Перспектива приехать на работу не выспавшимся уже не пугала Филиппа – ночь любви была куда занимательнее ночи пьянки.

Они подошли к отелю. Жанна неожиданно для Филиппа остановилась на крыльце.

– А что же насчет чашки кофе? – спросил он.

– Филипп, кофе – это дома… – ответила она. – Я могу предложить только секс, но давай не сегодня…

От этого «давай», ее взгляда, и того, что она положила руку ему на грудь, Филиппа окатило жаром.

– Когда еще будет такая ночь… – сказал он.

– Ничего… Будет… – ответила она. Потом поцеловала его в губы.

– А что все-таки это могло бы быть? – вдруг спросила она.

– Что? – недоуменно уставился он на нее.

– Ну, этот, носитель информации?

– Странные у вас переходы… – сказал он.

– Ну… Какой-нибудь странный предмет. Какая-нибудь необычная фигня… Только, я думаю, сравнительно небольшая.

– Почему?

– Уже сейчас люди упихивают гигабайты информации в пластмассовые коробки вдвое меньше спичечного коробка. Исходя из этой тенденции, думаю, вся история человечества должна уместить в емкость размером в блокнот.

Она кивнула, приложила палец к своим губам, потом – к его, и ушла. Филипп постоял на крыльце, потом помотал головой, стряхивая с себя все это колдовство, и побежал к остановке такси – если приехать домой быстро, то можно было еще хоть немного поспать…

10

Жанна вошла в свой номер. День, и особенно затянувшийся вечер с выпивкой и густым сигаретным дымом, который она терпеть не могла, вымотали ее, но отказала она Филиппу не из-за этого – наоборот, секс добавлял ей сил, так что он был бы сейчас даже кстати. Но имелось одно дело поважнее секса.

Жанна достала из сейфа небольшую сумочку, а из нее – телефон. В его телефонную книжку было набито больше тысячи номеров, но лишь один из них был реальным. Его-то Жанна и набрала.

– Да… – ответил голос.

– Это Миронова… – сказала она.

– Привет… – сказал человек на другом конце страны. – Как дела?

Она чуть было не поддалась на этот тон – шутливый, дружеский. Но тут же одернула себя: «Думай, с кем говоришь!»

– Все по плану. Встретились, познакомились. Дал мне книжку. Сейчас буду читать.

– Что узнала?

– Он говорит, что надо искать какой-нибудь странный предмет. Необычный.

– А как конкретно этот предмет может выглядеть?

– Конкретно он не знает и не представляет. Но говорит, что небольшого размера – как блокнот или ежедневник.

– Хорошо… Хорошо… – задумчиво проговорил голос. – Я распоряжусь, чтобы подготовили информацию обо всех необычных предметах.

– В России?

– На земле! – увесисто сказал голос и засмеялся. – Мелко мыслите, Жанна Вадимовна. Мало ли где лежит штуковина, которую мы ищем.

– А вы все-таки думаете, что она есть?

– спросила Жанна.

– А почему бы ей не быть? – проговорил он, и она представила, как он пожал при этом плечами. – Почему не быть? Ведь он прав в том, что человек всегда старается оставить по себе следы. Надо их только верно прочесть. И правильно использовать.

Он помолчал. Жанна ждала, не решаясь что-то сказать.

– Позвони мне завтра вечером… – наконец сказал голос. – Думаю, список необычных предметов будет уже готов.

В трубке раздались гудки.

Жанна оторвала телефон от уха и облегченно вздохнула. Человек, с которым она сейчас разговаривала, был Шурков, уже больше десяти лет считавшийся одним из могущественнейших людей страны.

Никто не знал точно, кто такой Шурков – в редких своих интервью он рассказывал о себе то одно, то другое. Никто точно не знал, где он родился и кем: одним Шурков говорил, что он русский, другим – что чеченец. Одни писали, что он учился чуть ли не на металлурга, другие – на массовика-затейника. Даже имен у него было два – одно в паспорте, другое – в обиходе (да будто бы имелось еще и третье – не русское). Руководителям страны он писал программы и подкидывал фразы, которые потом делались крылатыми с помощью подведомственных СМИ, которые эти фразы восхищенно цитировали. Одновременно он писал тексты песен для одной из рок-групп, лидеры которой вряд ли когда просыхали от наркотиков. Тексты были про вурдалаков, вампиров, и было совершенно неясно, что – тексты для руководства страны или песни для рокеров – он делает всерьез. Недавно он выпустил роман. Жанна прочла его с оторопью – ни для кого у Шуркова не нашлось доброго слова и красивых красок. Иногда, впрочем, он все же видимо вспоминал, что как русскому писателю положено ему любить Русь, и вставлял тут же ни с того, ни с сего что-то вроде «он любил (О, rus hamlet!) и по сей час всю эту глубинную, донную Русь, и грусть ее, и глушь; и всегда лучшие его сны были лугами высоченного, ошпаренного солнцем клевера, где среди сверкания шмелей и стрекоз терялся его смех. А бабушка, заботливо приснившись, звала его в дом пить молоко, и он отзывался смехом и убегал, маленький, меньше травы иногда…». Но Жанна не верила этим словам – уж слишком странно они выглядели в этой книге, будто американская блямба на деревенском мотоцикле «Иж-Планета-Спорт».

Еще она заметила, что в книжке он наговорил себе комплиментов, и это поразило ее. «Ну да, больше-то ему их ждать не от кого… – подумала она. – А даже если кто и говорит доброе слово, так он не верит, думает – не от души, по работе. Но неужели этот человек, как маленький мальчик, нуждается, чтобы кто-то погладил его по голове?»

Хоть и зацепила ее эта мысль, но после книги она стала бояться Шуркова еще больше. Ей казалось, что он и правда вампир. Когда они встречались в Кремле, она боялась, что он ее укусит.

Жанна и сама была в Кремле немаленький человек – заместитель у Шуркова, человек для особых, самых особых, поручений. Еще два года назад она была простой референт, и по каким политическим трупам она прошла к новой своей должности, это только ей было известно. В компании она иногда говорила: «Я ни в кого не стреляю, если уж мне сильно надо, я затрахиваю до смерти!», и смеялась. Смеялись и остальные. Но после неожиданного возвышения Жанны, перед которым одного из высших чиновников хватил удар, многие гадали какова в этой шутке доля шутки. Жанна, видимо, поняла это – вообще улавливала самые незаметные эмоции – но шутить так не перестала. Тем более, и пост у нее был теперь такой, что несмешными ее шутки быть уже не могли.

При всем этом на словах она хотела бы прожить тихо и незаметно, чуть ли не копошась в огороде.

Жанна начала раздеваться. Сбоку от кровати был во всю стену зеркальный шкаф, и Жанна видела себя в нем. Она разделась совсем, встала на постель на колени и начала рассматривать себя. Тело было что надо – торчащая грудь, плоский живот, небольшой зад. «Надо было все же затащить этого мужика на ночь… – подумала она о Филиппе, чувствую сладкую истому в низу живота – все же поцелуи раздразнили ее. – Вот как теперь спать? Да и для дела пригодилось бы – надо покрепче его к себе привязать».

Секс ей нравился, хотя в любовь она не верила и за мужчинами признавала только прикладную пользу. Так некоторые не любят собак или кошек, но тем не менее могут иногда их погладить, даже почесать за ухом, и уж тем более не против, если собака сидит на цепи, а кошка ловит мышей.

Она подумала, что завтра надо как-то встретиться с Филиппом и, если получится, переспать.

«А не испугается? – засомневалась она. – Чего, скажет, этой мымре московской от меня надо?».

Тут она повернулась к зеркалу так, что видела часть своей спины и зада.

«Если он все это увидит, то о мымре не успеет и подумать…» – усмехнулась она.

На самом деле ей было не так уж весело. Мыслями о Филиппе, разглядыванием своего тела, она хотела отвлечь себя от тягостных раздумий – и никак не могла. Некоторое время назад она спланировала большой карьерный прыжок и для этого начала спать с одним из самых больших начальников в администрации президента. Одновременно был у нее паренек – далеко не начальник, клерк, но имевший доступ к секретной информации, за которую тоже приходилось платить телом. Жанна понимала, что двое любовников на одной работе – это все-таки чересчур, но все закрутилось как-то само собой. Желая подложить бомбу, она и сама встала на мину, и теперь не знала, как с нее сойти.

Оставалось надеяться лишь на то, что удачное выполнение нынешнего поручения занесет ее так высоко, что этих двоих нынешних любовников она не увидит больше никогда.

«Надеюсь, Филипп знает толк в сексе… – подумала она. – А то и правда придется Громова заманивать. Только которого? Или обоих?». Она представила себе эту картину и засмеялась. Отдельным удовольствием было то, что мысли о мине под собственными ногами тут же улетели куда-то, провалились, будто в унитазную дыру. «Великое дело – секс… – подумала Жанна. – Только подумаешь – и уже легчает». Распаляя себя разными картинами, она выключила свет и забралась под одеяло…