Текст книги "Просто сказка"

На столе – подле каждого кружка, деревянная миса, ножи. Кринки с медом, бражкой, квасом и сбитнем, пироги, хлебы, разносолы и свежие овощи, рыба, куски мяса, какие-то птички-невелички, похожие на дроздов.

Хозяин, кум Романов, и большая часть гостей сидели рядком вдоль стола, обняв каждый за плечи соседей, и нудно тянули, глядя на кринки: «Не шуми, мати-зеленая дубравушка, не мешай мне, молодцу, думу думати…» Чуть поодаль Демьян показывал Луке как правильно плести лапти, но лыко у него явно не вязалось. Рядом с ними дородный мужик, уронив голову на могучие кулаки, всхлипывал огромными слезищами и что-то то ли невнятно бормотал, то ли причитал.

Первым вошедших потирающего лоб Владимира и трясущего головой Конька приметил Пахом.

– А вот и они, – толкнул он локтем всхлипывающего. – Я же говорил, возвернуться. Сейчас мы дело твое вмиг додумаем да обрешим. Садитесь к столу, угощенья отведайте, а не то голодной куме все хлеб на уме… М-да, – протянул он, едва Владимир с Коньком принялись воздавать угощению должное, – дела-а-а… Лихо-то оно, вон какое оказалось… И не своими руками портит… Прудик-от, в котором нонче стирались, вон его, – кивнул он на плачущего, – Козьмы оказался. Сазанов он в нем разводил. Как услыхал, что мы ему на помощь всем миром, значит, прийти порешили, так и подался рыбки к столу наловить. Пришел, а там вся рыбка как есть кверху брюхом… Даже лягушек не осталось. Вы-то как с орлом? Удачно?

– Задарма, – сразу же исполнил просьбу того Конек. – Задарма, то есть, взялся доставить. Так и передай мужикам, говорит. Ежели кто захочет в мир верхний, пусть приходит.

– Мы бы с радостью, – пожал плечами Пахом. – Да куды ж этого девать? Обещались… Так как же с Лихом-то будем, а?

– Всем миром навалимся, глядишь, и одолеем, – пробормотал Конек сквозь пережевываемый пирог. – Намнем бока супостату.

– Негоже эдак-то, – отозвался Пахом. – Семеро на одного – где ж тут слава?.. Опять же, и по одному негоже – больно уж умом крепок, да и силушкой не обделен…

– А коли мы вот с молодцем вдвоем управимся? Чего дадите за победу славную?

– Отец родной! – внезапно дурным голосом возопил Кузьма. – Да что хошь бери, только одолей! Бабу отдам, латынскую!..

– Да ты что! – шепнул Владимир Коньку. – С ума сошел?

– Ты не зевай, давай, – отозвался тот. – Поднесли, так пей. Гостю почет – хозяину честь. Не пропадем…

– Али позабыл? – спросил он Владимира, когда они, воздав должное богатому столу, двинулись под напутствия мужиков на рать. – Корочунов подарок-то? Коробочку-шкатулку? Не потерял?

– Да нет, – испуганно ухватился за карман Владимир. – Не потерял.

– Крепче держи. Только без меня – ни шагу. Как знак подам, ну, там, копытом постучу раза три-четыре, тогда давай.

…А усадьба-то, усадьба у Кузьмы Скоробогатого показалась – любо-дорого глянуть. Крепкий ладный бревенчатый дом с резными расписными ставнями и крылечком, все петухи да звери заморские, с какой стороны ни взгляни – все разные. Сад-огрод тоже справный. Здесь тебе и дерева всяки-разны фруктовы высажены, да с толком, рядком-ладком: вот тебе, пожалуйста, яблони, вот груши, вот вишня, картошки соток эдак шесть, капуста, морковь, огурцы – чего только нет. И все ухожено, с любовью, со знанием. Журавль-колодец – от живого не отличишь. И аккурат посреди сада-огорода – баба латынская, – Владимир глазам не поверил, – копия Венеры Милосской в натуральную величину.

* * *

Ну как тут не подосадовать! Своих каменных баб – пруд пруди, а он Венеру притащил. Кстати, а кто они, эти наши бабы каменные, по всей матушке-Руси разбросанные?..

Первое письменное свидетельство о них принадлежит арабу Ибн-Фадлану, побывавшему в Х веке в низовьях Волги. Писали о них Низами (великий азербайджанский поэт и мыслитель): «Все племена кипчаков сгибаются вдвое перед этой статуей. Пешком ли, верхом ли зайдут, – поклоняются ей как творцу. Всадник, если подгонит к ней коня, оставляет в ее честь стрелу из колчана. Пастух, если окажется со стадом, кладет к ногам идола овцу». И фламандский монах-францисканец Вильгельм Рубрук в 1253-1255 г. посещавший хана монгольского. И в «Книге Большого Чертежа» (свод географических и этнографических сведений о России XVII века). Да мало ли еще где…

Название же свое они получили от созвучия тюркского слова «баба» – предок, и славянского «баба» – толстая женщина. Статуи эти, правду сказать, действительно «баб» напоминают, даже если изображают бородатых и устатых воинов.

Изучать их серьезно начали приблизительно с середины XIX столетия, однако загадкой они, по большому счету, остаются до сей поры. Неясно было (да и остается), кто и с какой целью их создал, и кого они, собственно, изображают.

Приведем лишь некоторые толкования.

Некоторые археологи считают, что они являются олицетворением убитых врагов. Другие – что они отзвуки существовавшего некогда культа предков. Третьи (не смотря на отсутствие захоронений под ними), считают их надгробными памятниками-стелами павшим воинам.

Но раз уж мы попали в сказку, то мы поинтересуемся в первую очередь мифами и поверьями, с ними связанными. И обнаружим, что легенд таких (записанных и опубликованных), крайне мало. Казалось бы, такое раздолье – одни потаенные клады чего стоят! – и… Впрочем, судите сами, насколько эти легенды поэтичны.

Вот вам первая. Собрались как-то богатыри-великаны, сели на солнце и стали в него плевать. Не стерпело обиды солнце, и обратило всех их в камни. Нравится?

Или другая. Жали как-то баба с дочерью зерновые. Мать работящей была, а дочь – лентяйная. Тут, как назло, случилась непогода: дождь, ветер, план по сбору урожая горит синим пламенем, не стерпела мать, сказала в сердцах дочери: «Чтоб ты окаменела!» И стало так.

В той или иной форме сюжеты эти путешествуют из одного рассказа в другой. Но стоило ли затевать этот разговор, если нет у нас чего-нибудь покрасивее? Конечно, нет. Вот и приводит вкратце легенду, и отсылаем читателя к книжке замечательной Супроненко П.П. «Легенди Козацького краю» (Запорiжжя, МП «Берегиня», 1995).

Ехал как-то чумак степью (если кто не знает, чумак – это такой торговец солью), остановился он возле могилы отдохнуть. Распряг своих волов и отпустил их пастись. А сам, утомившись, прилег отдохнуть. На каменную же бабу, что рядом стояла, внимания не обратил: мало ли их в степях-от таврийских? Только дремать начал – чу! – голоса рядом послышались. Глянул осторожненько.

И глазам своим не поверил. К бабе его каменной из могилы соседней воин каменный пришел. Вот и завели они промеж себя разговор. Воин спрашивает, а она рассказывает. Во-первых, о происхождении своем.

Одни, говорит, приписывают меня сарматам или гунам, другие монголам или скифам. Некоторые считают, что оставили нас фины или болгары. Другие – вроде бы нас установили половцы и печенеги.

Во-вторых, о родне своей.

Было у нее, говорит, немало сестер и родственников. А сейчас она не знает, что с ними. Слышала, что где-то в Сибири, за горами Уральскими, есть очень далекая и богатая родственница – золотая баба!

В-третьих, о судьбе своей, женской.

Разбежались, говорит, наши братья и сестры кто куда. И раньше мы не очень любили встречаться – больше одиночество нам по душе… Мы охраняем тишину. Рассказывала, в каких местах побывала. Возили ее по степи, объявили святой. Называли колдуньей. Если кто-то исцелялся от болезни, приписывали ей целебную силу. Ставили ее и верстовым столбом, и в простой ограде приходилось стоять. В конце концов, оказалась она в степи: умер здесь один путешественник, а ее оставили могилу охранять…

На том и окончим. А кому интересно, тот пусть книгу в руки возьмет. Так вот!..

* * *

Неприятности ожидали их прямо в сенях.

– Ты держи ухо востро, – напутствовал Владимира Конек, едва они, осторожно приоткрыв дверь, шагнули внутрь. – Не то неприятностей на свою шею не оберешься.

Сказать не успел, у него на холке очутился хомут, упал откуда-то сверху, а на навостренные уши – связка сухого чертополоха. Да и Владимир, едва сделал шаг, как поскользнулся, свалился на полураскрытый мешок, из которого сполохом полетели куриные перья, а со стены на него свалилось с дюжину березовых и дубовых веников, приготовленных для бани. Так и ввалились они в горницу, сопровождаемые грохотом обрушающегося хозяйства: один в репьях, другой в перьях.

За столом, на лавке, восседал нонешний хозяин. Ражий детинушка в два обхвата, в ситцевой сероватой в крупный красный горошек рубахе, подхваченной под солидным пузом кушаком, холщовых темно-серых портах, неспешно поедал стоявшую перед ним в мисах и кувшинах снедь. Рыжий он был до невозможности – рыжей рыжего, борода лопатой, всклокоченная шевелюра, густые брови, крупные губы, оттопыренные уши, пронзительные глаза – что твоя деревянная ложка, – красавец, да и только. Могучей дланью детина захватывал из мисы соленый крепкий огурец, обмакивал его в кислое молоко, обертывал в блин и чинно отправлял в узкую между усами и бородой щель. Тут же стояли мед, квас и еще что-то по мелочи.

Недружелюбно глянув в сторону ввалившихся, Лихо буркнуло:

– Понимаю, этикетов там всяких-разных не кончали, а что стучать надобно, опричь войти – знаете. Но чтобы вот так… Правду в народе говорят: заставь дурня кланяться, так он лбом сваю вколотит.

– Да и ты видать, политесом неграмотный, раз так гостей встречаешь. Хоть бы у Бабы Яги поучился, – ядовито заметил Конек, пристраиваясь напротив Лиха на лавке. – Та хоть, прежде чем на лопату, так накормит-напоит да в баньку сводит. Чудо одноглазое…

– Какое-такое одноглазое? – удивилось Лихо. – Что я, Кутузов там, али Нельсон адмирал?

Настал черед удивится и нашим путешественникам. Только вот причины у них были разные: Конек прежде, судя по всему, не слыхивал об упомянутых личностях, Владимир же никак не мог привыкнуть к сказочно необычному смешению людей и событий.

– Ты гляди, опять неучи заявились, – свысока начало ликбез Лихо. – Книги греческие читать надоть, тогда и знать будете. Кутузов вождем скифским был. Когда царь персидский войной на скифов пошел, так он со всеми своими вояками деру дал. Царь за ним. Но Кутузов-то похитрее оказался. Завел войско персидское в степь голодную, оставил три сундука, железом обитые, да и след простыл. Обрадовался царь: «Покорились скифы, дары богатые шлют». Открыли сундуки, три дня мучались, железо сбивая, а там комар, муха да стрела. Призвал тогда царь своих звезочтеев, а они и говорят: «Суть даров скифских такова: нас как комаров в болоте, как мух вокруг меда, стреляй – всех не перестреляешь». Задумался царь, степь ведь кругом, а никого не видно. Не ведаю, что бы дальше случилось, да только весь скот, что с собой гнали, дочиста подъели. Вот и пришлось им, несолоно хлебавши, лапти поворачивать. Отощали на пути обратном так, что и сказать-то негоже, что твои жерди – голодно ведь. Но дары скифские не бросили, так в сундуках и тащили. Все ж таки трофей военный.

И Нельсон адмирал тоже персам салазки загнул. Те уже, почитай, всю страну покорили, так нет же, им еще и море подавай. Мало им того, что море и так покорно было: они его пороли зачастую, а чуть что – в колодки. Ну и не стерпел адмирал такого обращения. Пошел он к правителю тамошнему, да и говорит: «План у меня есть, как супостата одолеть. Хороший план, нарисованный». А правитель в ту пору в городки играл. Вот он и говорит: «Ты потом приди. Не видишь, что ли, к играм Олимпийским готовлюсь. А то еще в сборную не возьмут. Иди, иди, не ровен час, битой огрею». Но Нельсон ни в какую. Пошел, оттолкнул рюхи, да и встал в город. Хотел его было правитель битой, да тренер отсоветовал, руку, мол, собьешь, мишень уж больно крупная. Делать нечего, выслушал, махнул рукой, мол, делай, что хочешь, и попал нечаянно Нельсону в глаз. Глаз перевязали, вылечили, а прозвище осталось, ну словно звание воинское.

План же был прост, как Колумбово яйцо: зажать ладьи персидские в узком месте, подобно как заяц лису меж двух берез. А перс – он же человек дремучий, вам под стать, книг не читает, сказок не ведает, возьми и полезь в узину. Застрял, вестимо. Вот тут Нельсон его в хвост и в гриву. Начисто.

– А кто такой Колумб? – Владимира разобрало донельзя.

– Что я вам, неучам, ментор, что ли? – Лихо победно глянуло на пришлецов. – Коли знание получить хотите, так отправляйтесь в Царьград. Там вивлиофика есть. Как ворота минуете, ну, над которыми щит Олега висит, ежели еще не украли, третий поворот направо, до скотного двора. Найдете по запаху, не обмишуритесь. От него налево, до базилики, а там спросите, любой укажет. Смотрителя зовут Максим, фамилия ейная греческая, с трудом говорится – Кам-мер-ер. Скажете – от меня. Мы с ним почту завели. Голубиную. Вот только то ястреб, то охотник, а не то, опять же, весна…

Конек, дотоле сидевший разинув рот, насупился.

– Ты нам тут голову не морочь Нельсонами всякими-разными. Мы к тебе по делу посланы, от обчества. Всем миром тебя просят, уймись…

– Хто? – вскинулось Лихо. – Обчество? А я, по-вашему, кто? Голь перекатная? Без роду-племени?.. Сиротинушка… – вдруг запричитало-заподвывало оно. – Нету у меня на всем свете белом ни отца, ни матушки, ни братика, ни сестрички, все меня гонят-прогоняют, охулку кладут. И никто-то меня, одинешенького, не накормит, не напоит, словцом ласковым не пригреет… – захрустело оно очередным огурцом.

– Ты горемыкой-бедолагой не прикидывайся, – совсем осмелел Конек. – Ты дело говори: какой мужикам ответ давать будешь?

– А я и говорю дело. Бабу Ягу он помнит… А помнишь, что лиса перепелке сказывала? Ты меня вперед рассмеши, потом напугай…

– Рассмеши его, – буркнул Конек. – И так гостей встретил – обхохочешься…

– Верно говоришь, – воздело толстый указательный палец Лихо. – Ну, яблочка там наливного да блюдечка у меня нет, помидорчиком солененьким обойдемся.

Достав круглый плотный помидор из одной мисы, он пододвинул другую, бросил первый во вторую, немного пошевелил в руках и поставил на стол. Миса тотчас же засветилась слегка зеленоватым светом, загудела-заиграла невнятными голосами.

– Сейчас, сейчас погромче сделаем, – бормотало Лихо, потирая пальцем край мисы.

Звуки сделались громче и явственнее, замелькали тени. Лихо хрюкнуло, еще раз, еще, а потом зашлось булькающим, каким-то заразительным детским смехом. Оно трясло бородой, наклонялось, хлопало себя ручищами по коленам, приговаривало: «Так его, так его…» Словом, веселилось вовсю.

Владимир незаметненько заглянул в плошку. Там суетились, отмахивались, мельтешили, куролесили, спотыкались, дрыгались, дергались и невесть что еще вытворяли в сенях они с Коньком. В репьях и перьях.

– Во-во, – грустно заметил Конек. – Я и говорю – обхохочешься…

– Так под ноги же смотреть надоть, – сквозь смех, утирая обильные слезищи, едва выговорило Лихо. – Да по сторонам. Хорошо, счастье ваше при вас осталось. Там еще капканы стояли. Отверстые. На медведя…

– Взвеселилось, – тихо, обращаясь к Владимиру, проговорил Конек. – А еще попугаться обещалось… Давай, доставай шкатулку заветную.

Владимир достал ларец Карачуна и поставил его на стол. Раньше он не рассматривал его, а теперь удивлению его не было предела. Вся резная, редкостной красоты росписи, поверху изображения Алконоста и Сирина… А дальше… Владимир не поверил своим глазам. По одной стороне вились египетские иероглифы, по другой – шумерская клинопись, по третьей – что-то арабской вязью, на четвертой почему-то было написано «Добро пожаловать», а на дне изображен календарь майя.

– Открывай, – пнул его под столом копытом Конек.

А как открыть-то, ежели даже щели нет? Владимир принялся искать кнопочку заветную, нажимать на птичек, на иероглифы, на «Добро пожаловать»…

– Да просто он открывается, – опять пнул его Конек. – Возьми да и открой.

Владимир взял и просто открыл.

И тут… Посреди избы возникла баба. Но какая!.. С лица воды не пить, с этого – море выпить, глядеть – не наглядеться, собой дородная, статная, подбоченившись, в расшитом красным по белому сарафане, все с курицами-петухами, теремами, солнцем-луной-звездами, по низу утки с утятами. Такая не только коня, что там конь, всю рать половецкую на скаку остановит; в избу горящую войти, да что там в избу, детинец горящий по бревнышку раскатает…

– Так, – не предвещающим ничего хорошего, но, правду сказать, медовым, очень певучим голосом протянула баба. – Так… Скотина не поена, не кормлена, изба не прибрана, не метена, печь не топлена. Огород бузиной позарос, весь плетень в тени. Дядька киевский, Константин Макарович, рощу березовую извел на грамотки берестяные, плакается, мол, заберите меня отсюда, наскучила ему жизнь столичная, опять в деревню хочу, на просторы вольные… А они бражничают…

– Какая бузина? – не поняло Лихо. – Какой дядька в Киеве? Кто ты? Звать-то тебя как?

– А звать меня не надо, – произнесла баба, – я и так уже здесь.

– Да нет, – пробормотало Лихо, – ты хто?

– Хто? Кощей в пальто! Мало ему, так он еще лошадь в избу притащил. А ну копыта со стола!..

Как-то незаметно закатались рукава сарафанные, в руках появился ухват.

– Сейчас начнется, – прижал уши Конек. – Ох и удружил же нам Карачун. Это же жена сварливая.

И скрылся под столом. Владимир счел нужным последовать его примеру.

– Илюша… Добрыня… Алеша… – послышался слабый голос. Затем звук удара ухватом, дружный топот и звук опрокидываемых лавок.

– Ничего, отсидимся, – как-то неуверенно произнес Конек. – Ты бы вот только шкатулочку-то не забыл. А теперь сиди. Авось отобьемся.

– А кто это? – шепотом спросил Владимир.

– Да вот, понимаешь, слухи в народе ходят, – так же шепотом ответил ему Конек. – Жил-был мужик один. Родители, Иван да Марья, нет, чтобы имя ему дать нашенское, исконное, ну, там, Аполлинарий, Хорлампий, Аристид там, Фемистоклюс, решили назвать его по-гречески, – Ахренопений. А имя, оно жизть определяет. Как назвали, так и проживешь. Вот и случилось. Баба-то, сам видишь, краснее красного, с лица не то что воду пить – море выпить можно. Сватались к ней, что твоя стая воронья, а только никто ей не глянулся, кроме мужика того. Ну, красным пиром да за свадебку. Вот и вышла промашка. Норовом-от молодая оказалась прямо-таки свирепым. Чуть что не по ней – за ухват, а то и за оглоблю. Прежние женихи-то, которые промеж себя договорились не иметь злобы супротив того, кого она в мужья выберет, как-то сразу и подались по краям-странам разным. Мол, дела у них, саранча картофель подъедает, опять же свекла колосится, страда на носу… А жизть у мужика, у Ахренопения этого, хоть в петлю лезь без мыла. Судьба… Вот и решил он, чем так, лучше эдак. Только заснула его благоверная, он ее раз, – и в колодец. Все, думает, отмучался. Так ведь нет же, дня не прошло, стук в дверь. Открывает, а там колодезный. С его, значит, женой на руках. Ты, говорит, опосля приди, нежели чего думать будешь. Забирай, говорит, свое добро, и чтобы духу ее здесь не было, а не то воду верст на десять вниз опущу, огурцы-помидоры позавянут. Сказал – и сгинул с глаз, а жена-то и осталась. Только глаза открыла, мужик уже на крыше сидит, орет, плачет, а она за оглоблю по привычке-то. Счастье его, Карачун мимо проходил. Шепнул слово, вот тебе и ларец-шкатулка с приданым.

Поверху стола раздавались удары ухватом и вскрики: «Вот тебе, окаянный!», «Ай», «Вот тебе, душегуб», недоуменное «Ай, а почему душегуб?», «Вот тебе, бесстыдник!», «Какой бесстыдник?.. Ой»

– Смирно сиди, – прошептал Конек. – А то и нам достанется. На орехи. Авось пронесет.

И пронесло.

Скрипнула дверь.

Раздался старческий голос.

– Да уймись же ты, баба зловредная, сладу с тобой нет.

Звуки ударом ухвата стихли.

– А тебе, Лихо, с мужиками лад заключать. Как хочешь, а заключать. Уважили тебя, повеселили-напугали, ответ держи.

И снова скрипнула закрываемая дверь.

Владимир с Коньком опасливо выглянули из-под стола.

– Ну чего уж там, вылазьте, – произнесло несколько помятое Лихо с наливающимся фиолетовым под правым глазом. – А как уважили вы меня, век не забуду и с мужиками замирюсь, так я вам сам за то про Колумба расскажу, неча зазря в Царьград дорогу бить.

Жили тут два народа за границей – литы и латы. Соседями. Всем похожи, всем обходительны, грамоту сильно любили. Вот по причине этой самой грамоты и вышел у них, понимаешь, казус… Белли… Обо всем договорились, в одном разошлись – с какой стороны яйца надобно об стол лупить. С тонкой, али с толстой. И так их это раззадорило, до драки дошло. Нам-то какая разница? Яйцо – оно и в Орде Золотой яйцо. Что Емелей об пень, что пнем об Емелю – все едино. А у них не так все быть должно, а по-грамотному. Как же ж здесь без войны-то? Одни белую розу себе на стяг нацепили, чем мы, мол, хуже королей там всяких-разных галльских? У них лилия нарисована, а у нас роза будет. Чтоб не цеплялись, не сказали – права, дескать, книжные нарушают, символы царские – и те своровали. Опять же роза – цветок с характером. Красная-то собой красная, а нут-ка сядь на нее? Где сядешь, там и слезешь…

Тут и супротивники их не оплошали. А мы что в поле за обсевок, кричат. У них белая роза будет, а у нас красная, ворогам назло. Сказано – сделано. Собрали дружины с обеих сторон – и ну друг дружке леща отвешивать. Тридцать лет и три года бились, пока Колумб тот самый к ним не пожаловал. Он их и разобрал, по чести, по совести. Вы, говорит, правы, что те, что другие. Как так, спрашивают. Не бывало такого в белом свете, чтобы все правы были. Кто-нибудь завсегда правее оказывается. Так я, отвечает, и есть как раз правее. Подайте сюда яйцо, нет, лучше сразу корзину. Принесли, ждут-гадают, что дальше будет. А он им, вы бы, чем глазеть, заставили стоять яйцо. Хоть одно. Те в гогот. Нашел, кричат, чем удивить. Это мы зараз! А как десятую корзину побили, призадумались, дух из них вон. К Колумбу подступили. Давай, говорят, отгадку, щучий сын, вишь, народ обессилел, так и без курей остаться недолго. Что, он им в ответ, незадача? А я вот… Взял он два яйца. Одно с тонкого конца легонечко так по столу тюкнул, второе – с толстого. Да и поставил рядышком, любуйтесь, мол.

Глядели-глядели умники, почесали лбы, друг к дружке на грудь бросились, лобызаться да мириться. А чего ж не лобызаться? Вышло-то, как и сказал им Колумб: и те правы, и другие, а он правее всех оказался. Виват, кричат, вот мы сейчас академию наук организуем, не хуже чем в Греции, а ты у нас главным академиком будешь. По яйцам. Пока. А там труды научные, то, се… Колумб же ни в какую. Обиделся, должно быть. Эти, пока мирились, в суматохе помяли его маленько. Мне бы, говорит, еще ума где поднабраться, потом уж в академики. Выпросил себе в заслугу корабли, да и подался восвояси, за тридевять земель киселя хлебать…

Так вот и одолели Владимир с Коньком Лихо. Сдержал, а может, и сдержало оно слово свое даденное. Замирилось с мужиками. Старец киевский про то сказывал, он-то и оказался Ахренопением. Всем миром Лиху избу поставили, землю отвели. А Кузьма Скоробогатый на радостях скотины дал, бабу греческую. И ведь справным мужиком Лихо оказалось. Гнаться за ним – порты порвать. Да еще нашел он или оно Карачуна, выпросил шкатулочку. Открыл. Слово за слово – да и до свадебки дело дошло. Жена та сварливая нравом переменилась. Детки у них пошли – один краше другого: в мать красотой, умом да сноровкой в отца. Одна, говорят, за царевича заморского замуж вышла, королевной стала. Впрочем, сказка сказывается, а дело делается. Наша же путь-дороженька дальше лежит.

К орлу.

Орел же, заложив крылья за спину, расхаживал вокруг гнезда и, судя по вытоптанной напрочь траве, ночь далась ему нелегко.

– Ну и где вас там носит? – едва завидев наших путешественников рявкнул он. – Солнце уже над елями, а они и ухом не ведут. Особенно этот… – Он воззрился на Конька. Правду сказать, солнце только едва-едва робким первым лучом окрасило небосвод. – Государство, можно сказать, погибает, а они спят! Так все прахом пойдет, а им и горя нету!

– А ежели не секрет, – спросил Конек, – что за думу удумал?

– А то и удумал. Удумал, как царство наше богачее сделать. Ты сам глянь: все мужики как есть с бородами. Так надо брать быка за рога, а с мужика – за бороду. Вон немчины, все как есть лысые, то есть не носят тебе ни бороды, ни усов. И живут себе припеваючи. А у нас-от? По усам течет, в рот не попадает. Отсюда что? Голодают. А как полезет кто через стол поросенка там молочного кус ухватить, так обязательно бородой в соседа мису влезет. Отсюда что? Пря. Вот пусть и платят за право ношения. Три шкуры.

– Так ты еще за лапти три шкуры драть предложи.

– И то верно, – обрадовался орел. – Только ты помолчи пока. Сам скажу. Потому – авторитетом пользуюсь. Не то, что этот посланник ваш финансовый.

– Так как же мы полетим на нем? – удивленно спросил Владимир у Конька. – У него же перья гладкие…

– Не бось раньше страха-то, у нас сервис, – отозвался орел и полез в гнездо, закопошился. – Что мы, Никитки какие?

– А что за Никитки? Не слыхал, – заинтересованно спросил Конек.

– Уши до небес отрастил, а не слыхал, – отозвался орел. – Вот попомните слова мои вещие. Первым русским летуном назовут. Мужик есть один сказывают. Помстилось ему во сне, что ежели крылья человеку приделать, то летать он сможет. Ума-то палата. И пошла-поехала по всей деревне-селу напасть на птицу домашнюю. Утром глянь – птица как птица, все при ней, а ввечеру – вся как есть без хвоста. Думали, грипп птичий одолел. Восплакали плачем великим. Ан нет же. Дознались-таки, кто виной всему. Хотели всем миром в оглобли взять, так Никитка заперся в хате, бочку меда пряного выставил и ждет себе. А как общество отведало да оглобли-от отставило, разговоры промеж себя пошли, он им и крикни: не замайте, мол, мужики, пух-перо ваше на дело общественское пошло. Скоро, кричит, об деревне-селе нашенской слух пойдет, по всей Руси великой. Всех созову на погляд. Ну, мужик он народ отходчивый, а тут еще и мед. Вот и решили всем миром, что ежели по всей Руси, то ладноть, можно и птицу бесхвостую потерпеть. Все бы ничего, да только он не только птицу всю как есть ободрал, бортников, и тех обидел. Все соты с пасек уволок, воск вытопить. Ну да и то ему простили, раз уж Руси слава.

Скрепил он тем воском перья, пеньковые петли приделал, чтобы руки, значит, встревать, пару-тройку раз с крыши прыгнул, приноровиться. Ему бы с печки на полати, а он с крыши. Возгордился. Мне, мол, теперь море по колено. Мужиков созвал, как и обещано было. Щас, говорит, такое устрою, ввек не забудете. И ведь устроил. К слову сказать, читал он гдей-то, грамотный бо, что в горах чем выше, тем холоднее. А раз так, потеплее оделся. Тулуп надел, порты ватные, треух, валенки, ну чисто дитя, – орел издал саркастический клекот, – любому же ясно: чем ближе к солнышку, тем теплее… Ну да ладно.

Замахал он крыльями, полетел. Мужики рты поразинули, глазам своим не верят. И тут – на тебе – валенки летят. Спали, значит. Баба шла, с коромыслом, так один ей аккурат в ведро и угодил… Разлилось все. Лаялась люто. Цельную половину дня потом с коромыслом за летуном энтим гонялась… А второй старосте деревенскому достался. Тот тоже: дайте мне самострел, кричит, сейчас я ему дам дрозда! Но тут ему и треух достался… А мужики уже об заклад бьются, что вернется следующим: порты али тулуп. Ан не угадали. Сам же летун и вернулся. Может руки устали, а может с птицей там столкнулся, опять же метеорит… В реку как есть и вернулся. Сколько рыбы поглушил – не счесть, с водяным подрался…

Орел опять закопошился.

– А дальше, дальше-то что было? – донельзя заинтересованный рассказом орла спросил Конек.

* * *

Вот тебе и раз – мужик да летает, ровно твой Икар. Как тут не вспомнить картину знаменитую «Никитка – первый русский летун». А был ли он на самом деле? Говорят, был… Откроем-ка еще одного историка русского, Забелина Ивана Егоровича, «Историю города Москвы» (М., 1902). Есть у него и другие книги, знанием богатые, но о них как-нибудь в другой раз.

«В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен был в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. По царскому указу предложение было принято.

Сделал себе крылья из слюды, истратив на это 18 рублей. Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 рублей. И на тех не полетел. За то ему было наказанье – бить батогами, сняв рубашку, а деньги на нем доправить, продав все его имущество».

Есть и еще один любопытный случай в русской истории, также связанный с попытками человека воспарить, аки птица. Как же тут и о нем не вспомянуть.

В рукописи известного русского антиквара Сулакадзева А.И., отрывки из которой были опубликованы в 1901 году в журнале «Россия» (называлась она, кстати, «О воздушном летании в России от лета 906 по Р.Х.») сказано: «1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив, его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого или в землю или сжечь».

Будем, однако, надеяться, что все обошлось и единственным наказанием изобретателю и его изобретению стало забвение. До приблизительно 1910 года, когда интерес к авиации перестал исчерпываться способом казни изобретателей, а в одном из иностранных журналов даже была помещена копия страницы из русского журнала с рассказом о первом аэростате. Факт получил признание, и термин «фурвин» прочно вошел в обиход воздухоплавания.

До 1956 годов. Рукописью Сулакадзева заинтересовались академики и неожиданно для себя обнаружили в рукописи подчистки (ее исследовали в инфракрасном свете). А именно: первоначально вместо «нерехтец» было написано «немец», вместо «Крякутной» – «крщеной» (крещеный), вместо «фурвин» – «Фурцель». То есть, получалось, что вместо нашего родного подьячего в воздух поднялся какой-то неведомый крещеный немец Фурцель!

А в 1958 г. исследовательница Покровская В.Ф., по-видимому, окончательно расставила все точки над «ё». Во-первых, антиквар ссылался на записки своего деда, воеводы Боголепова, никаких следов которых обнаружить не удалось. Во-вторых, казалось странным то, что воевода так хорошо запомнил факт, относившийся к самой ранней поре его детства. А в-третьих, как сказали бы теперь, деловая репутация самого Сулакадзева выглядела несколько сомнительной, поскольку он, помимо собрания древних рукописей, не чурался их подделки. Так и случилось, что этот документ был официально признан подделкой…