Текст книги "Как из далеча, далеча, из чиста поля…"

Услышал Алешка такие слова, и пригорюнился. Ничего себе, богатыри к князю в службу принимаются. Чтоб в одиночку скольких там поразбросать да побить, это ж какую силушку иметь надобно? Он, Алешка, правду сказать, даже насчет стола, лавки и двери слабоват, ежели, конечно, на совесть устроены. Топором, там, еще куда ни шло, а вот кулаком – скорее руку расшибить…

– Зовут-то как, богатыря этого? – спросил.

– А так и зовут, по делам его, Неодолище.

Хорошее имечко. И впрямь, само за себя говорит. Совсем Алешка нос повесил. Оно и к лучшему – не видит, как Еким ухмыляется, – спасу нет.

Сидят, молчат, потом Алешка и спрашивает, так просто, разговор поддержать.

– А чего ты там насчет подарочка для князя говаривал?..

– Так о том и говаривал, что нет для князя подарочка лучшего, чем тот, который он сам для себя выбрал…

Алешка так и привстал.

– Уж не хочешь ли ты сказать…

А старичок голову склонил, глаза в небо, и будто ни при чем. Потом говорит.

– Снова скажу, не зря мы, должно быть, встренулись. Глянулись вы мне, молодцы. Уж не знаю чем, а глянулись. Хоть и похваляется богатырь-Неодолище силушкой великою, ан и на него управа найдется. Помогу вам одолеть его, научу, как снять с плеч буйну голову. Отвезете ее в подарок князю, и будет вам место в дружине его богатырской.

Не по сердцу, ох, не по сердцу Алешке слова такие. Добро бы ворог лютый был, а то – гридней княжеских поколотил. Разве ж за это буйну голову сымают? Глянул тайком на Екима, тот тоже рот скривил, ему тоже не по нраву.

– Ты вот что, старик… – начал было, но тот улыбнулся.

– Не тебе решать, Еким Иванович. Сам ведь говорил, Алеша Григорьевич тебя с панталыку сбил, вот пусть он свое слово и скажет. Недалече ведь отседова, богатырь-Неодолище. Однова решит – помогу, чем могу, а нет – так и пойду себе дальше.

– Собрался, так и иди, – Алешка говорит. – Нешто это где видано, за какую-то там зашеину голову снимать!.. Так голов не напасешься… Как пора свадеб начнется, рука устанет, головы рубить…

– Не пожалеешь? – старик спрашивает. Поднялся, котомку поправил, палку свою поднял. – Всего и делов-то… А ведь князь бы тебя уж как приветил, как отличил… И богачеством, и родовитостью… Первым богатырем прослыл бы.

– За такое дело, как ты советуешь, не первым богатырем, первым лиходеем вовек прослыть… Сказано тебе, иди, куда шел…

– А товарищ твой, он что думает? Может, коли не моего совета, так его послушаешь?

– Нечего мне советовать. Тебе же, человек прохожий, и впрямь лучше подобру-поздорову… – угрюмо промолвил Еким.

Однако старик не ушел. Постоял некоторое время, – то на одного глянет, то на другого, – а потом неожиданно сел на прежнее место.

– Правильно подумали, сынки, – сказал по-отечески. – Не водица, чай, кровь людская. Негоже ее проливать, даже врага пришлого. Вразуми его так, чтоб и думать забыл разор чинить, глядишь – он и образумится. Бывает ведь и такое, что люди, сызмальства друг на друга волками смотревшие, друзьями верными становятся… Только, Алешенька, как ни крути, а придется тебе с Неодолищем переведаться. На роду тебе такое написано. И чья возьмет – не берусь сказать.

– Чего тогда Алешку посылать? – Еким встрял. – Мало ли, что кому написано…

– Не нам с тобой, Екимушка, с судьбой спорить. Все равно по-ейному будет, как ни перечь.

Покачал Еким головой, против сердца ему слова старца. Алешка же поднялся, плечами повел.

– Не горюй, как-нибудь сладим… Чай, меч у него не острее моего…

Старик крякнул с досадою.

– Только-только об крови говорили, а он – о мече. Одолеть, это ж не живота лишить. Как ты там сладишь, али не сладишь, твое дело, ан и меч свой, и доспех, и коня – здесь оставь.

– Ага, голыми руками с ним биться!.. Сам ведь сказал, он сколько там гридней княжеских с богатырями раскидал, что ветер соломинки…

– Оттого тебе помощь моя и надобна. Скидавай с себя все богатырское, надевай мое странническое. И котомку бери, и посох. С ними и отправишься.

– Они у тебя что, заговоренные?

– Да какие там заговоренные. Обыкновенные. Ты о том посуди, что одно дело – с богатырем силой меряться, а другое – со странником перехожим. Сумеешь на пользу себе обратить, твое счастье, не сумеешь – не сносить тебе буйной головушки. Об том еще помни, как увидишь Неодолища, страшно тебе сделается, и должен ты этот самый страх превозмочь. Так превозмочь, чтоб бежал страх твой за тридевять земель, чтоб и тени его в тебе не осталося. Одолеешь его, так и богатыря, может, одолеешь. А коли заробеешь, уж лучше сразу назад вертайся. Если же твоя возьмет, хоть словом, хоть как богатырь пощады запросит, – не упорствуй, пусть его. Не ровен час, сам когда на его месте окажешься…

Вот ведь что на свете белом деется!.. В живых остаться, да рассказать кому – не поверят. Даром что Еким рядом. Сговорились, скажут. Супротив богатыря могучего, с палкой. Не собака, чай… Такая дурь, что любой дури дурее. С другой стороны – чего теряет? Глянет одним глазом на Неодолищу, и обратно. Не станет же тот с мечом за просто так на прохожего безоружного кидаться, даже коли заприметит. А ежели заприметит да налетит, глухонемым прикинуться, тогда уж точно не тронет.

Вздохнул, поскидывал с себя все, взял одежду старика, в руках вертит. Как же ее надеть, если таких дедов троих связать воедино нужно, чтоб с Алешкой сравняться. Станет надевать, так лоскутами разойдется. Придется тогда страннику в одном естестве дальше топать. Ну и пусть топает!.. Поделом ему. А то без него плохо было, что его ветром надуло.

Сунул Алешка голову в рубаху, дернул, как следует, чтоб уж сразу в клочья, а та возьми, да и окажись ему в самый раз. Будто по нем и сшита. Порты – тоже как влитые. Чудеса – и только. Веревкой опоясался, котомку через плечо, был богатырь, стал странник.

– Лапотки не забудь, – старик говорит.

– Себе оставь, – Алешка бормочет. – А я при сапогах останусь.

– Ну, как знаешь… Клюку не забудь…

По-хорошему, взять бы эту клюку, да отходить как следует, несмотря на годы. Хотя, конечно, и их с Екимом тоже отходить бы стоило. Известно, у старого ума, что у малого, а они-то хороши, дальше некуда.

Где там эта клюка?

Подошел, наклонился, дернул – и носом в землю ткнулся. Потому – весу в той клюке, пудов не знамо сколько, и она только по виду палкой неказистой кажется. Фыркнул Алешка, поднялся, и к старичку.

– Ты что же это, никак колдун какой?..

Улыбнулся тот, подошел, поднял палку, как ни в чем не бывало, постучал об землю, Алешке протягивает.

– Так сразу и колдун!.. Чего взъелся-то? Я, что ли, в неловкости твоей виноват?

Видит Алешка, в руках его клюка будто и не весит ничего, подивился про себя, ухватил палку, ан пальцы разжать не успел и рухнул вместе с ней плашмя.

Набрал воздуху в грудь побольше, сказать, что подумалось, ан слышит, Еким ему:

– Говорено ж тебе было, лапотки не забудь.

Должно быть, знамо его товарищу то, что ему самому неведомо.

Не стал кочевряжиться, скинул сапоги, обулся в лапти. Протянул руку, ухватил с опаской клюку, да враз и поднял, точно прутик. Сам себе не поверил. Вскочил на ноги, и ну махать ей из стороны в сторону. Зря не верил. Нет в ней весу никакого, перышко птичье, и то тяжеле.

– Ты, Алешка, совсем ума лишился, – Еким говорит. – Хватит, а то зашибешь невзначай. С богатырем, вон, биться ступай.

– И пойду!.. – Алешка ему. – Мне теперь не токмо что Неодолище, любого подавай. Хотя бы и Святогора.

– Ты, молодец, не хвались, на рать едучи, – старичок говорит. – А хвались с рати. Нешто забыл? Не ведомо, кто из вас над кем верх одержит. Попрощайся лучше, с товарищем-то.

И так он это сказал, что разом все веселье с Алешки слетело, будто и не бывало. На лицо ровно облачко набежало. Подошел к Екиму, вздохнул тяжко, и вдруг обнял крепко-накрепко, как брата родного, чего прежде не делал. Тот тоже обнял, аж хрустнуло.

– Ты уж извини, Еким, коли что не так было, коли обидел чем, – Алешка говорит. – В том старик прав, рановато я пировать задумал. Так сложиться может, что еще прежде накормят меня досыта, да напоят допьяна. Ты уж тогда не забудь моих отца с матушкой. Знаю, есть у них, кому присмотреть в старости, а только хотелось бы, чтоб ты им заместо меня стал. Попроси у них за меня прощения, поклонись им… Ну, чего уж там… Пойду, что ли…

– Слышь, Алешка, – Еким бурчит. – А может, ну его, богатыря этого?.. Поехали сразу в Киев, примут – хорошо, а нет, так не очень-то и хотелось.

– Нельзя, Еким, – тот отвечает. – За подвигами, за славой подались, а как до дела дошло, так сразу и в кусты? Служба княжеская, она ведь не медом намазана. Не своя воля. Куда пошлют, туда и иди; что велено, то и исполняй. Вот и считай, что это нам первое с тобой поручение.

– Не нам, тебе, – вздохнул Еким. – По мне, так век бы таких поручений не было. Ежели они все такие, ну ее, службу у князя киевского. Мало, с кем он там полается, что ж теперь, за каждый брёх голову подставлять? Ну да отговаривать не буду. Как сам решил, так и делай. Здесь тебя ожидать буду…

– Ожидай… Сказывай, где Неодолища отыскать? – повернулся Алешка к старичку, усевшемуся спокойненько на травку.

– К речке спустишься, перейдешь, там дорожку получше видать. Иди все по ней, не сворачивая. К вечеру увидишь взгорок, на этот похожий, там его и отыщешь. Шибко-то не беги, успеется…

– Коли случится со мной чего, одёвка твоя, что на мне, чай, пропадет…

– Новую справлю. Ты ж мне коня и все прочее оставляешь, в обмен.

– Ишь, чего захотел, – Еким встрял. – Не будет тебе, ни коня, ни прочего. Ежели что.

– Оставь его, Еким, – Алешка говорит. – Мена у нас с ним честная. То рассуди, не силком же он меня заставил. Ты же и сам сказал – мое это решение… Ну, прощевайте пока, а там свидимся, не свидимся, это уж как судьбе угодно…

Поклонился до земли, повернулся и побрел потихоньку.

Идет это себе не спеша, как наказано было, раздумывает. Надо бы все-таки прежде взгорка к лесу свернуть. Не по ровному месту, а скрытно к богатырю подобраться. Поглядеть осторожненько, взвесить все. Чтоб не случилось, как прежде со зверем. Не оказаться столбом посреди поля чистого. Со Скименом, правду сказать, повезло немного, ан нельзя же только везением жить. Надо и самому как-то голову приложить. А ежели ее без оглядки в нору волчью совать, так и без нее остаться недолго. Может, лучше в открытую вообще не соваться, а, там, как-нибудь среди ночи врасплох застать. Поединок – он должен по справедливости быть, а какая же тут справедливость, ежели противник твой тебя прибьет, и не заметит как. Вот ему бы Святогора в противники, это была б справедливость, а Алешка – никакой справедливости в этом нету.

Бредет Алешка, раздумывает, и невдомек ему, что уж солнышко за лес клонится, что уж и взгорочек показался, и огонек на нем плещется. Только тогда опомнился, когда кликнули его богатырским голосом:

– Э-ге-ге-гей, человече!

Даже и не понял сначала, подумал, гром среди ясного неба грянул. А как голову от дороги поднял, так и обомлел. Раньше б сказали, так сразу бы в Ростов и повернул, ноги б понапрасну не бил. Стоит богатырь, ровно дуб столетний. И впрямь, косая сажень в плечах. Уж на что Еким крепко выглядит, а куда ему до Неодолища!.. Алешка же супротив него, не более комара. Борода до пояса, в доспехе, рукавицы… Его ж какие там руки, под рукавицами теми?.. Брови густые, насупленные, взгляд суровый. Это вот с эдаким-то чудищем воевать? Да он… Он рукой машет, сюда, мол, иди. Делать нечего, придется.

Поднимается Алешка на взгорок, а ноги подкашиваются. Вспомнилось, что старец говорил: не бояться, мол. Да тут хоть бойся, хоть не бойся…

– Давненько никто мне не встречался, – богатырь ему говорит. И вроде добродушно, а чувство у Алешки такое, что вот скажи сейчас что не так, и сразу булавой по башке получишь. Неодолище ее возле костра бросил, Алешка ее поначалу за бревно принял. – Кто таков будешь? Далеко ли путь держишь?

– Так, человек прохожий, – молодец отвечает. – Странник. Столько лет по белу свету брожу, что уж позабыл, кто и откуда.

– Ишь ты, каков, – покачал головой богатырь. – По виду-то тебе годков совсем немного будет, чтоб имя свое позабыть.

– Это коли на одном месте сидеть, имя нужно, – Алешка ему, – а коли по свету бродить, пусть бы его и совсем не было.

– Странный ты, однако, странник.

– Чему ж тут удивляться?.. Странник, он завсегда хожалый.

– Так не хожалый, странный… Голоден, небось? Пристраивайся. Чем богат…

Пристроился Алешка к костру, улучит момент, скосит глаза на богатыря, и снова на огонь смотрит. А тот уставился на странника, ровно на диковину какую, и молчит. Наконец, спросил:

– И что же это тебя такое с мест родных погнало?

Алешка об другом думает, ему как-то и невдомек, отчего он странником по свету белому пустился. Начал было привычно, что, мол, пожар случился, дом погорел, без родных остался, не захотел на пепелище оставаться, – вот и отправился, куда глаза глядят. Бормочет, и сам понимает, – нет прежней легкости в словах. Не слова – камни пудовые. Оттого, может, что беда придуманная, все одно беда? Еще и Неодолище не мигаючи уставился. Совсем Алешка смутился, пуще девки. Разве не разрумянился. Замолчал.

– Да ты давай, ври дальше, – богатырь хмурится. – Мы – люди простые, правду от кривды отличить не умеем. Скажи нам: «Борода уму замена», мы и поверим…

– А коли не веришь, чего ж продолжать-то…

– Да ты и сам себе не веришь. Сбрехал бы, полюбил, мол, девку красную, а она за другого замуж пошла, не мог счастья их видеть, вот и удрал. Складней бы вышло.

– Тебе почем знать, складней, али нет? Может, так оно и было? Может, мне об этом говорить невмоготу?..

– Из молодых, да ранний, – Неодолище бурчит. – Его честь по чести пригласили, а он хозяевам – никакого вежества. Стукнуть бы тебя разок по уху, для ума, только, боюсь, как бы остатнего не лишился. Ежели есть, остатний-то.

– Так ведь и хозяин хорош. Только затем и зазвал гостя, чтоб ему в ухо треснуть.

Видит Неодолище, странник за словом в карман не лезет, призадумался. У Алешки же ретивое взыграло. Еще бы не взыграть, хоть на словах, а одолел богатыря. Ему б придержаться малость, а у него довольство самим собой того и гляди наружу выпрет.

– Далеко ли путь держишь?

– В Киев собрался. Там, говорят, какой-то богатырь с князем поссорился и всех его дружинников побил. Уж больно взглянуть хочется, на эдакую-то орясину…

– Взглянуть хочется?.. Ну что ж, коли хочется, так и взгляни… – Неодолище говорит, а у самого рука незаметно к булаве подкрадывается. Очень обидным ему слово Алешкино показалось. Еще и то непонятно: либо сильно могучий странник этот самый, либо сильно глупый. А то вдруг вообще колдун?

– Чего это ты о булаве обеспокоился?

– К огню близко лежит… Как бы от искры не занялась…

– А по мне, так ты не правдивей моего оказался. По глазам вижу, хочешь меня особым ужином попотчевать…

– Да что ж это такое деется-то!.. – оторопел Неодолище, а потом ка-ак ахнет кулачищем по Алешке.

Кабы попал, тут бы и разговору конец. Не попал. Откинулся Алешка назад, перекатился, вскочил на ноги.

– Я тебе покажу орясину!.. – пробормотал Неодолище, отводя руку. – Я тебя вежеству враз научу!..

На этот раз Алешка присел, и кулак просвистел у него над головой.

– Вот ужо постой! – богатырь рявкнул, и снова мимо.

Пошла потеха. Алешку злая радость какая-то охватила. Понимает, – стоит только богатырю его хоть мизинцем задеть, как сразу и дух вон, оттого и прыгает, ровно лягва, и приседает, и крутится, и уворачивается… Супротивник же его с каждым промахом только больше свирепеет. Так воздух кулаками месит, – едва костер не загасил. Загасил бы – Алешке б туго пришлось, а так огонь ему в помощь. Не станет Неодолище через костер прыгать, не девка, чай, да и на дворе – не новый год.

Видит богатырь, никак у него не выходит егозу зацепить, за булаву ухватился. Вконец осерчал. Нет у Алешки оружия, так это его беда. Пуще прежнего ветер гонит. Иногда же как даст в землю, где молодец вот только-только стоял, так тут же и яма образуется. Наступить в такую молодцу ненароком, кувырнуться али ногу подвернуть, – и конец битве великой. А иначе никак с вертуном не сладить. Он, вишь, совсем осмелел, как улучит случай, – палкой своей, то пристукнет, то ткнет. Из чего уж она у него сделана, ан чувствительно. И ведь не устает!.. Сколько прыгает да крутится, не присевши, – все будто едва от сна пробудился. Тут семь потов сошло, булавой махать, а ему ни по чем. Ну, сейчас я его!.. Хвать!.. Ан опять мимо… Это ж надо. Скольких комаров уже, должно быть, побил, а одного, самого большого, – ну никак не достать. Богатыри княжеские, они тучей лезли. Там куда не махни, не попасть сложно. А этот… Бах! Ну вот куда, окаянный, снова подевался?..

Еще и ткнуть норовит не так, чтоб ущерба телу нанести, а все больше чести. Столько натыкал, что придется завтра весь день коня в поводу вести. Прежде думал, поучу слегка, ан нет, пусть на себя пеняет. Головой к земле приставлю, да и вгоню по самые лапти, чтоб и следа не осталось… Хрясть!.. Попал, что ли? Да нет, вон он, отскочил…

Алешка же изловчился, и, как Неодолище опять во всю ширь размахнулся, шмякнул ему своим посохом прямо по ноге. Тот булаву выпустил, ногу подтянул, взвыл и руками за нее ухватился. Алешка же не из тех, что ворон считать будут. Он по второй ка-ак даст!..

Еще пуще взвыл Неодолище, рявкнул что-то непотребное, хотел было вторую ногу поднять, да забыл, что первую держит. Грохнулся, где стоял, Молодец на него сверху и насел, как на коня. Бросил поперек плеч свою палку, давит на нее, и так она тяжела, что чувствует богатырь, будто в землю уходит. Говорят, колдуны слова крепкого не выносят, ан молодец вовсе и не колдун оказался. Отгонял его Неодолище, как мог, пока рот землей не забился.

А странник вроде как совсем не собирается живота его лишать. Он на нем елозит, и все твердит, чтоб пощады запросил. Попросишь, мол, да слово дашь нерушимое, зла не чинить, так и отпущу на все четыре стороны. Как же случилось, что он верх взял? Коль не колдун, значит, заговоренный, не иначе. Разве и впрямь попроситься… Здраво рассудить, ни за что сцепились. Оно, конечно, не просто так молодец мимо шел да простецом прикидывался. Его, Неодолища, искал. Сказать, что ли, а то ведь совсем задавит. Уже и головы не повернуть, и кости трещат…

– По-жа-лей, – богатырь хрипит. – Сжалься… Мочи нету…

И не видно ему, как после слов сказанных, ровно потемнело слегка окрест на миг краткий. Потемнело, и будто не бывало. Алешка-то приметил, только внимания не обратил. Он в сторону соскочил, клюку сдернул, смотрит, что дальше будет.

Выбирается из земли Неодолище – эк его вдавило!.. Отфыркивается, дышит жадно. А ну как сейчас опять в драку полезет? С него станется…

Не полез. Сел, понурившись, сам на себя прежнего не похож. Алешке его даже как-то жалко стало.

– Чего уж там, – бормочет. – Ино ты, ино тебя… Всяко бывает. Не со зла я… Получилось так…

И, как-то незаметно, взял и рассказал Неодолищу обо всем. О том, как в Киев податься надумал, как старичка встретил, как тот ему про богатыря рассказал, как одолеть его надоумил. Без прикрас сказал и ждет, что Неодолище ему в ответ молвит.

А тот посидел сколько, в землю взором уткнувшись, а затем поднялся тяжело, – Алешка на всякий случай назад на пару шагов отступил, – и начал с себя доспех снимать. Снял, побросал, как придется, снова сел.

– Вижу, – говорит, – в этот раз правду молодец сказал… Звать-то тебя как?

– Алешкой…

– Алешкой… Так вот, Алешка, слушал я тебя, теперь твой черед пришел.

И сказал ему Неодолище жизнь свою немудреную. Как жил себе поживал в деревне одной, землю орал да урожай собирал. Как все – так и он. Однажды же так случилось, повстречался ему на дороге, как и Алешке, старичок один. Ведет себе коня богатырского в поводу, на седле – доспех. Слово за слово – разговорились. Он, старичок этот, богатством таким по случаю разжился, кому б продать, искал. Цену ж назвал, совсем неказистую. Задуматься б тогда Неодолищу, а он уши развесил, глаза выпучил, счастью своему не верит. Конь – в хозяйстве пригодится, остальное – кузнецу сбыть, прибытка столько, что не сосчитать. Сбегал до дому, принес цену, что старичок спрашивал, да все разом и выкупил. Распрощались они, а как обратно возвращаться, – к речке уже подходил, – вздумалось Неодолищу на себя в доспехе полюбоваться, тем паче – будто на него сделан. Нацепил, как мог, на коня влез, заехал в речку, насмотрелся вдоволь, а как обратно на бережок выехал, так будто другим человеком стал. Опостылела ему вдруг жизнь мирная, возжелалось славы ратной. Даром что никогда прежде оружия в руки не брал… В общем, подался подвиги совершать. Такого понаделал, оглянуться сейчас, смотреть тошно. Такая, небось, слава нонче об нем по свету идет, что хоть на другой свет подавайся. Так-то вот…

– Это ты что ж, вот только-только понял? – не поверил Алешка.

– А то… Как пощады попросил, ровно торкнуло внутри что-то. Ровно ходил сколько с глазами закрытыми, а тут вдруг открылись…

– И что ж теперь делать будешь?

– Что буду?.. Подамся, пожалуй, куда ноги поведут. Где обо мне не слыхали, там и останусь, коли не погонят.

– А конь? А оружие с доспехом?..

– Хочешь, здесь брось, а хочешь – себе забирай. Ты ж, как-никак, победитель. Тебе и решать…

Слово за слово, проговорили мало не до утра, пока сон обоих не сморил. А как проснулся Алешка, – нет Неодолища, ровно и не было. Видать, и впрямь подался, куда ноги понесут… Алешке же иная дорога выходит. Ему к товарищу возвращаться надобно, заждался тот его, беспокоится, должно быть. Ну, и старцу одежонку его возвратить.

Только зачем ноги попросту бить? Вон он, конь богатырский, на нем и поехать. Хорош зверь. Не видывал таких прежде. Такого на любом торге с руками оторвут. Да и доспех с оружием прихватить – не бросать же.

Пошел Алешка коня добывать, а тот не дается. Молодец к нему, а он прочь отходит, будто дразнится. Я тебе, мол, не Неодолище какое, меня просто так не ухватишь. И так Алешка зайдет, и эдак, не дается – и все тут. Солнышко уж высоко взошло, а молодец все за конем бегает. Насилу изловил. И то, потому только, что тот сам до себя допустил. А уж коли коня споймал… Пришла тут Алешке в голову мысль – над товарищами своими подшутить. Дай-ка, думает, богатырем переоденусь, да в таком виде перед ними и заявлюсь. Интересно, как то они себя вести станут?..

Известно, дурное дело – не хитрое. Нацепил на себя Алешка доспехи богатырские, на коня взгромоздился и обратно отправился. Едет, затее своей не нарадуется. Знатную шутку выдумал. Будет, о чем потом порассказать.

Еким же во всю ночь глаз не сомкнул. Они с Алешкой хоть и одногодки, а все равно, он себя как бы старшим чувствует. Как если бы брата меньшого на гибель верную отпустил. Уж какими только словами себя не костерил – не отпускает. Хоть сейчас – на коня, и вдогонку. Солнце взошло, а он все место себе не находит. На ловлю не пошел, на старичка старается не смотреть, кабы чего не вышло, да и тот ведет себя тише воды, ниже травы.

Идет время, совсем невмоготу Екиму стало. Не осталось надежды, что Алешка живым вернется. О чем только думал, когда отпускал? О том, что с эдакой громадиной, что княжеских слуг разметала, справится? Там таких, как он, сотню выстави, и то без толку. Хорош друг. Добро бы, равный поединок был, тут же, все одно, что на убой… Как теперь в Ростов возвращаться, к родителям Алешкиным? Как в глаза им смотреть?..

Старик было сунулся, мол, не тужи заранее, может, недолго ждать осталось, еще чуть-чуть, и вернется товарищ его с победой славною… Ага, вернется… Так на старика рявкнул, сам испугался. Не ровен час, того от взрыка Екимового Кондратий обнимет…

Эх, чего ждать-то! Зря раньше не спохватился. Не по делу на товарища осерчал. Собираться надобно, и по следам Алешкиным отправляться. Ежели нет его более на свете белом, – с богатырем поквитаться. Мало ли, что слово дал, в Ростов вернуться… Одолею Неодолища, тогда и вернусь. В ноги родителям Алешки брошусь, сам заместо сына им стану, коли простят. А не одолею, так и сраму нету.

Решил – и будто гора с плеч. Так собирался, будто не на бой кровавый, на пир званый. Но лишь только взялся за стремя, как старик сказал, приложив ко лбу ладошку:

– Говорил тебе, погоди. Вон он, товарищ твой, целехонек возвращается. Ишь, как торопится, ровно на коне…

Присмотрелся Еким, и вправду на коне. Спешит-торопится богатырь в доспехе на коне богатырском. А коли так, какой же это Алешка? Тот пешим отправился, в портах да рубахе.

Опустил голову Еким.

– Чуяло сердце-вещун, не видать мне больше товарища дорогого. Погубил его Неодолище, до нас добирается. Поди прочь, старик. Не держу на тебя зла, да ежели б и держал, не все ли теперь равно? Будешь в Ростове… Ну, сам знаешь, что делать надобно. Мне же судьба иное уготовила.

Снова ухватил стремя, птицей в седло взлетел, прибрал поводья.

– Поспешай, старик. Не сдюжу, так и тебе пощады не будет.

Саданул коня пятками в бока, пригнулся – и врагу навстречу, не оглядываясь. До него еще далеко, нечего прежде времени оружием щетиниться. Тот тоже пригнулся, ан коня не гонит. В руке ничего не поблескивает, знать, на булавах предлагает померяться. Так, значит, тому и быть. Кабы знать, как дело сложится, место бы повысмотрел. Трава высокая, что там под ней? Где ямка какая, где кочка, оступится конь, тут молодцу и конец. Теперь же, кому – счастье, кому – два, а кому и ни одного…

Близко уже… Постой, что это там у него позади седла? Никак, клюка Алешкина? И сверток… Нешто, одежонка его? Да как же это… Неужто последнее с поверженного содрать решился?

Закипела кровь в молодце. В глазах потемнело. Взъярился, ровно тур подраненный. Ярость в сече – последнее дело, ан до того ли теперь? Щит – на шуйце, булава – в десницу легла, и – будь, что будет.

Сшиблись богатыри. Невдомек Екиму, кто перед ним, у Алешки же дурь взыграла. Нет, чтобы проделке своей вовремя конец положить, булавой махать вздумал. Будто не видит лица Екимова, как перекосилось оно, кровью налилось, как рвет в клочья воздух булава его… Одно спасение – голову товарищ потерял. Ему б то приметить – не похож противник его на того Неодолищу, что старик описывал. Еким то примечает, уж больно приемы боевые с его собственными схожи, будто у одного учителя учились. И как удар нанести, и как уклониться – все одинаково. А вот что богатырь на коне неуверенно держится, сообразить не может. Ненависть глаза застит. Окажись на месте Алешки Неодолище – да хоть и другой кто, по силам Екиму равный, только не озверелый, – давно б поединку конец пришел. А так – крутятся, отскакивают, машут булавами, и никак никто в другого не попадет. Казалось бы – чего тут такого? Дубиной – и не попасть. Вон, иной раз, как драка затеется, взмахнет иной, чем в руку сунулось, семерым достанется, здесь же не мешает никто – и никак не получается. Тут ведь еще какая хитрость есть? Коня чужого не задеть. Ни один богатырь себе такого позволить не может.

Нашла коса на камень. Сошлись сила и верткость. И никак одной другую не одолеть. Пока, наконец, Еким на хитрость не пустился. Не по нраву она ему, однако в схватке смертной подчас все средства хороши. Сделал вид, что уставать начал, развернул вдруг коня, и как бы наутек пустился. Супротивник – за ним. Отвел щит в сторону, этого-то Еким и ждал, обернулся через плечо, и метнул булаву с руки навстречу преследователю. Миновала голову конскую, и точно в грудь преследователю угодила.

Тот будто на препятствие наскочил, из седла вылетел и на землю грохнулся. Развернулся Еким, с коня соскочил, меч выхватил – нет тебе пощады, супостат, хоть ты и чувств лишился. Подскочил, взмахнул мечом… А супостат-то так приложился, что у него шлем набок сдвинулся. И видит Еким, никакой перед ним не Неодолище, – Алешка раскинулся. Уж не ворожба ли какая?

Опустил меч, сам опустился, скинул в сторону шлем с поверженного… Да нет же, ни на какую ворожбу не похоже. Товарищ его перед ним. Лежит, и, кажется, не дышит. Потормошил слегка, потом посильнее – ничего. И то сказать, тяжелая рука у Екима, даром что молод. Со всего маху в грудь булавой – это кто ж такое сдюжит? Вот и товарищ его, похоже, не сдюжил. И выходит так, Еким Иванович, что ты своего же товарища, за которого поквитаться собрался, своими же руками… Он, получается, одолел богатыря, ан из-за головы дурной шутки шутить вздумал. Вот и…

Потерялся Еким. Что делать, не знает. Прижал Алешку бездыханного к груди, застыл взглядом, ровно окаменел. Не слышит, как старик подошел. Он, старик этот, – когда и успел только, – уже и коня Алешкиного поймал, и в свое переоделся.

– Говорил ведь, поспешай медленно, а теперь чего уж… Сделанного не вернешь.

Не слышит Еким. Оглох и ослеп.

– Как же так, Алешенька, – шепчет. – Открой очи соколиные, скажи слово ласковое, скажи, что не сердишься на товарища своего…

Склонился старик над ними, глянул на Алешку, покачал головой, выпрямился, прочь подался, на клюку опираючись. Не ушел далеко, возле речки свернул. К тому месту направился, где кубышки над водой торчали. Остановился, постоял немного, поклонился трижды, к воде припал, шепчет что-то. Пошептал сколько, и ждет. Прошло время, возмутилась гладь речная, поднимается что-то из глубины. Ждет старик. На поверхность, тем временем, шар зеленый всплыл. Застыл на недолго, а потом вдруг лепестками в стороны распался, белыми, словно свежий снег под лучами солнечными. Подцепил его старик своим посохом, дернул, вот уже и в руках цветок дивный держит.

Снова поклонился старик речке. Цветок же тем временем поскучнел. На глазах завял и лепестки сбросил. Осталась только шишечка темная, да стебель недлинный.

Повернулся старик, пошел к тому месту, где Еким над Алешкою горюет. Тот как сидел, так и сидит, не видя – не слыша. Поглядел на него странник, поглядел, а потом слегка своей палочкой тюкнул по шлему, Еким и растянулся. Старик, даром что на вид хлипкий, поднял молодца, ровно перышко, отнес в сторону, на травку уложил. К Алешке вернулся. Содрал с него доспех, оружие собрал, на коня Неодолищева приспособил. Накрыл Алешку одеждой евойною, рот ему распахнул, да и нажал на шишечку темную. Побежала по стеблю струйка, старик одной рукой давит, а второй голову молодца приподнял, следит, чтоб ни капельки не пролилось. Покончил свое дело, отбросил цветок выжатый, улыбнулся молодцам, «ну, прощевайте» сказал, подхватил коня богатырского и подался себе, не оглядываясь. Идет, на солнышко щурится, разве что не поет.

Только с глаз скрылся, шевельнулся Алешка, закашлялся. Сел, оглядывается. Пока понять пытался, что к чему, Еким прочухался.