Текст книги "Просто сказка"

Жил в пещерах Киевских инок Феодор. И вот ископал он однажды «множество серебра и сосудов драгоценных; хотел сперва уйти с ними, но раскаялся и зарыл их. Мстислав, сын великого князя Святополка-Михаила, сведал о том и требовал сокровища от Феодора, который ему отвечал: «еще при жизни св. Антония слышал я, что в сей пещере было древнее Варяжское хранилище, и что она потому самому названа Варяжскою. Правда, что я видел там много золота и сосудов Латинских, но Бог отнял у меня память, и теперь не знаю, где они скрыты мною». Мстислав велел мучить святого Феодора, и будучи шумен от вина, пустил стрелу в друга Феодорова, святого Василия, который вынув ее у себя из тела и, бросив к ногам юного князя, сказал, что скоро Мстислав будет сам уязвлен ею». Нетрудно догадаться, что пророчество вскоре исполнилось…

Ну а раз уж мы Патерик Киево-Печерский вспомнили, так почему бы не обратиться к еще одной загадке, оставленной нам в наследство Нестором-летописцем, насельником Печерским? Почему бы не дать начальную ниточку любознательным, пока ворон свой рассказ ведет, может, найдется тот, кто потянет за нее да и распутает клубочек?

Не одни иноки печерские под землей скрывались. Вот что читаем мы в Начальной летописи под 1096 годом.

«Теперь же хочу поведать, о чем слышал четыре года назад и что рассказал мне Гюрята Рогович новгородец, говоря так: «Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду. И пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в землю Югорскую. Югра же – это люди, а язык из непонятен, и соседят они с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: «Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это еще три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из нее; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идет он и дальше на север».

О каком народе идет речь, не только в летописи, но и в легендах-былинах-сказаниях северных, в поговорках-пословицах русских? Сколько копий сломано в обсуждениях? Что за племя неведомое, чьи познания (по уверениям некоторых) превосходят познания мифических атлантов?.. Кому суждено разгадать тайну сию?..

* * *

– А что до Киева… – продолжал между тем ворон, – не брал бы перо, не знал бы горя. К орлу тебе нужно. Длинноухий довезет, он знает. Но без помощи моей не обойтись. Орел этот – меньшой мой брат, и по возрасту, и по разуму. А так мы из разных отрядов, хоть и птицы. Без слова моего с тобой и говорить не станет. Горд, а тем паче ленив. Мышей совсем не ловит. Подойдешь к нему, значит, скажешь: «Юстас – Алексу»… Нет, не то. Скажешь так. «По здорову живи, сильномогутный орел-птица. Кланяется тебе брат твой старшой, да шлет в подарок…» Сейчас, погоди, запамятовал, много вас тут шляется… – Ворон извлек из-под крыла свиток, развернул, поправил очки на клюве и принялся зачитывать. – В скоростях писал, мог что и пропустить. «Во-первых, кафтаном алого сукна, золотом шитым (три штуки), – зачем ему кафтаны, птице-то? Да уж раз написано, пусть останется. – Медом сытным, на изюме заморском сваренном, да с пряностями, бочка (три штуки)»…

– Да где я все это возьму? – удивился Владимир.

– Не перебивай! – строго заметил ворон. – По дороге купишь. Запоминай. – И принялся зачитывать список дальше.

Свиток оказался длинный, и Владимир почти начисто его сразу же и забыл, в голове осталось лишь: «полцарства (три штуки)», «пардус (три штуки)» и «инкубатор с птицефермой и дворовыми постройками (одна штука)».

– Ну а потом как водится, – закончив чтение, хрипло прокаркал ворон. – Ажно в горле пересохло. Стараешься тут для вас, за безмездно… Так вот. Представишься, беду свою изложишь, ну и договоритесь там, как он тебя на землю верхнюю из царства подземного вынесет.

Тут грамотей-ворон оставил своим вниманием Владимира и воззрился на Иванов. Те о чем-то вполголоса переругивались, размахивая руками, словно мельницы-ветряки. Только и слышно было: «А вот пусть скажет, петух индейский!..» – «Слушай ты его больше, как решил – так и поступай. Народ что говорит? Долгая дума – лишняя скорбь. Чем думать, так делай». Воспользовавшись этим, Владимир наклонился к Коньку.

– Да где ж я все это возьму? – жалобно прошептал он.

– Нам самое главное через мост перебраться, – так же шепотом ответил Конек. – А там поглядим.

Ворон же, видимо обидевшийся на «петуха индейского», напустился на Ивана-царевича.

– Ты кого позорить вздумал? Ты еще мамкам-дядькам мечом деревянным шишки наставлял, когда я уже!.. Ого-го!.. Высоко летал, далеко видал. К Кощею тебе надобно? Добро же!.. Ты у Кащея в остатний раз когда был? Сколько с тех пор воды утекло?.. Да вся и утекла! Вся как есть! Братья-то его, – кивнул он на Ивана сторожевого, – клепсидру вдребезги разнесли. Не был ты у него, как на духу скажу, не был! То к Черномору занесет, то к Тугарину, а туда же, герой-молодец. Ты слушай его больше, – обратился он к Ивану сторожевому. – Он тебе такое наговорит, – на коне богатырском не перепрыгнешь. То ему батюшка яблоки молодильные закажет, – нет, чтобы своих Платонов там, Невтонов, Мичуриных завести-выростить, – воровать, оно куда легче, вся порода у них вороватая, – то о царевнах плести что-то начнет – дубы вянут… А впрочем, мне-то что? Езжай, Ваня, сын царский, езжай. Тут уже съездил кое-кто до тебя, – ворон то ли закаркал, то ли захихикал. – Как вернулся, катастрофу экологическую устроил, когда порты в Смородине от сраму отстирывал. Сколько рыбы тогда кверху брюхом всплыло – и не перечесть!

– Не каркай попросту-то, – заметил Иван сторожевой и обратился к царевичу. – Сам поведаю. Правду он говорит. Не ездил бы ты к Кощею. Вот сказок, небось, начитались, а Кощей – он мужик справный. Хозяйство, опять же, ведет. А жизнь личная не задалась, не везет ему, что кляча твоя столетняя. Стоит ему только приглядеть девицу красную, да тройку порезвей выбрать, да ночку потемней… Народ и смекнул. Кощей – он же не последний парень на деревне, абы кого не украдет. Так стоит ему только с девицей-красавицей под венец собраться, а уж какой-никакой принц-королевич тут как тут. Отдавай, мол, а не то голова с плеч долой. Кощеюшке-то что? Он мало того что бессмертный, так еще и бессребреник, и характером добр. Мухи-комара зимой не обидит. Сам еще свидетелем при свадьбе записывается.

А девица? Ревмя ревет, хочу за Кощея, и все тут. Да только кто ее спрашивает? За русу косу, и в чулан, вот и вся недолга, пока не образумится, воле отца-батюшки перечить не станет.

Видел бы ты, сколько тут царевичей-королевичей перебывало. В очередь записываются, по ночам цифирь арабскую на руках ставят.

Кощей и изучил борьбу заморскую. Но прозванье у нее нашенское, исконное, не иначе как ироды окаянные слова наши похитили, своих не хватат. Название же борьбы той – корыто.

Вот я и говорю, грех со мной какой приключился.

Колдун тут у нас один завелся. Все что ни есть ценного, себе забирает, а сам кому ларец, а кому и шкатулку вручает. Дескать, от Кощея спасение. Сманил он меня, как есть сманил. Принял я ларец тот, каюсь, да и подался к Кощею без очереди. Пришел, он и глазом моргнуть не успел, а я уже: «Двое из ларца, одинаковых с лица». Выскочили они, с дубинами. Один, правду сказать, неказистый какой-то удался, видать, в детстве болел много. Зато второй ничего. Дородный. Такого в орало впрячь – он тебе за день десятин десять подымет, да потом еще ночь гулять будет. Вот этот-то детина и махнул своей дубиной. Отчего ж не махнуть, коль дубина есть? Кощей-то возьми и присядь. Так вот вся дубина второму братцу и досталась.

А Кощей как вскрикнет зычным голосом: «Стойка деда Афанасия!», схватил ухват… Какой же витязь против ухвата? Мы ж к тебе с добром пришли, так и ты бы к нам с добром… С кистенем там, с булавой. А так мы не в силах. Верст с десять нас гнал…

– М-да, – раздумчиво произнес Иван-царевич, почесывая затылок. – Незадача. Нехорошо как-то выходит. Я, по правде сказать, за супружницей и послан… Вишь ли, царь-батюшка внуков зреть желает. А где ж внуков взять, коли я и не женат вовсе? Но отец ни в какую. Или, говорит, внуков подавай, али там внучек, не то – наследства лишу. Насовсем. Вот и попал я как кур в ощип. Девица мне одна красная приглянулась. Всем взяла: и лицом, и статью, а талия такая – вдвоем не обоймешь. Одна беда – крепостная. Я уж с боярином ее и так, и сяк, наконец, сговорились, по рукам ударили. Батюшка ей на радостях полцарства дает, так что она нонче вроде как принцесса, в замужество за меня она согласная… Оно ведь и хорошо, что роду-племени не царского: не избалована, наследственность лучше… И что ж ты думаешь? Оплошка приключилась. Не сказал я толмачу, чтоб он договор тот прочитал да вольную, а сразу палец в сургуч – и приложил. А боярин тот, кулак-мироед, говорит: «По закону, князем нашим установленному, раз уж твоя подпись на бумаге имеется, так выполняй уговор по совести. Поначалу деревню у меня купи, что в грамотке прописана. Москвой прозывается. Уж не взыщи, где она – знать не знаю, ведать не ведаю. Самому обманом всучили. А вот как купишь, так честным пирком да за свадебку». Толмач мне и цену прочитал за глухомань ту, – аж в глазах зарябило, хоть порты последние сымай, – да делать нечего. Слово-то дадено. Вот и правлю к Кощею путь. Он, говорят, в долг дает. Ох уж бояре мне эти!.. Вот вернусь, оженюсь, стану царем – устрою им опричнину! Посмотрим, как они Лазаря запоют!

* * *

Кстати, о Москве. Вот уже не первый раз поминается она в рассказе, а на вопрос, могли ли во времена Владимира князя слышать о ней, однозначный ответ дать сложно. Поэтому обратимся к специалистам.

«Как и всякий другой древний город, ставший замечательным в истории своего государства, Москва подала повод к составлению о начале и начальной истории ее разных догадок, сказаний и легенд.

Некоторые основание ее приписывают Олегу, указывая как на доказательство этого мнения на слова Нестора: «Се же Олег (882 г.) нача городы ставити и устави дань словеном, кривичем и мери». Проезжая из Новгорода в Киев, Олег остановился на р. Неглинной, при впадении ее в р. Москву, и поставил тут городок, который впоследствии достался суздальскому вельможе Кучку. Предание об этом Кучке известно. Юрий Долгорукий, по пути из Киева во Владимир (Залесский), проезжая теми местами, где по Москве-pекe раскинуты были прекрасные селения Степана Ивановича Кучка, остановился там. Владелец этой вотчины не оказал князю должного почтения и даже отзывался о нем с некоторым презрением, почему Юрий приказал казнить его и бросить в пруд, а двух сыновей его, Петра и Якима, и дочь Улиту отправить в Суздаль, где последняя насильно выдана была в замужество за Юpьева сына Андрея (Боголюбского). Юрию понравилась вотчина Кучка, и он приказал на горе, где ныне Кремль, поставить небольшую ограду или городок, который и назвал по реке Москвой; другой городок приказал поставить за первым, там, где потом сооружен был Знаменский монастырь, и назвал его, будто бы по прозвищу сына своего Андрея, Китаем. Москва одновременно называлась и Кучковым: так, в летописи про Михалка и Всеволода Юрьевичей под 1176 г., когда они приглашены были в Суздальскую землю племянниками своими Ростиславичами на совместное княжение, говорится: «Уя (схватила) и болезнь велика на Свине, и идоша с ним до Куцкова, рекше до Москвы». – Фантазии составителей сказаний о происхождении Москвы углубляются даже в более седую, библейскую древность, и производят название города от Мосоха; некоторые – от бывшей там деревни Мскотовы, иные – от множества мостов, наконец – считают название Москвы финским».

(«Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г.», Андрей Экземплярский. С.-Петербург, 1890 г.)

* * *

– Опричнину? Это хорошо. Ты нас с братьями в первые записывай. Да еще мужика одного, Малютой звать. Он в плечах – что твоя оглобля коломенская. Как осередь зимы на кулачки, один из первых будет. Направо махнет – улица, налево – переулочек. В том смысле, что домов не остается. Чисто Муромец. Только вот что делать будешь, как не даст в долг-то?

– А слово я волшебное знаю. Как же не даст?

– И что ж за слово такое?

Царевич и произнес. Да как произнес!

С дубов листья попадали, березки к земли припали, вода в Смородине всколыхнулась, – Змей наутек бросился, – у Горбунка уши обвисли. Иван только крякнул.

– Ты бы царевич, того, поостерегся. Слово, видать, не про нас говорено. Как бы чего худого не вышло.

– Зато вишь каково? Действует, как из Царь-пушки. Да, еще что? Тот калика, что поведал его мне, уж больно неказист был, вот я и запамятовал, как правильно-то молвить. Не знал – не гадал, что понадобится. К кому только не обращался потом – ни один книжник растолковать не смог. Сам посуди. То ли «пожал уста», то ли «пожалуй ста». Как же уста пожимать, ежели целуют в них? Да и пожаловать мне нечего, не то что ста, – одному; вскорости сам лапти обую. Вот и говорю то так, то эдак, но изредка, абы урона какого не нанести. А пока не забыл, вот тебе еще четыре гривны за всех нас, мироеду, в ящик, да тебе куну, что порядок блюдешь. Только не забудь в следующий раз бесплатно пропустить, коли обратно этой дорогой возвращаться придется…

– Сам хорош, – обиделся Ворон, внимательно прислушивавшийся к разговору. – Опричнину он заведет… Ты еще силки пораскинь. Глаза б мои не глядели! – И сунул голову под крыло.

– Вот еще беда со мной приключилась. – Царевич непроизвольно положил руку на рукоять меча. – Батюшка, когда в дорогу снаряжал, калиту дал только чтоб в один конец; обратно, говорит, где хошь денег найди, хоть на паперти стой, привык за спиной отцовской прятаться… Еду я себе, еду, солнышко пригрело, разморило, знамо, прилег на минутку, просыпаюсь – на тебе, – нет калиты на поясе, одна веревочка осталась… И думаю я: ни назад тебе дороги, ни вперед. Что делать? Тут старичок-лесовичок возьми да и появись. Наслышаны мы, мол, про беду твою, земля, она слухами полнится… Обидели тебя люди лихие, так и ты их обидь. Неподалеку здесь ель есть, могучая, разлапистая, мимо не пройти, узнаешь, и дупло в ней. Или сосна?.. Сам разберешься, не малой, чай. Так вот. В том дупле люди лихие мошну спрятали, с гривнами. Найдешь – твое счастье. И сгинул с глаз долой. Ну, он еще там приметы указал, да только ни к чему они оказались. Нашел я дупло то по приметам, глянул, а там дятел. Как дал он мне клювом по шелому – почитай целый день в голове звенело. Да нешто один? Я только в девятом кошель и нашел, а в первых восьми – все дятлы…

– Погодь-ка, погодь… Силки… Силки… Так у меня ж там сети на излуке пораскинуты. Мало мне, что Черномор со своими богатырями по реке маневром ходит, так еще и этот… – И Иван сторожевой метнулся по берегу вдогонку улепетывавшему Змею, что-то крича.

С ближайших деревьев слетели последние листья.

– Вот ведь научил слову сокровенному на свою шею, – покачал головой царевич, – эдак он теперь весь лес изведет, мост да избушку по бревнышку раскатает. Давай-ка мы от дела такого подальше, по-аглицки… – И, осторожно глянув по сторонам, тронул коня, а где-то поодаль завязалась перепалка.

– А я говорю, нечего сети ставить, рыбнадзора на тебя нет, – в три горла надрывался Горыныч.

– Сейчас вот вытащу, так поймешь, где есть фарватер, а где нет, угорь трехголовый!.. – в свою очередь орал Иван, пока наши герои перебирались по мосту на противоположный берег и подавались себе дальше.

* * *

Отъехали они всего с версту, как Конек внезапно остановился.

– Послушай, Иванушка, что ты там про девку красну баил? Что выручать ее едешь? Так к терему-то медному зачем пожаловал?

– А у тебя уши длинные, а ум короткий. Батюшка ведь только на словах добро дал, а сам вдаль зрит. Да только зрение у него – очки носить пора. Как поведал мне старичок-лесовичок один, что ты тут с молодцем каким-то вперед подался, так я и подумал, уж не батюшка ли соглядатая за мной послал. Вот и пришлось скоморошничать. А принцессы те, ну, что из царств подземных, – обратился царевич к Владимиру, – хоть и царских кровей, да с востоку. Женишься на такой, и жди родственников. Приедут ордой, – все съедят-выпьют под чистую, да еще и с собой возьмут. В степях живут, кроме как лошадей да юрт каких-то, – не ведаю, что за зверь такой, – юрт, и нет ничего. Правда, биться мастаки – семеро одного не боятся. А коли что не так пошло – впереди всех драпают, пешего на скакуне арабском не догонишь. Ежели же еще и телегу с добром за оглобли прихватил – тю, ищи ветра в поле. Вот сам и рассуди, жениться на такой, али нет. А красота она что, с лица не воду пить.

– Зачем же им здесь терема построили? – удивился Владимир. – Если их все равно никто замуж не берет?

В разговор вмешался Горбунок.

– Ты, Ваня, все старым живешь, а земля слухами полнится. Восток – он разный бывает. Люди-то вот что сказывают.

Принцесса та, что в медном тереме живет, самой Хозяйки Медной Горы дочка. Вот и представь себе, что получит муж ее: окромя царства наибогатейшего – каменьев-самоцветов немеряно и руд медных хоть лопатой в сто рук греби. Да еще теща, красавица-чародейка. Но в том-то вся и загвоздка. Больно строга и своенравна. Чуть что не по ней – по самые подметки в глыбу малахита – и вся недолга. Кому ж охота?

Про серебряную девицу сам знать должон. Помнишь, как новгородцы да белозерцы чудь белоглазую гнали? Племя то и землями бескрайними владеет, и рудников серебряных не счесть. А эти лапотники что? Их хлебом не корми – дай мечом с помахать, по делу и без дела. Вот и домахались. Чудь та под землю ушла, вместе с богатством своим. Поговаривают, что и по сей день слышно, как они под землей живут, переговариваются, песни поют. С такими-то богатствами отчего ж не жить? А ушкуйникам этим, рыбоедам, одни бабы каменные на горах и остались.

А золотое царство – одна столица чего стоит. Недаром Магаданом Солнечным прозывается. Кто побывал – сказки плетет, что, мол, глаз не оторвать, до того красив. Золото вокруг. Вот помыкаются-помыкаются по Руси, да обратно туда – больно золоту силушка великая притягательная дадена. А просторы там какие, а богатства земельные? Чем хошь торгуй – хошь водою черною горючею, хошь воздухом смрадным горючим, а хошь лесом – вовек не перерубишь. Пушнина, рыба…

Вот и смекай, для чего тут терема поставлены. А что тебе страннички, калики перехожие на ушко нашепчут… Так они как подопьют, у них семь верст до небес, да все лесом. Здесь же агитация наглядная. Вот, мол, женишок дорогой-названый, какая жизнь тебя ждет-поджидает. Что сыр в масле кататься будешь, что кот на маслобойне. Принцесс-то видел? Одна другой краше, такую любой за себя возьмет, да не про всякого пойдет. А ты – орда, орда… По старинке живешь, право слово…

* * *

Скоро сказка сказывается, споро дело делается… Стучат-перестукивают копыта, где травушку-муравушку примнут, где пыль приподнимут с дороги понаезженной, телегами побитой. А с беседой доброй и путь короче. Настала пора солнышку красному за моря-леса в терем свой небесный возвращаться, месяцу-месяцовичу порядок земле держать. Вот и стали путники наши на ночлег пристраиваться у опушки лесной, дерев закраины, возле ручейка звонкого.

Побежали-пожурчали огоньки по лапничку да по дровишкам, что Владимир с Коньком собрали пока царевич коня своего богатырского расседлывал, благо валежника валялось вдосталь. Веселее стало, как огонь принялся. Чего уж там, какие рожицы выписывает отблеск на лицах, да все переменчивые!

– Эх-ма, – протянул Горбунок, устраиваясь у костра, ну словно кошка легла – передние ноги под себя вобрал, задние набок, хвост вдоль тулова. – Кабы сейчас повечерять чем… Цельный день ведь росинки маковой во рту не было…

– А чего ж не повечерять-то? – удивился, присаживаясь, Иван. – Вот прямо сейчас и перекусим. Только вот скатерку-самобранку достану да расстелю. А эт-то мы мигом.

– Самобранку, говоришь? – недоверчиво протянул Конек. – И где же ты чудо такое заморское ухватил? Что-то я и не припомню, когда остатним разом видывал. Погодь-погодь, – даже приподнялся он, когда царевич, вытащив из-за пазухи кафтана тряпицу, свернутую в узелок, бережно разостлал на траве и огладил ладонями. – Ты что ж, басурман, шутки строишь?.. Где это видано, чтобы кусок дерюжный за скатерть выдавали? Али посмеяться решил? Ни тебе росписи красной, ни тебе шитья златом-серебром…

– А ты не спеши, скоро хорошо не родится. Вот послушай, что с батюшкой моим приключилось. Поглянулся ему как-то раз немчин заезжий. Правду сказать, и мне он глянулся. Рассказчик, каких поискать! Такие пули лил – мое почтение. И все-то у него гладко выходило. Наш мужик-сказочник он что? Сказал – что медведя заломал, соврал – в три версты объезд. А немчин соврет, вверх глянешь – шапка свалится, а слово к слову подогнано – иглы не проткнешь. То он на Луну летал, про жителей тамошних баил, то про плавания свои, как он острова сырные нашел, то клюквой его чуть не убило… Ну да не о том речь… Во-от…

Уж уезжать он собрался, в Неметчину свою, пир батюшка закатил горой, отпускать все не хотел, иди, говорит, ко мне в летописцы, историю царства моего писать. А я как представил: а нут-ка немчин согласится? Ведь понапишет же… Но тот ни в какую. Не поминайте, баит, лихом, а на прощанье я тебе, царь-государь, подарочек преподнесу. В странствиях, баит, заморских своих, довелось мне в славном городе Брюсселе побывать, там мне скатерку кружевную подарили, да не простую – самобранку. Вот тут она, в ларце. Только вот подарили с условием, что передаривать ее не с руки, а продать можно, хоть за грош ломаный. Ну, гроша ломаного мне не в надобность, не нумизмат, чай, а вот людишки твои дворовые поговаривали, ефимок у тебя золотой имеется, неразменный. Ну, такой, что хоть ты его хоть в корчме пропей, хоть за столом карточным оставь, он все одно к хозяину возвернется. Мне бы такой, нужон очень. Я ведь, грешным делом, страсть иногда люблю беса потешить. Случается – до исподнего. А так – и память о тебе, царь-батюшка, и польза кака-никака.

Поменялись они, а наутро, как уехал немчин, батюшка меня и позвал. Я ему, говорит, шельмецу, пятак медный неразменный вместо ефимка подсунул, все одно проиграет, с него станется. А мы в прибытке остались, смекаешь? Давай-ка мы с тобой отутренняем, капусткой да с огурчиками, а? Достал скатерку из ларца… Ох и лепота, правду сказать! Кружево витое, переплетено мудрено, тут тебе и корабль по волнам бежит, и берег морской, и город стенами из моря встает, и солнце, и месяц, и чего только нет… Расстелил ее батюшка, поахали мы на работу заморскую. Ну, да с лица не воду пить, махнул рукой батюшка, давай-ка нам, скатерка самобранная, для начала по огурчику солененькому, хрустящему, с ледничка, да капустки, чтоб с клюквою, тмином, пряностями индейскими, кваску по жбанчику…

Не успел произнести, как скатерка та – порх – и в окно. Только и видели, как бахромой плетеной помахала. Взъярился батюшка, объегорили, мол, подкузьмили, я с немчином по-честному, по-благородному, по-царски, одним словом, а он со мной шутки-прибаутки творить? Скатерку неразменную подсунул? Поймать, лиходея, да на кол! А где ж его поймаешь? По нашим-то дорогам…

Погоревал-погоревал, да делать нечего. Не судьба стать… А только глядим, ввечеру, явилась – не запылилась. Влетает в опять в окно, и прямо на стол – шлеп! А на ней – батюшки-светы! – и впрямь, капуста с огурцами… Волнами вся ходит, пищит чего-то не по-нашенски. Батюшка – толмача. Тот и перевел. Так, мол, и так, говорит, аж из самого Брюсселю капусту ту доставила, как ни есть брюссельскую. И огурцы оттудова же. А за квасом сей минут, вот только отдышусь, да слетаю…

Хотел батюшка попервоначалу ее на тряпки пустить, осерчал больно, топал, кулаками махал, а как в ухо толмачу съездил, вроде остыл маленько. Челядь-то глаза да рты поразевала, а потом за бока схватилась, гогочут, удержу нет. Но один из дворовых смекнул, что делать, что сказать. Есть, говорит, царь-батюшка, посад один, Ивановский, глухомань-глухоманью, а девки спорые живут. Ткать-шить мастерицы, супротив них в целом свете не сыскать. Ведуньи, одно слово! Вот ты б туда скатерку эту и послал, да злато-серебра на шитье, они б тебе и услужили. Почесал батюшка затылок, пораскинул так и эдак, рукой махнул. Делай, мол, что хочешь, хоть обратно в Брюссель пошли, только убери ты орясину эту с глаз долой.

Сослужили-таки девки Ивановские службу царскую. Всю ту прелесть заморскую по ниточке-веревочке раскатали, да обратно и сплели по своему. Неказисто вышло – не беда, что ж с того? Зато и щи тебе мясные, и юшка наваристая, и пельмешки без спешки, и бок бараний с гречей…

– Так-таки без изъяну малого?.. – не поверил ему Конек.

– Ну, – протянул Иван. – Не без того. Недосол там, пересол, – дело обычное, житейное. Кто ж без греха?.. А отведай-ка пирожка с вязигой, – протянул он пирог Коньку, – с ушами съешь.

Тот единым махом проглотил солидный кус и остолбенело воззрился на царевича.

– Так ведь он того, не с вязигой, с грибами…

– Тоже не беда, с кем не бывает?.. Опять же супа с фазаном откушай, с приправами да картошечкой… Редкость. Из-за моря завезена, а очень к нашему климату пришлась. Поначалу невзлюбили ее, сильно животом маялись, как ботву варили… Бунтовали…

– Да ладно тебе рассказывать, – нетерпеливо перебил его Конек. – Картофеля твоего только ленивый не сажает. Редкость… Только смотри, чтоб без лука. Не люблю я его, слезу вышибает.

– Ну так окрошки возьми, – как-то слишком поспешно отодвинул Иван мису с супом к Владимиру и заменил ее новой. Владимир глянул. Фазана не было и в помине; зато плавало два здоровенных, прямо-таки огромных боровика и головка лука, размером с два кулака. Вздохнув, он запустил в суп деревянную ложку, прислушиваясь к перебранке сотоварищей.

– Какая же это окрошка – с лисичками?.. Ты сам поглянь, во, и во, и во… – Да нет же, желтки это, как есть желтки… – А это что по-твоему, как не груздь?.. – Так ведь белок яичный, белок… – Подберезовики, рыжики… – Картофель… – Луку-то, луку наложил, ложку не пропрешь… – Репа то… – Репа?.. – Ну одна головка и была, одна-единственная, сейчас я ее выйму… – А эта?.. – И эту выйму…

Очень хотелось Владимиру дослушать, чем дело закончится, но воздух чудо как свежий да чистый, ароматы травяные медвяные да пьянящие, стрекот насекомых ночных неумолчно-звонкий да убаюкивающий… Сморило молодца, пришел сон из семи сел, а дремота-лень из семи деревень.

Проснулся же он от того, что, казалось, насквозь мокрый Конек, должно быть в утренних росах катался, осторожно шевелил его копытом, приговаривая: «Вставай, подымайся, путь-дорога кличет». Поодаль Иван-царевич седлал коня, напевая: «Стой-постой, мой добрый коню, ось тебя я засупоню!» Вставать, честно говоря, не хотелось, а хотелось валяться на этой мягонькой… Владимир неожиданно вскочил и с изумлением огляделся. Все окрест, – и как только он вчера мог не заметить? – покрывал сплошной изумрудно-зеленый ковер. Стебельки переплетались, ласково прижимались друг к дружке, оглаживаясь-прихорашиваясь листиками. Да еще – вот чудо-то! – от давешней усталости и следа не осталось. Тело налилось чудесной легкостью и силой, вот бы сейчас кольцо в земле – так взял бы, да перевернул матушку-Землю!

– Что… как… не может быть… – изумленно пробормотал Владимир.

Конек с Иваном недоуменно переглянулись.

– Чего не может?

– Ну как… устал я вчера сильно… а это… сегодня…

– Так вот ты про што, – протянул Конек. – Чему ж удивляться-то? Ночку на траве-мураве пролежал, и удивляется.

– Мураве?

– Да как нравится, так и зови. Хоть горшком, только за ухват не берись. А коль не знаешь, так спроси. Стыдно должно быть, столько лет на земле живешь, а земли-то и не ведаешь. Травушку-муравушку всяк знать должон, потому, сила необычайная ей дадена.

Владимир еще раз вгляделся. Да нет, сомнений быть не могло. Траву эту только слепой не видел. Во всяком дворе ее пруд пруди, куда ни наступи – на нее попадешь. И – волшебная?

– Что, неказиста? Не глянется? Так слушай, что ведуны да знахари бают. Траву эту и топтун-травой, и ведьминой травой, и травой-муравой именуют, а латыняне так те вообще, полигонум, говорят, авикуляре. Топтуном-то люди ее прозвали, дескать, куда ни пойдешь – везде ее полно, за ноги цепляется. Уж ругали ее, костерили вдоль и поперек. Обиделась на них травка. Ухожу, дескать, от вас, поминайте лихом. И ушла. Вся как есть ушла. А куда нонче бедному крестьянину податься? Подумала-подумала, сердешная, и поднялась на Лысую гору, что под Киевом. Там на шабаш ведьмы сбираются, людишкам туда ходу нету. Вот и отдохну. Но промашка вышла. Слетелись ведьмы – батюшки-светы! – то горы их лысая была, что твое колено, а то вся в зелени, спасу нет! Озлились. А ну, кричат, вертайся да людишек за ноги хватай, а не то козлами-баранами стопчем да выедим. Правду сказать, этого добра у них что головастиков в пруде. На них и добираются на гору-то эту. Опять задумалась травка. Кому ж охота съеденным быть? Погоревала-погоревала, да и подалась в путь обратный. Ползет себе, думы горькие думает. Совсем уже было порешила в речку топиться, водорослем-тиною стать. Да человек ей добрый встретился, пригрел-приютил сиротинушку. А сердечко у травки отходчивое оказалось. Тем более что людишки как увидели, какие плеши на земле образовались, да как без листочков-то махоньких неуютно-некрасно стало, сами пришли в ножки поклониться. Так и там, мол, не по злобе ругались, по дурости своей. Ты уж вертайся, кто старое помянет… С тех пор и живет она рядышком, силу земли-матушки впитывает, да окормляет ею человека-зверя разного. Болезни лечит, кто знает свойства ее целебные, но не всякому откроется. Любовью лишь за любовь платит.

Владимир присел и погладил листки-стебелечки. Так вот ты какая, травиночка-невеличка, всякому зрима да не каждому ведома…

* * *

Настала пора и нам слово обещанное исполнить, к травам сказочным вернуться, посмотреть, так ли они волшебны? А раз уж зашла речь о траве-мураве, с нее и начнем, пусть первой будет в нашей колдовской копилке.

Трава-мурава, она же спорыш, она же горец птичий. Используется в народной медицине многих стран: от лихорадки (Алжир), при нервном истощении (Австрия), для снижения кровяного давления, лечения туберкулеза, от чахотки и ушибов, при некоторых заболеваниях почек и печени.