Текст книги "Просто сказка"

– А чего ж вы с ним? То есть, я хотел сказать, чего ж вы ему клубочек отдали?

– Была охота копыта бить, – поморщился Конек. – Попадется какой-нибудь нестандартный – наплачешься. Дорогу узлом завяжет.

– Как так? – не понял Владимир.

– А вот так, – опять вмешался царевич. – В прошлом годе это случилось. Как раз на свадьбу побратима моего, Ивана коровьего сына. Зимой. Я тогда дружкой жениха был. Тогда свадебный поезд аккурат при въезде в село у крайней хаты остановился. Потому – колдуна как-то впопыхах пригласить забыли. Вот он и осерчал. Крепко встали, ни тпру, ни ну. Ни тебе отъехать, ни объехать. А мороз, правду сказать, завернул – птица на лету замерзает. И, что обидно, вот она, хата колдунова, шагов двадцать, да и хозяин, по всему видно, дома – огонь в окошках, дым из трубы… Тут мужики и осерчали шибко. Сейчас мы, говорят, живо его обратаем, самому бока намнем, а сруб по бревнышку раскатаем… Ну, на худой случай забор повалим, что ли… Замерзли. Пошли они, а мы смотрим: шагов пять до ворот осталось, а они свернули – да в обход, вдоль забора. Обошли дом, глядят на нас, а мы – на них. Ничего понять не можем. Вдругорядь – то же самое. Тут уж почти все, кто в санях сидели, не удержались… Часа два вокруг бродили… Вот ведь что учудил – рядом дом, а не войдешь…

– Кончилось-то чем? – нетерпеливо перебил Конек.

– Чем, чем… Постояли, покричали. Повинились… Замирились, в общем, с хозяином, он и отворил проезд. Пирогов ему дали, сбитня, того-сего… Да только замерзло все, в камень обратилось… Я же говорю – мороз…

* * *

Уже рассвело, когда наши путешественники выбрались из леса. Дорогу им преградила широкая река. На небольшом мостке сидел, опустив хвост в воду, большой задумчивый волк и мечтательно созерцал облака. Владимир и Иван подъехали ближе.

– Что, приятель, рыбу ловишь? – улыбнулся Владимир.

Вместо ответа волк резко выдернул хвост из воды. На солнце блеснула чешуей небольшая плотвичка, которую серый мгновенно подхватил на лету и проглотил.

Владимир едва не упал с Конька от удивления.

– Как… так…

– А вот так, – волк победоносно взглянул на него. – Патрикеевна, спасибо ей, надоумила.

И серый поболтал хвостом, отчего по воде пошли пузырьки и круги.

– Вот зимой плохо. Рыба, вишь, все больше по дну ходит, хвост не достает. Опять же холодно. Да и мужики от проруби гоняют…

Волк не докончил. Взвыв, он вскочил и пулей бросился в лес. На хвосте у него висел крупный рак.

Из реки выглянул довольный своей проделкой водяной – кочка, густо покрытая тиной, нос картошкой, толстые, словно пиявки, губы, глаза что раковины-перловицы. И странная отметина на голове.

– Ишь повадился, браконьер серый. Ужо гляди у меня… Сказано тебе – в нерест на два крючка, в остальное время – на десять. И больше чего – ни-ни… Совсем озверел, – пояснил он нашим путешественникам. – Мало того, что снастью неразрешенной ловит, так еще приловчился хвост об траву натирать. Анисовую. Так, говорит, лучше клюет. А зимой, покуда я спал, мешок налимов в проруби наловил. Ну, там где бабы белье стирают. Наловил, и у мужиков на горилку сменял. Так они с медведем того… Лешего подняли и давай гонять по лесу. Чего он, мол, зверье в карты проигрывает, добычу… А того не понимают, что сезонные миграции способствуют перекрестному опылению, – видимо процитировал кого-то водяной, сморщив лоб и пожевав губами, словно пробуя произнесенное на вкус. – Грек тут у нас один завелся. Ехал, понимаешь через реку, и увидел рака. Ишь, какая невидаль – рак! Ну и полез. А там омут, сажен пять… Вот и остался у нас. Грамотный больно, заел всех. Уж я и так, и этак пытался от него избавиться, чего только ни делал, кому только ни предлагал – отказываются… Может… – И он с надеждой глянул на отведших глаза в сторону путешественников. И тут же, погладив шрам на голове, неожиданно заорал на Ивана-царевича: – Ты б стрелять научился, прежде чем лук в руки брать! Не видишь, где река, а где болото! Утоплю в следующий раз!.. – И скрылся под водой.

– А я что? Я ничего… – сконфуженно пробормотал Иван. – И вообще, это не я был… А так, другой Иван… Какой-то… Вовсе мне и незнакомый…

Конек задумался.

– Речка эта Смородиной зовется. И мост на ней один, да и тот Калиновый. Хоть неподалеку, а все не то – змеи живут там, чего доброго, съедят.

– Так ведь он сам ведун, – встрял Иван, кивнув на Владимира.

– И то верно! – Горбунок разом встряхнулся и вихрем помчался по берегу.

* * *

Что же вы такое, речка Смородина да Калинов мост?.. Сколько исследователей, столько мнений. Вот, например, что говорит известный филолог, профессор русского языка и словесности Киевского, а затем Санкт-Петербургского университета А.И.Соболевский. Что речка Смородина (точнее – Смородинка), протекает в северной части Орловской губернии близ древнего города Карачева и в Смородинской волости Фатежского уезда Курской губернии. Академик РАН, авторитетный российский археолог и историк Б.А.Рыбаков (автор прекраснейших работ по истории Руси и славян)полагает, что «…былинная река Смородина и город Углич соответствуют летописной реке Снепороду (современная Самара) и городу Углу». Еще один исследователь, Ю.Александров (найдите его статью в журнале «Знание – сила» № 6 за 1969 год), взяв за основу былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике в записи Гильфердинга (был такой русской историк, к сожалению, не переиздававшийся), указывает реку Свапу в Дмитровском районе Курской области. Многие производят название реки от «смород» – смрад, неприятный, удушливый запах, а название моста от «калина» – сильно нагретый. Отделяет река эта мир живых от мира мертвых, только чудища могут переправляться по мосту… В песнях народных, в былинах, в заговорах, «говорит человеческим голосом, за слова ласковые и поклоны низкие пропускает молодцев, других же обиды топит»… А кто хочет, пусть представит себе (есть и такие исследователи) тихую речку-реченьку, с берегами, поросшими смородиной, да с витым-перевитым калиною деревянным ажурным мосточком… А куда нас тем временем дорожка привела?

* * *

И впрямь, до Калинова моста оказалось рукой подать. Зато картина, открывшаяся их глазам, была настолько необычна, что Владимир от удивления даже рот раскрыл.

Сам мост не представлял из себя ничего особенного – обычный бревенчатый мост с грубо сколоченными перилами. Вход на него преграждал шлагбаум – здоровенная лесина, Владимир прикинул – сантиметров под сорок диаметром – по всему виду ель. С одной стороны к бревну был примотан здоровенный булыжник, с другой к нему был привязан крепкий канат, петлей накинутый на скобу, вбитую в массивный столб в человеческий рост. К этому же столбу был прибит скворечник, снизу которого висел холщовый мешок с большой, в ладонь, сургучной печатью. На столбе сидел огромный ворон и, склонив голову набок, внимательно рассматривал пришельцев.

Перед мостом сидели за шахматной доской, размером приблизительно сажень на сажень, мужичок в атласной рубахе и Змей, игравшие в тавлеи (для тех, кто случаем не знает – в русские шашки. И еще скажем, не вдаваясь в подробности, что игра эта упоминается, например, в Ипатьевской летописи XV века и Домострое).

Владимиру показалось, что он видит перед собой ожившего динозавра. Туловище размером с комнату в однокомнатной квартире, крупная рыбья чешуя цвета свежего мха, головы – нечто среднее между коровьей и бегемота, но не всамделишных, а таких, какими их обычно рисуют в мультфильмах. Чудище сидело, растопырив задние лапы и обвив себя хвостом, словно кошка. Передние лапы были скрещены на груди, и Змей быстро крутил большими пальцами. Одна голова сосредоточенно уставилась на доску, а две других о чем-то перешептывались позади нее, поглядывая то на доску, то на думающую, при этом время от времени деликатно хихикая. И такой он был весь домашний какой-то, плюшевый… Прелесть, одним словом, а не чудище.

Сделав ход, Змей довольно поерзал.

– Вишь, тезка мой, – сказал Иван-царевич, – меньшой Иван. Поди ж ты, должно быть снова прогневил царя-батюшку, вот его опять и послали… куда-нибудь.

– Лягай! – вдруг крикнул Горбунок и распластался на земле, прежде чем Владимир успел понять, что, собственно, от него требуется.

Над ними со свистом пролетел какой-то снаряд и так ударил в стену примостившейся неподалеку приземистой избушки, что у нее вылетели стекла. Из избушки вылетели еще два мужичка. Постарше игравшего, покряжистей, закатывая на ходу рукава.

– Умом тронулся? – заорали они. – Что за беда приключилась? Семь раз стекла вставляли!

– Да вот, заперли меня, – прокричал в ответ Иван-меньшой. – Обидно стало!

– То не лихо, – махнули рукой мужички и скрылись в избушке. Затем один из них выглянул. – Обидно ему… Завтра же отправляйся за стеклом, да найди себе хорошего учителя, а то так скоро всю избу по бревнам раскатаешь. Или во что другое играй… в домино там, в лото… А то еще за грибами сходи, трав пособирай… Но чтоб тихо, без всяких-разных… и чтоб рукавицы не метать…

– А я читал, что они сражаться должны; мой меч – твоя голова с плеч, ну и так далее… – склонился Владимир к уху Конька.

– Сражаться… – Горбунок тряхнул гривой. – Кабы дело каждый раз до смертоубийства доходило, где ж Горынычей напасешься? А Ваня-то, поди, чуть ли не каждый год куда-то ездит.

– Вот они и порешили, – добавил Иван-царевич, – в игру эту сражаться, дабы обоим целыми быть. На щелбаны поначалу. Потом, правда, передумали. Силушки-то у обоих немеряно…

Горыныч неожиданно проиграл, вскочил и с шумом и плеском исчез под мостом. По воде часто-часто пошли пузыри, видимо, все три головы обвиняли друг друга в постыдном поражении.

– Что ж Горыныча обидел? Поддаться не мог? – насупился Иван-царевич. – Ему ж раз выиграть – на неделю разговоров.

– А так вот с ним и надо, окаянным, – произнес Иван. – Мало того, что о три головы думает, так ведь еще и подсказывать норовит. Глаз да глаз за ним нужен. Да и поддаваться как-то не с руки… Только начну, как сразу мысли нехорошие в голову лезут, злиться начинаю… Братьев беспокою… А ты, свет Иван-царевич, небось опять за яблоками молодильными? Каждый год ездишь…

– Оказия, вишь, вышла, – отмахнулся царевич и спешился. Владимир последовал его примеру. – Опять. С другой стороны – царь, он и есть царь, на него не угодишь. То ему сорт не тот, то червивые, то вообще земляные. А в этот раз, кричит, груши привез… За это я тебя, кричит, злодея, враз оженю. Будешь знать, как над старостью издеваться. Вот прям сейчас на Марье Моревне и оженю, а сам рушник мне тычет, где она сама себя вышила. Глянул я на изображение и понял – счастье мое в яблоках молодильных… Да что ж мы все обо мне да обо мне… Ты-то как?

– А как я? Да никак. Надоело на службе царской – спасу нет. Чуть слово поперек и пожалуйста – езжай за тридевять земель, диво дивное во дворец доставить. Вот здесь и пристроился избушкой – чего понапрасну-то ноги бить? Отдохну, порыбачу сколько надобно, – и к царю. Извините-подвиньтесь мол, ваше величество, да только опоздал я, кончилось диво дивное, вами заказанное. Через год обещали… Ну и мост, опять же, доглядать помогаю.

– Так пошто ж его сторожить-то? Чай, не украдут.

– Украдут – не украдут… А ты послушай, коли временем богат, – Иван широко махнул рукой и присел на бревно, служившее, видимо, лавочкой. Царевич и Владимир сели на другое, напротив. Конек встал рядом с Владимиром. – Прибыл к нашему царю-батюшке волхв заморский. У тебя, говорит, товар, у нас – купец. Сватаю, говорит, дочь твою среднюю, Доброславу, за сына короля нашего, Мил… Милдреда… Миледи… Тьфу, пакость! Пропади они пропадом, имена их иноземные. Ну, пусть Ваней будет.

– …Говорил ведь, три тавлеи бить надобно, а он – одну, одну… – донеслось из-под моста.

– Ась? – обернулся Иван, затем, видя, что обращаются не к нему, продолжал: – Так вот. Портрет показал, каким-то Рафаэлло писанный. На зернышке маковом. Думали поначалу – издевается. Ан нет – достал он стекло дивное, через которое посмотришь, и все большим кажется. Вот, скажем, муравей. И не видно его, а как в стекло то глянешь – ровно таракан. Через стекло то и рассмотрели. Да только диво это вовсе и не дивом оказалось. Пришел тут к царю-батюшке кузнец один, Левшой прозывается, на работу устраиваться. Кузнец, я тебе скажу, всем кузнецам кузнец. Что хочешь – враз сделает, только опиши поподробнее. Одно плохо – к напиткам слаб. Он почему в бега подался? Народишко больно озлился. Он, понимаешь, как лишку хватит, так кует, что ни попадя. Всех блох в деревне подковал, – да что там подковал – шпоры делать начал. Вот и посуди: одно дело, когда тебя просто кусают, а другое – когда еще и лягают, и пришпоривают…

– …Говорил ведь, дамку ставь, а он – успеется, успеется…

– О чем бишь я? – снова отвлекся Иван. – Ах, да. Так вот. Долго ли, коротко ли рядились, а по рукам ударили. Вышли на двор, вот тут-то наш Еремей-царь и спохватился – а дары-то богатые где? Противу правил сватовство такое! Без даров богатых сватов засылать негоже! А колдун ему и говорит: «Ты не взыщи, царь-государь, но сам знаешь, совет добрый, он многих даров стоит. Вот, к примеру, царство твое. Всем царством царство, и богатое, и привольное, и все-то в нем есть. Порядку только нету. И дорог. Да и казны, правду сказать, тоже нету. Вот я тебя и научу, как, используя международный финансовый опыт, закрома твои царские пополнить…»

* * *

Ох, погоди, Иван, дай дух перевести. Интересен рассказ твой, да больно длинный. Что еще там за земляные яблоки? Картофель, что ли? Ну, тогда и неудивительно, что осерчал батюшка-царь. Как тут не осерчать? Смотрим Терещенко А.В., «Быт русского народа», том первый, Москва, 1847 год.

«Наши предки долго не знали картофель, и он перенесен в Россию в конце XVIII в. Это перуанское произведение удобно усвоилось с нашим климатом. Но простой народ не везде охотно употребляет в пищу, считая чертовым яблоком. Есть уезды в восточной части России, где крестьяне даже боятся сажать его, думая навлечь на свои поля неблагословение Божие. Они уверены еще, что картофель предназначен для потребления одной нечистой силы; что картофель родится с головой и глазами, наподобие человека, а потому кто ест картофель, тот ест души человеческие. Старообрядцы утверждают, что картофель есть тот запрещенный плод, который вкусили первые два человека, поэтому кто ест его, тот не слушается Бога, нарушает Его святые заповеди и никогда не наследует царствия небесного. Были примеры, что правительственные меры не могли убедить земледельцев к разведению картофеля, и этому причиной раскольники и суеверы, поселившие в них отвращение и страх…»

Тем же, кто интерсуется историей, рекомендуем найти и прочитать все семь томов. Небольшие они, страничек по сто – сто пятьдесят, но очень интересные, уж поверьте…

* * *

– …За фук надо было брать, за фук… – надрывался под мостом Горыныч. Иван только вздохнул.

– «Оброк там, десятина, это все, конечно, хорошо, но мало. А ты вокруг-то обернись. Носит мужик бороду – бери с него забородную подать, соль в щи сыплет – солевую, монеты медные-серебряные на ассигнации замени, из бересты… Да что там далеко ходить? Рек у тебя в царстве видимо-невидимо, мостов на них – пруд пруди, а леса… Но о лесе потом. К мостам вернемся. Здесь бревно заменить, здесь жердь, ледолом, опять же, подправить. Так нешто ж все за здорово живешь? Вот и введи подать мостовую, на ремонт текущий да грядущий. А уж чтобы никто задарма через мост не проехал, не прошел, о том позабочусь».

Горыныч под мостом, похоже, докричался до рукоприкладства, а Иван, тем временем, продолжал.

– Призадумался Еремей. Долго думал, пока колдун ему ендову вина заморского не преподнес. Мол, помогает решение принять. Нужное. И, не соврать, царь как отведал, так и повеселел. Молодец, говорит, голова! Забирай Доброславу, да и устраивай с мостами-то. Только смотри у меня, народ не забижай. С пешего там, с конного, с телеги – с каждого свой спрос. Список составь. Сам гляну. Воронов научи, чтобы сидели у моста, цену оглашали. С людишками, с ними тяжеле. Глянешь на иного, человек человеком, а как при должности поставишь, дня не пройдет – проворуется. Ну, это я так, к слову, наболело… А что ты там говорил насчет леса?..

Да не все разом! – сказал хмельной казак, который полез на коня, прося помощи святых угодников, и перекинулся через седло наземь. К чему это? А вслед за Иваном. Так уж повелось, что как начнет русский человек чего рассказывать, так и пошло у него: слово за слово, да «кстати сказать», да «а вот еще случай…» Уж и вопрос забыл, и тему переменил стократ, а вяжется рассказ, ладно вяжется, и нет ему ни конца, ни краю.

Глянем пока, что у нас там с податями. Ну, бородатых не только Петр Великий не жаловал. В елизаветинской Англии тоже деньгу драли, во Франции – не пускали в суды, в Америке (в штате Массачусетс, 1830), решили проблему кардинально – за решетку, и вся недолга.

За цвет глаз в Башкирии придумали деньги драть, при том же Петре. В Армении в конце двадцатого века ввели налог на пыль, а в России существовал налог на полоскание белья (берегись, домохозяйки!).

Впрочем, есть чему и поучиться. Налогу на тень (Венеция, 1993), налогу на воздух (Византия), налогу на соломенную труху и на порыв ветра (Англия), налогу на солнце (Испания), налогу на… общественные туалеты (Веспасиан, 70-е гг. н. э. – «non olet» – деньги не пахнут). Сколько их еще…

Да и деньги из бересты… При Екатерине II еще на Руси-матушке введены были, не из бересты, конечно, из бумаги. А в Китае так и вообще в VIII веке н. э., даже Марко Поло о них упоминал. Из чего только их не делали! Вот, к примеру, на русской Аляске – из кожи…

Впрочем, пора и нам дух перевести, негоже Ивану уподобляться. А любопытных отсылаем к книге Брызгалина А.В. и др. «Налоги. Люди. Время», Екатеринбург, 2008.

* * *

– …Вот и до Смородины добрался колдун тот. Скворешник вон на жерди поставили, ворона посадили. Семь дней нить золотую к мосту тянул. Это мне Горыныч рассказывал. Он за ним по пятам ходил, в три головы примечал-заглядывал, а все без толку. Ладно, думает, нить эту потом сниму да переплавлю. Цепь себе сделаю. Сразу на три шеи. Саженную. Пора и нам, Змеям, в люди выходить. А после осрамился. Колдун как работу закончил, объяснять принялся, что к чему. Ну я-то по-ихнему не разумею, так он свой ковер-самолет за толмачом послал. Тычет колдун этот в скворешник и талдычит что-то по-своему. А толмач в слезы: «Не в силах уразуметь я речь его. То ли он умом тронулся, то ли я. Ты, говорит, молнию на небе видал? А искры, что с шерсти у кота сыплются? Это, говорит, все одно и то же. Умные люди, говорит, из города Лейдена, банку специальную придумали, чтобы молнию в нее ловить. Ну вот как вы капусту да огурцы в кадушке держите, так они молнию. Я банку эту на горе высокой к самому небу на шесте поднял, чтоб поближе да посподручней ловить было…» – Это он не соврал, сам видел. То есть жердь саму не видел, – гору видел; он ее, всю как есть, сверху донизу чертополохом засадил да ежами заселил, чтоб людишки не безобразничали. – «А по нити золотой молния из банки, когда надобно, сюда сама доберется, и ка-ак даст больно, ежели кто без спросу через мост переправиться пожелает».

– Надоело мне слушать нелепицу, – продолжил рассказ Змея Иван, – да и решил я его… того… Ну, в общем, иноземец ведь, кто его искать будет? Дороги, опять же, как дедами заведено – одни направления… А из направлений – эвона… А коли кто и будет, скажу – утонул. Рыбу ловил, и упал с лодки прямо в омут, а там течение… Хотел я помочь, да не успел малость… О чем бишь я? Так вот, говорю, Идолище ты Поганое, землю нашу к рукам прибрать метишь? Вот и глянем сей час, кто на рати крепок. Выходи, басурман, биться один на один! Он спокойно так, через толмача, и отвечает. Биться так биться, и что-то там под скворешником поелозил.

Я – в рать, вот тут как раз промашка и вышла. Как наступил на нити эти золотые… свет во всех шести глазах померк, уж и не ведаю, что далее-то было. А только когда в себя пришел, гляжу, мост-то мой едва ли не в саженях десяти, коломенских. Вот как отбросило!.. Заплакал тут я слезищами пудовыми от обиды, а иноземец и говорит: в следующий раз полезешь биться – в зоопарк тебя сдам. Или в парк национальный, юрского периода. Пока же зачисляю тебя на службу царскую. Будете на пару с вороном мост держать. Он – за денежками приглядывать, ты – на тот случай, коли грозы долго не будет. А чтобы не проворовались оба, надзор за вами поставлен будет, много вас тут, хищников, охотных до добра чужого, развелось. Вот братья мои доглядать и посланы, – закончил рассказ Змея Иван. – Ну, и я иногда при них… Правду сказать, Горыныч чаще народ за полцены на горбу перевозит, на харчах-то царских не особо разжиреешь.

* * *

Повезло тебе, Горыныч, что не изжарился совсем, с банкой этой лейденской. Вот что пишет профессор Мушенбрек (ему чаще приписывают открытие первого электрического конденсатора) о своих опытах: «Хочу сообщить вам новый и страшный опыт, который никак не советую повторять. Я делал некоторые исследования над электрической силой и для этой цели повесил на двух шнурах из голубого шелка железный ствол, получавший через сообщение электричество от стеклянного шара, который приводился в быстрое вращение и натирался прикосновениями рук. На другом конце свободно висела медная проволока, конец которой был погружен в круглый стеклянный сосуд, отчасти наполненный водой, который я держал в правой руке, другой же рукой я пробовал извлечь искры из наэлектризованного ствола. Вдруг моя правая рука была поражена с такой силой, что все тело содрогнулось, как от удара молнии. Сосуд, хотя и из тонкого стекла, обыкновенно сотрясением этим не разбивается, но рука и все тело поражаются столь страшным образом, что и сказать не могу, одним словом, я думал, что пришел конец… «(Владимир Карцев, «Приключения великих уравнений»).

* * *

Видимо, услышав что-то о полцены, ожил ворон, до того черной статуей возвышавшейся на столбе.

– Иван-царевич, та-ак… ну что ж, имя распространенное, куда ни каркни, в Ивана попадешь. Вот ежели б Аполлинарий, али там Хорлампий какой… А так… Резану давай. Впрочем, раз царевич – так и от гривны не обеднеешь. Человек, да конь, да всадник, ишшо три гривны. – Ворон склонил голову, раскрывши клюв. – Так нет же, добавим, для порядку, еще три. И с этого, длинноухого, гривна, вот же ведь дальнобойщик выискался. А ты, молодец, какого роду-племени будешь? – каркнул он на Владимира.

– Так я того… – растерялся Владимир и ляпнул, неожиданно для самого себя: – Инженер я…

– Иноземец, значица, – раздумчиво почесал клюв ворон. – Тогда валютой клади. По курсу. Что там у вас за деньги ходят?.. А, не важно, тоже гривну клади. Вон оно, дупло-то, туда и ложь.

– Да не иноземец он, – встрял Конек. – Наш он, русич. Слов вот только заморских где-то поднабрался и сорит ими, что из дырявого мешка.

– Наш, говоришь, русич… – Ворон почистил клюв и наклонил голову, подумал. – Все одно гривна, – решительно каркнул он. – Вконец распустились, скоро и мову родную не услышишь. Это, как его, волюнтаризм какой-то получается.

– Выручай, Ваня, – шепнул Горбунок царевичу. – Не при деньгах мы сегодня. Вернем опосля. С процентами. А не то – листочков с деревьев нарвем, в царстве-то Серебряном.

– Ну истинно ребенок, – хрипло рассмеялся Ворон. – Уши до неба отрастил, а ума не нажил. Вот ведь простота. Один, что ли, такой сообразительный? Какое там тебе серебро? Окстись. Порастащили все уже. Без тебя. Мельхиор единственно остался, да олово, да люминий.

– Да на, мздоимец! Вот и куна тебе сверху, мироеду, на мыло. Лишний раз в баню сходишь, – протянул деньги Иван.

– А ты не лайся, не лайся, – деловито заметил ворон, ловко ухватив когтями куну и пряча ее под крыло. – Остатнее туды ложь, – кивнул он на дырку в скворечнике. – Много вас тут ходют, чисто как демонстрация какая. Того пусти, этот задарма норовит – мол, от боярина такого-то, да подмигивает: ты мне услужишь, так и я тебе услужу, вот и квиты, а не то – так шиш; другой вином угощает… Предшественник-то мой и спился, насовал цветов разных в хвост, распушил – павлин, да и только, – сидит на дубу, да в дуду играет… Сослали сердешного, куда Макар телят не гонял. Сам-то рассуди, коли умом не обносился: убыток у государства – и народишку лишенько, а государство богатое – так и у людишек кажный день щи скоромные… А что не у всех, так то не наша забота. Сверху виднее, кому да что. Говорят ведь: кто смел – тот два съел, а иной Фомка и на долото рыбу удит.

– Учит-учит, а сам куну содрал, – шепнул Владимир Ивану, но ворон услышал.

– Ты б, милай, помолчал, коли государственных дел не разумеешь! Вот глянем сейчас, что ты за птица! – Ворон достал из-под крыла очки и водрузил на нос, затем извлек оттуда же блестящий камешек и вперился в него, слегка наклонив голову. Некоторое время он молчал, оцепенел, а затем вдруг клюв его начал краснеть. Глазки его разгорелись, перья начали топорщиться, а Владимиру вдруг показалось, что он слышит едва различимые звуки канкана. Прошло еще время, ворон очнулся, скинул с себя оцепенение, щелкнул клювом, что-то невнятно пробормотал, спрятал камень, а взамен уставился в другой. – Русалки, понимаешь, что с них взять? Нечисть, одно слово, – обращаясь скорее в никуда, чем к кому-либо, произнес он. – Так, инженер, говоришь… Посмотрим… Слово иностранное, означает: класть здания, но не избы рубить… Землю мерить, но не шагами… Горами ведать, но руды не знать… Ясненько. Фока – на все руки дока, да руки не туда смотрят. Ты б, молодец, хоть в пастухи подался, все прок бы какой был. Сейчас еще глянем… Так… ель заговоренная… Ушастый… Перо… Ну да, так и есть. Ты вот что, еще гривну гони, мне в собственность, за совет мудрый.

Владимир вопросительно взглянул на Конька, затем на царевича. Тот пожал плечами и протянул ворону монету.

– Мы на земле пожили, на ус мотали, сами до всего дошли, – птица непроизвольно потерлась клювом о дерево моста. – Все как есть расскажу, всю правду, ничего не утаю, к бабке ходить не надо, а ежели что не так, то и на картах можем, и на гуще кофейной, позолоти ручку, служивый… Нет, не то. О чем, бишь, я? А, вспомнил. Ель та, – ну ты понимаешь, о чем я? – Ворон игриво подмигнул, – заговоренная. Давно это было. Лешой там жил, Боровик. Всем взял: как свистнет, лес клонится, как водить возьмет – из трех сосен не выйдешь, медведя запросто ломал… Сыновья вот подкачали. Как говорится: из лука – не мы, из пищали – не мы, а попеть-поплясать – против нас не сыскать. Окромя карт, да костей, да зелья проклятущего и знать ничего не знали. Уж и лаялся Боровик, и дубьем окорот давал, все не в прок. Плюнул он, да и говорит: «Вы, детинушки, как хотите, а я вас выделяю. Дам каждому по роще, живите, как хотите, ко мне же и дорогу забудьте!» Сказано – сделано. Все поделил по чести – по совести, одна та ель и осталась. А сыновья-то хоть и в делах не горазды, а каждый к себе дерево тянет. До драки дошло. Поглядел отец, и молвит: «Вот ведь окаянные, ни себе, ни людям». А ночь-то рябиновая была. Сбылись слова Боровика, заклятьем наложенным стали. Кто ночью рябиновой заночует под ей, так аккурат в тот час, как слова были сказаны и сгинет, а не то чужак явится. Вот ты и появился…

Что путь в Киев держишь – толково, хвалю. Там старцы-пещерники укажут, как обратно возвернуться. Умом сильно горазды. Основатель-от их, пещерников энтих, звать как вот только не припомню… Пришел, выкопал себе пещерку, да и поселился. К нему спустя время еще один, дай, мол, я у тебя тут заночую. Ну, первый-то, он сказки читал, знает, чем это переночую кончается. Ты, говорит, здесь живи, а я себе новую выкопаю. Посмеялся второй, – раскусил ты меня, хотел я как та лиса домишко задарма поиметь. Уж не серчай, кто старое помянет… А пещерку я себе сам выкопаю. Давай лопату. К слову сказать, все одно не вернул потом… Стали они жить-поживать, народишко потянулся. Каждому лопату дай, каждому местечко отведи получше, чтоб воды грунтовые ни-ни, да с потолка не капало. Весь холм изрыли ходами подземными.

Прослышал про то князь наш, Красно солнышко. Бояр прислал, сцапали они главного первоначальника, да в палаты княжеские, ответ держать. По какому такому праву рымскому строительство затеяли? Да где разрешение, да налог на землю, да проект согласованный с главным архитектором княжеским, да пятое-десятое… Все княжество обокрали, в разор ввели! А первоначальник и говорит: «Здрасьте-мордасти, слуги царские. Каку-таку землю княжескую? Вон она, гляньте, вся как есть в целости-сохранности. Вся на поверхности. А что до пещерок тех, так изыскательством руд не занимался, кладов не искал, кодекс земельный чту. А что до пещерок… Так вот, глядите, порты. А вот дырки в портах. А порты у него, правду сказать, неважнецкие были. Прямо-таки дыра на дыре. Так вот, говорит, я тому, кто рухлядь пошил да полотно ткал, все как есть до копеечки отдал-расплатился, а уж дырки – извините-подвиньтесь. Моя работа. Да и где ж енто слыхано, чтобы за дырки платить? Не сыр, чай, швейцарский. Вот и рассудите по чести, по совести». Переглянулись бояре княжеские, почесали бороды аршинные. Вот ведь как, шельмец, повернул. И землю не захватывал, и самостроем не занимался, да еще порты свои драные приплел. Ну как тут с него подать брать? По какому такому закону?

Вот и вышла промеж них распря, чуть не до драки. Уж больно до добра чужого охочи, мда… А как его взять-то? Насельники эти пещерные не дураки стать. Они там шампиньоны выращивают, трюфеля, светлячков разводят, чуть что – закрыли лазы, да и ищи-свещи. У них там под землей ну чисто лабиринт критский. А вдруг еще и Минотавра завели, али полканов? Тут один боярин, из молодых, еще молоко на губах не обсохло, а он туда же, политику государственную решать. «Даешь, кричит, реформы! Довольно жить по старине, давай Правду Ярославову принимать всем, значит, референдумом!» Ну тут уж все не стерпели и давай его всем обществом мутузить. «Вот тебе, орут, референдум, Стенька, понимаешь, Разин, вот тебе Правда Ярославова!» Сам князь не стерпел. «Подать, кричит, сюда супостата! Вот я ему сейчас ночь Варфоломеевскую устрою!» Намяли, короче, ему бока. А первонасельник не будь дурак, – пока бояре промеж себя лаялись, к себе ушел. По-англицки. Так и кончилось все ничем. А Ярослава, ну, сына княжого, Красно солнышко все же, не ровен час, сослал подале, аж в Новгород. Там, дескать, вече есть, вот пусть и орут, душу отводят…

* * *

Далеко не всегда, как свидетельствуют наши летописи и исторические документы, отношение к подвижникам веры было почтительным. За примерами далеко ходить не придется, возьмем первый – первый не только по упоминанию (в Печерском Патерике) такого отношения, но и первый относительно удачный пример кладоискательства.