Текст книги "Полет Пустельги"

Но, самое главное, я не ведал своего служебного положения. Рапорта об увольнении я не писал. Приказа об увольнении на руки не получал. Мой визит в кадровое управление Военного министерства закончился безрезультатно. Военный чиновник в чине капитана с порога наорал на меня:

– Что вы все тут болтаетесь без дела? Совершенно распустились в этом хаосе. Идите и служите.

На мой вопрос, куда, собственно говоря, идти служить, капитан в истерике закричал:

– Вон! Вон отсюда! Мальчишка!

Настроение от всего это было пасмурное. Я физиологически ощущал противный холодок внизу живота. Чувство неопределенности своего положения, неизвестность ближайшего будущего, непонимание многих явлений и событий угнетали и выматывали всю душу. А главное, не с кем было посоветоваться. Мильх далеко. Почте я не верил. Как всегда самый дельный совет дала мама. Однажды утром за завтраком, когда отец и Мария уже ушли на работу, мама, кормя Хильду, сказала:

– Дорогой Ганс! Если не знаешь, что тебе сейчас делать, не делай ничего. Денег у нас пока достаточно. Проживем. Отдохни. Сходи на рыбалку. Развейся на природе. Ты ведь, по сути, уже несколько лет нормального отдыха не видел.

Идея с рыбалкой мне показалась заманчивой. Я поблагодарил мать за совет и отправился к старому школьному другу Йозефу Дитцу, слывшему заядлым рыбаком. Тот снабдил меня удочкой, подсачником, садком, снастями, рассказал, где накопать лучших червей, у кого купить самых жирных опарышей, где на Изаре, городских прудах и пригородных озерах самые уловистые места.

– Запомни, Ганс. Самое главное – прикормка. Не будешь прикармливать, останешься без рыбы. А прикормка по нынешним временам вещь не дешевая.

За бутылку шотландского виски я выменял на военном продовольственном складе у знакомого фельдфебеля пять килограммов перловой крупы. Наварил каши, добавил в нее мелко рубленные картофельные и брюквенные очистки, окропил все это рапсовым маслом. Получилась отличная прикормка. Купил опарышей, накопал банку червей и ранним утром, когда вся семья досматривала последние сны, отправился на рыбалку на Генрих Манн аллею, где от Изара на северо-восток исходил Изар-канал.

Погода стояла самая благоприятная для рыбалки. Было тепло, но солнце скрылось за высокой облачностью. Я облюбовал местечко у старой ивы, чьи ветви раскинулись далеко над водой. Забросил сетку с прикормкой, предупредительно положив в нее булыжник для огрузки, и, насадив на крючок пару опарышей, закинул удочку. Каков же был восторг, когда минут через пять с глубины чуть меньше метра я выудил прекрасную плотву весом граммов в двести. А затем с интервалом в пять – семь минут плотва пошла одна за другой. Часам к девяти утра в моем садке было больше двадцати рыбин. Затем клев прекратился.

В азарте я и не заметил, как на берегу появились рыбаки. Главным образом это были мужчины немолодого возраста. Кто ловил на удочку, а кто забросил на середину канала донки с множеством крючков. Я пошел посмотреть на рыбацкое счастье коллег. Все доброжелательно показывали свою добычу. А она была весьма солидная и разнообразная. У тех, кто ловил на удочку, в основном были плотва, окуни и густера. Те же, кто ловил на донку, с гордостью показывали золотистых язей, толстобоких лещей с темной полоской по хребту и жирных, извивающихся в ведрах, угрей. Из разговоров я понял, что постоянный успех обеспечен тем, кто использует разные снасти и насадки. А главное прикормку.

К тринадцати часам я вернулся домой на нашу уютную и зеленую Дуденштрассе в районе Миттер Зендлинг. Мама, увидев улов и взвесив его на безмене, была поражена. Вышло почти семь килограммов крупной и свежей плотвы. Вся семья была обеспечена ужином из отменной жареной рыбы.

Несколько дней подряд я приносил домой довольно порядочный улов. Кроме плотвы там были лещи, язи, окуни, густера. Мама варила рыбный суп, жарила рыбу, пекла с нею пироги, делала чудесное заливное. Но самым вкусным были мамины рыбные котлеты. В полуголодном городе свежая рыба была деликатесом.

В один из дней, вернувшись с не менее успешной рыбалки, я обнаружил на столе в своей комнате конверт, запечатанный сургучной печатью. Мама сказала, что его принес солдат и велел передать обер-лейтенанту Бауру лично в руки. Я с волнением вскрыл конверт и прочитал:

«Дорогой господин обер-лейтенант Ганс Баур!

Как ветеран войны, рад приветствовать Вас, прославленного ветерана и боевого летчика. Баварский союз офицеров-ветеранов и общество Туле поручили мне войти с Вами в деловой контакт. Если не возражаете, буду ждать Вас завтра, 11 апреля, в 16.00 в пивной “Кенар” на Даймлерштрассе. С уважением. Капитан Рудольф Гесс».

Я не возражал.

Берлин. 4 мая 1945 года

Вадиса вызвал к себе заместитель командующего 1-м Белорусским фронтом по гражданской администрации, заместитель наркома внутренних дел и представитель Л.П. Берии в Берлине генерал-полковник Серов. С порога, не предложив присесть, он заявил:

– Ты что же, Вадис, делаешь? Думаешь, твой Абакумов тебя прикроет?

Вадис всякое ожидал, но на такой прием не рассчитывал. Он с удивлением спросил:

– Товарищ генерал-полковник. Не могу взять в толк, чем провинился.

– Врешь. Я тебя, хлыща, хорошо знаю. – Серов вышел из-за стола и стал нервно ходить по кабинету.

– Ты почему в установленный срок информацию не представляешь? Почему моих офицеров к следственным мероприятиям не допускаешь? Почему твои люди не отдают нам для снятия показаний задержанных чинов вермахта и СС? Почему твои офицеры нагло ведут себя с официальными представителями НКВД? Смотри, Вадис, не зарывайся. Лаврентий Павлович этого не любит.

– Товарищ генерал-полковник. Вы прекрасно знаете, что все задержанные органами военной контрразведки находятся под нашей юрисдикцией на период проведения следственных действий. Как только следствия закончатся, они незамедлительно поступят в распоряжение ГУПВИ НКВД. И пусть тогда Кобулов с ними, что хочет, то и делает.

– Смотри, Вадис. Я тебя предупредил. Как бы с тобой чего-нибудь не сделали.

Вадис, вернувшись в управление контрразведки фронта, кипя от возмущения, позвонил Абакумову. Жукову звонить не стал. Он знал, что у маршала с Серовым не просто хорошие отношения, но дружеские и очень давние. Начальник ГУКР обещал разобраться и посоветовал работать спокойно, не волноваться.

О ситуации в Берлине Абакумов немедленно доложил Верховному. Сталин вызвал на ближнюю дачу Берия и в своей обычной с хитрецой манере тихо спросил:

– Лаврентий. Ты зачем лезешь в чужие дела? Абакумова ты не любишь, я это знаю. Хотя ведь твой выдвиженец. Но зачем мешать контрразведке делать нужное дело? Если ты хочешь, налаживай собственное следствие по делу Гитлера и его прихлебателей. Возможно, это даст толк и более объективные данные. Но Смершу не мешай.

Берия, кипя от гнева, вышел в приемную и в присутствии военных и гражданских, ожидавших приема Верховного главнокомандующего, выкрикнул:

– Вот сука!

Все с испугу опешили, не понимая, к кому это относится. Поскребышев и начальник личной охраны Сталина генерал Власик подошли к Берии с изумленными лицами. Лаврентий Павлович, еще не остыв, сказал, обращаясь к Поскребышеву:

– Ваш дорогой Абакумов у меня кровавыми слезами плакать будет. Так ему и передайте. – Повернувшись к онемевшему от страха Власику, гаркнул: – Пошел вон!

Вадис вкратце рассказал Грабину и Савельеву о его визите к Серову и попросил крепкого чаю с лимоном. Отхлебывая горячий чай, он заговорил, обращаясь к Грабину:

– Берия мне этого не забудет. Как не забыл мою просьбу о переводе из НКВД в Смерш в сорок третьем. Я прошу тебя, Грабин, что бы со мной ни произошло, продолжай делать свое дело. Но, как только почувствуешь, что запахло жареным, сразу пиши рапорт о возвращении в армейскую разведку. И людей своих забери с собой. На Абакумова надеяться нельзя. Он еще никогда никого не выручал. Запомни мои слова, полковник.

Савельев в присутствии генерала Вадиса и полковника Грабина стал допрашивать обершарфюрера СС Менгесхаузена, входившего в состав личной охраны фюрера, и по косвенным данным участвовавшего в сожжении трупов Гитлера и Евы Браун. Парень был высокого роста, метр восемьдесят пять, не меньше. Физически хорошо и крепко сложен. Но во взгляде чувствовался ум и осторожность. Гейдрих, а после его убийства чешскими диверсантами Кальтенбруннер именно таких эсесовцев подбирали в личную охрану Гитлера. Сильных, высоких, прекрасно владеющих приемами рукопашного боя, отлично стреляющих из всех видов стрелкового оружия, толковых и расторопных. Непременным условием зачисления в спецподразделение охраны был боевой опыт, лучше на Восточном фронте, и наличие боевых наград. Савельев, учитывая все это и ощущая мощную энергетику эсесовца, построил допрос по-своему, несколько отойдя от формальных правил.

– Я вижу на вашем рукаве наградной жетон «За Демянск». Значит, мы с вами были где-то рядом. Я ведь тоже в сорок втором принимал участие в попытке ликвидации Демянского котла. Но вы дрались отчаянно. – Прием удался. Допрашиваемый увидел в советском майоре не тыловую полицейскую крысу, а боевого офицера, как и он, хлебнувшего кровавого варева из страшного котла в новгородских лесах и болотах. Менгесхаузен плотнее придвинулся к столу, положив на него свои ручища, похожие на кувалды, и всем видом показал готовность работать с этим симпатичным и мужественным офицером.

– Благодарю вас, господин майор, за высокую оценку. Из моего батальона дивизии «Мертвая голова» после выхода из котла в живых осталось двадцать три человека. Вы тогда нам здорово дали прикурить.

– Скажите, Менгесхаузен, а почему вы, сотрудник личной охраны Гитлера, оказались в сводном батальоне СС, входившем в группу войск Монке, и защищали имперскую канцелярию снаружи?

– Дело в том, господин майор, что у Монке крайне не хватало людей. Поэтому группенфюрер Раттенхубер, наш шеф, десятого апреля сформировал из части охраны взвод и направил его в распоряжение Монке. Но тридцатого числа он отозвал наш взвод в составе одиннадцати оставшихся в живых. Я командовал отделением, из которого в живых я один и остался. Нас хорошо накормили и дали пару часов поспать. А потом расставили на внутренние посты в новом здании рейхсканцелярии.

– Вы что-нибудь знаете о смерти Гитлера?

– Нет, господин майор, подробности смерти фюрера мне не известны. Только со слов моих товарищей, да группенфюрера Раттенхубера, я знаю, что он отравился 30 апреля вместе со своей секретаршей фрау Браун.

– Вы сказали секретаршей? – вступил в допрос Грабин. – Однако нам известно, что накануне своей смерти Гитлер и Ева Браун вступили в официальный брак. Разве Браун была секретаршей?

– Я знаю точно, что они поженились. Но была ли фрау Браун ранее личной секретаршей фюрера, я не могу сказать с уверенностью. Нам так говорило начальство. – Савельев попросил разрешения у Грабина продолжить допрос.

– Где конкретно вы дежурили тридцатого апреля?

– В коридоре фюрербункера. Между апартаментов фюрера и Голубой столовой. Когда я подошел к крайнему окну столовой, мое внимание привлекла какая-то возня в саду рейхсканцелярии. Я стал внимательно наблюдать. Я хорошо видел, как из запасного выхода фюрербункера два солдата и штурмбаннфюреры Линге и Гюнше, то есть личный камердинер и адъютант фюрера, вынесли тела фюрера и фрау Браун, завернутые в одеяла. Тела положили в неглубокую воронку примерно в метре от входной двери. Затем их облили бензином и подожгли.

– Как же вы могли узнать, чьи это были трупы, если те были завернуты в одеяла? Вы ничего не путаете? – спросил Вадис. Допрашиваемый не смутился.

– Так ведь трупы были плохо завернуты, господин генерал. Видимо, господа штурмбаннфюреры очень торопились. Я прекрасно рассмотрел лица фюрера и его жены. Более того, когда их положили в воронку, одеяла распахнули, облили трупы бензином, вновь завернули и опять облили бензином. Я смог убедиться, что это были точно фюрер со своей женой.

– Что было дальше? – продолжил допрос Савельев. – Вы до конца наблюдали процедуру сожжения?

– Так точно, господин майор. Все это продолжалось с полчаса. Трупы плохо горели. Я это хорошо видел. Потом начался сильнейший артиллерийский и минометный обстрел. В саду все буквально закипело от взрывов. Гюнше, Линге и солдаты скрылись в фюрербункере. Думаю, трупы до конца не сгорели. Да, кстати, если вам это будет интересно. В той же воронке за день до этого закопали отравленную ядом овчарку фюрера. Мне рассказал ефрейтор Пауль Фени, лично ухаживавший за овчаркой.

– Спасибо, – поблагодарил Савельев, – это очень важная деталь. Вам придется участвовать в опознании места сожжения и захоронения трупов Гитлера и его жены. Будьте точны и внимательны. Ваши показания очень важны. В том числе и для вас. Допрос закончен.

– Я понимаю, господин майор. Все сделаю как надо.

Вадис придержал конвоира и спросил эсесовца:

– Гитлер мог сбежать из бункера? Разве у него не было такой возможности? Ведь Борман, Мюллер, Раттенхубер, Баур и другие сбежали. У нас есть серьезные основания считать, что Гитлер скрылся.

Менгесхаузен, уже стоя у двери, повернулся к Вадису и твердо, даже с некоторым вызовом ответил:

– Нет, господин генерал. Фюрер не мог скрыться.

– Почему?

– Он был очень сильным человеком. Такие не бегут. Вы его плохо знали.

– А вы его знали хорошо?

– Да, господин генерал. Мы, немцы, его знали хорошо.

2

Воспоминания счастливого человека

В полутемном и практически пустом зале пивной мне навстречу вышел стройный молодой капитан в идеально сидевшей на нем форме, до блеска начищенных остроносых неуставных ботинках. Он был выше меня ростом. Тонкие губы, чуть длинноватый прямой нос, тщательно уложенные на прямой пробор мягкие тёмно-русые волосы, ухоженные руки, – все выдавало в нем человека светского. И, если не аристократа, то из состоятельной и образованной семьи.

Мы присели за столик и заказали пива. Гесс начал разговор:

– Ганс, давайте будем называть друг друга по имени. Я ведь вас всего на три года старше. Нам будет легче общаться.

– Я согласен, Рудольф. Знаете, я теперь лично могу выразить вам признательность за рекомендацию при моем поступлении в военную авиационную почту этой зимой.

– Пустое. Не стоит благодарности, коллега. Мы обязаны друг другу помогать. Да и просил меня об этом мой личный друг капитан Мильх. Он охарактеризовал вас с лучшей стороны. Ему я верю на слово.

Отхлебнув пива, Гесс сделал знак рукой. Немедленно появился официант и нагнулся к Гессу. Тот что-то шепнул. Официант с почтением кивнул головой, подошел к двери, закрыл ее изнутри на ключ, перевернул табличку лицевой стороной «закрыто» и зашторил окна.

– Так будет лучше. Теперь о главном. Прошу ответить мне на ряд вопросов. Это важно. Вы готовы бороться против красной чумы. Против нынешнего советского режима в Баварии?

– Готов. И чем раньше эта борьба начнется, тем лучше. – Похоже, я начал слегка горячиться. Гесс улыбнулся и продолжил:

– Эта борьба уже идет. И довольно успешно. В Ордруфе формируется Добровольческий корпус под командованием полковника фон Эппа. Корпус скоро превратится в серьезную вооруженную силу против красного советского режима, окопавшегося здесь, в Мюнхене. Англо-французская военная миссия в Нюрнберге откровенно симпатизирует нам. Она готова передать фон Эппу часть немецких боевых самолетов, захваченных союзниками по Версальскому договору. Но нам не хватает летчиков. Если сказать точнее, патриотически-настроенных летчиков, с большим боевым опытом.

Тут меня осенило. Я вдруг вспомнил, как на последнем совещании в Фюрте командир нашего военно-почтового авиационного отряда, горячий сторонник советской власти, предупредил нас, пилотов, что часть самолетов нашего отряда по плану «народного» правительства предполагается использовать в качестве бомбардировщиков. Объектами бомбардировок должны стать командный пункт военного округа и места дислокации войск, преданных правительству Хофмана. Я тут же все это выложил Гессу. Тот не на шутку встревожился и попросил обождать его. Ему требовалось срочно связаться по телефону с надежными людьми и передать эту крайне важную информацию.

Пока он отсутствовал, я допил пиво и заказал еще кружечку. Гесс вернулся в лучшем расположении духа. Он тоже заказал пива и торжественно объявил:

– Ганс! Командование Добровольческим корпусом выражает вам благодарность за ценнейшие сведения. Вы также зачислены в особую ударную эскадрилью. Ваше первое задание будет состоять в том, чтобы как можно скорее проникнуть на аэродром в Фюрте и вывести из строя не только самолеты военно-почтового отряда, но и все, имеющиеся в распоряжении командования авиабазой, подчиненной советскому правительству. Когда вы можете отбыть в Фюрт? И сколько людей вам нужно в помощь?

– Никаких людей мне не нужно. Они только помешают. А отправляюсь я сегодня ночью. – Гесс крепко пожал мою руку и поблагодарил. Он передал мне номера контактных телефонов в Нюрнберге и Мюнхене, адреса конспиративных квартир и пароли для каждой. Перед прощанием я спросил его:

– Рудольф. А какие вопросы вы еще хотели задать мне?

Он задумался. Было видно, что ему уже не хотелось ни о чем меня спрашивать. Но он ответил:

– Ганс. Впереди у нас большая и тяжелая работа по возрождению новой Германии. Как долго продлится эта работа и через какие лишения и жертвы нам придется пройти, никто не знает. Но мы знаем, что для этого нам требуется мощная политическая организация единомышленников-патриотов, людей энергичных, решительных, талантливых, способных пожертвовать собой ради Германии. Готовы ли вы стать членом такой формирующейся политической силы? Я не тороплю вас с ответом.

Я был ошарашен. Конечно, я был не готов ни к какой политической работе. Я слабо разбирался в политике. Абсолютно не ориентировался в политических учениях. Да, по наитию я ненавидел коммунистов, социал-демократов, не любил евреев и цыган. Но я совершенно нормально относился к союзникам: англичанам, французам, американцам, даже к русским. Я считал, что в любой войне есть победители и побежденные. В этой войне победителями стали не мы. Ну что ж, на наш век молодых войн хватит. Даст бог, в следующей войне мы окажемся в роли победителей. Я к этому относился просто и спокойно. Поэтому и ответил прямо и честно:

– Нет, Рудольф. Я не готов ответить на этот очень сложный для меня вопрос. Мне еще многому нужно учиться. В политическом смысле я просто профан. Но я хочу быть с вами.

– Спасибо, Ганс. Я уверен, ты будешь с нами. – Мы попрощались и разошлись.

Матери я объяснил, что мне велено незамедлительно вернуться в свою часть. Она без лишних расспросов быстро собрала мои вещи в рюкзак. Я проверил свой трофейный кольт 45 калибра и отправился на вокзал. Мне удалось сесть на нюрнбергский поезд, отходивший в 19:00.

Если честно, я не представлял, как я смогу выполнить задание. Авиабаза охранялась солдатами, преданными Советам. Аэродром, на котором располагались ангары с самолетами, охранялся еще строже. Если меня схватят, уж точно расстреляют. Но делать было нечего, я дал слово офицера. В Вендельшайне я вышел и пересел на ночной поезд, идущий через Фюрт на северо-запад.

К четырем часам утра в кромешной темноте я пробрался через две линии охраны авиабазы и подошел к караульному помещению, где отдыхала смена дежурных, охранявших сам аэродром. Я заглянул в окно и не поверил своей удаче. На скамье сидел и курил трубочку мой старший механик обер-ефрейтор Нефф. Он был толковым механиком и в общем неплохим парнем. Советам он служил по одной причине: боялся стать безработным. Я решил рискнуть. Открыв дверь в караулку, приложил палец к губам, показав Неффу, что нельзя будить солдат. Он вышел из помещения и радостно обнял меня. Я вкратце рассказал о своем плане и тут же получил согласие Неффа помочь мне.

Мы незаметно пробрались в ангары и при свете маленького фонарика ручной дрелью стали просверливать дырочки в моторах «бенц». В моторах «мерседес» мы свернули магнето и засыпали песок в поршни. Это означало, что шестнадцать самолетов красных долго не поднимутся в воздух. Если вообще поднимутся. Мы с Неффом тщательно записали все наши манипуляции с каждым из самолетов в блокнот на случай, если эти машины вновь попадут к нам в руки. Тогда мы быстро сможем их поставить на крыло.

Один «альбатрос» мы приготовили для себя. Заправили его бензином, сложили в него самые ценные инструменты и приборы, снарядили патронные ленты для двух пулеметов самолета, прихватили гранаты и несколько карабинов. Около семи утра мы открыли ангар, вытолкали из него самолет и стали прогревать двигатель. В этот момент в нашу сторону направилась группа вооруженных солдат и несколько летчиков, видимо, для выяснения обстоятельств столь раннего вылета. Мы запрыгнули в кабину и через пару минут махали крыльями людям, оставшимся на аэродроме. Я выполнил задание командования. Счастье вновь переполняло меня.

Берлин. 4 мая 1945 года

«О, мой Бог! Что это? Откуда эта боль? Почему так страшно болит нога? Боль невыносимая. Помогите!!!» – Баур открыл глаза. Сознание медленно приходило к нему. Наконец он понял, что находится в госпитальной палате. Он весь горел. Было страшно и очень больно.

– Ганс Баур! Вы находитесь в госпитале для военнопленных. – Услышал он приятный женский голос с сильным акцентом. Слева от его койки на стульях сидели двое мужчин и девушка, облаченные в белые халаты.

– Я лейтенант Сизова, переводчица военной контрразведки. Это, – она указала на довольно высокого, крепко сбитого мужчину, с высоким лбом и умными глазами, – майор Савельев, старший офицер военной контрразведки. А это подполковник Лукьяненко, главный врач госпиталя. Как вы себя чувствуете? Вы можете говорить?

Баур говорить мог. Но был раздавлен болью, отчаянием, страхом. Он находился совершенно в унизительном положении. Он стал военнопленным, да еще раненым, беспомощным. Над ним возвышались, словно демоны, эти русские.

– Что со мной? Почему так болит правая нога? – Баур не узнал своего голоса. Слова давались с большим трудом. Во рту все пересохло. Язык казался шершавым деревянным обрубком.

– У вас сквозное пулевое ранение правой голени, повреждены кости, – на сносном немецком ответил военный врач. – Сейчас вам вколят обезболивающее.

Он сделал знак рукой, и тут же появилась медсестра.

Баур от страха закрыл глаза. Он с детства боялся уколов. Вспомнил, как почти тридцать лет тому назад в военном лазарете его, молоденького солдата, держали за руки два дюжих санитара, пока фельдшер делал прививку. Хохотала вся рота. Баур невольно улыбнулся. Инъекция сделала свое дело. Боль постепенно угасала.

– Ну, вот и отлично. – Майор вынул из потертой планшетки блокнот и поудобнее расположился на стуле, приготовившись записывать. – Лена, времени совсем нет. Объясните ему, что это предварительный допрос. И чтобы он не боялся. Он в плену. Ему гарантированы безопасность, медицинский уход, усиленное питание и лояльное отношение при условии сотрудничества с органами военной контрразведки.

Пока лейтенант переводила, Савельев рассматривал пленного. Тот был невысокого роста. Примерно метр шестьдесят пять – метр семьдесят. Плотного телосложения, но не полный. Скорее с хорошо развитой мускулатурой. Крупная голова с большим и высоким лбом. Волосы русые с проседью. Глаза голубые. Лицо круглое. Вообще этот парень не производил отталкивающего впечатления. Скорее наоборот. Только вот плотно сжатые губы и слегка выдававшийся подбородок с ямочкой говорили о непростом и упрямом характере человека.

Баур слушал переводчицу внимательно. Ее звонкий голосок, словно журчащий весенний ручей, действовал освежающе. Девушка была очень привлекательна. Примерно его роста. Очень стройная. Хорошенькую головку обрамляли со вкусом постриженные густые темные волосы. Большие зеленые глаза под дужками смоляных бровей были очень хороши. «Интересно, – подумал Баур, – русские женщины действительно необычайно привлекательны. Среди них больше типажей. Их лица менее типичны, чем у немок. А этот майор вовсе не похож на монстра из листовок доктора Геббельса, выдававшихся каждому солдату вермахта. Кого же он мне напоминает? Инженера. Нет, скорее молодого профессора, знающего себе цену, но весьма скромно держащего себя с целью произвести большее впечатление на молодых студенток в университетской аудитории. Но я-то не студентка. С этим контрразведчиком нужно быть осторожным».

– Господин Баур! – начал допрос майор. – Советские солдаты обнаружили вас в бессознательном состоянии позавчера, то есть второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года, в районе Штеттинского вокзала около шестнадцати часов.

Пока лейтенант переводила, Баур продолжал изучать русских. Военный врач ушел. Воспользовавшись этим, майор скинул на спинку стула белый халат, мешавший ему писать.

«Форма русских офицеров мало отличалась от солдатской. Этим, видимо, русские здорово экономили на вещевом довольствии армии. Те же светлые хлопчатобумажные гимнастерки, штаны и пилотки, в которых едва просматривался их былой зеленый цвет. Те же тщательно подшитые белые воротнички. Те же неуклюжие громоздкие сапоги. Нет, у этих русских сапоги были другие. Скорее всего, более дорогие, офицерские, начищенные до блеска. Форма отличалась только погонами. У переводчицы – лейтенанта они были темно-зеленого цвета с одним красным просветом посередине погона и двумя маленькими звездочками. У майора – такие же, но с двумя просветами и одной большой звездой между ними». – Баур облокотился на левую руку и подтянул тело чуть выше к спинке кровати. Так было лучше видеть русских. Этим же движением он показал, что готов к беседе.

– При вас были обнаружены два удостоверения. – Майор достал из планшета документы и положил перед собой. – Одно удостоверение, датированное двадцать вторым июля сорок четвертого года, на имя бригадефюрера СС Ганса Баура. – Савельев показал раненому удостоверение с обеих сторон, задержав его внимание на фотографии Баура в форме. – Второе удостоверение от двадцатого апреля сорок пятого года группенфюрера СС и генерал-лейтенанта полиции Ганса Баура. – Майор протянул второй документ. – Вы признаете, что эти удостоверения принадлежат вам?

– Да, признаю. Это мои удостоверения. – Баур обратил внимание на то, что у майора над левым карманом гимнастерки были приколоты награды, изготовленные, скорее всего, из серебра. «Интересные эти русские. Армия одета бедно. Зато награды из серебра. На одной медали вверху расположены три летящих самолета, а внизу огромный танк. И какие-то надписи по-русски. Рядом с этой медалью располагались еще три награды. Одна, видимо, была орденом. И довольно красивым. Красное знамя из эмали в обрамлении золотых венков. Там имелись еще какие-то мелкие детали, которые рассмотреть было трудно. Две медали были одинаковыми. На них внизу, под надписями находилось изображение перекрещенных винтовки и сабли. А над правым карманом гимнастерки майора располагались два одинаковых ордена в виде крупной звезды, покрытой алой эмалью, в центре которой стоял солдат с винтовкой и еще один орден, выполненный также в форме алой эмалевой звезды, наложенной на золотую пентаграмму. В центре ордена изображены в перекрестье золотые серп и молот. У девушки над левым карманом гимнастерки располагались две такие же серебряные медали, как у майора, а на третьей, позолоченной, изображены Московский кремль и под ним танк с десантом на броне. Видимо, эти симпатичные контрразведчики дело свое знали. Ни в одной армии мира за внешний облик государственные награды не вручают».

– Вас действительно зовут Ганс Баур?

– Да, я Ганс Баур.

– Ваше звание группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции?

– Да, в апреле этого года мне было присвоено звание группенфюрера СС и генерал-лейтенанта полиции, что соответствует званию генерал-лейтенанта вермахта или люфтваффе.

– Вы являлись командиром правительственного отряда авиации?

– Я являюсь командиром особой правительственной эскадрильи и личным пилотом фюрера и рейхсканцлера Рейха Адольфа Гитлера.

– Хотите чаю? – неожиданно спросил майор.

– Хочу. И послаще. Я вообще сладкое люблю.

– Думаю, Баур, сладкого вам теперь долго не видать. – Улыбаясь, майор встал, подошел к двери, у которой на табурете сидел солдат с автоматом на коленях, и что-то ему приказал. Солдат быстро исчез за дверью.

Майор вновь сел и поудобнее пристроил блокнот на планшете.

– Расскажите кратко о себе. Год и место рождения. Ваши родители. Братья и сестры, если такие имеются. Образование. Служба в Вооруженных силах и в СС. Партийность. – В этот момент солдат внес в палату маленький журнальный столик и поставил его перед Бауром. Медсестра на большом деревянном подносе принесла фарфоровые чайник, три чашки с блюдцами, сахарницу. Солдат поставил на столик тарелку с изюмом и вторую с крупно нарезанным белым хлебом.

Медсестра помогла Бауру удобнее усесться и подложила ему под спину еще одну подушку.

– Сколько вам сахару положить? – Лейтенант держала в руках чайную ложечку с квадратом белого чистого сахара. Майор пристроил на колени раненому тарелку с изюмом, сверху положив кусок хлеба.

– Если можно, четыре кусочка. – Баур принял из рук переводчицы чашку с чаем и, закрыв от удовольствия глаза, сделал первый глоток. Душистая ароматная жидкость потекла теплом по всему телу. Очень вкусными были изюм без косточек и белый хлеб. «Это, видимо, русский хлеб. Почему, интересно, в Германии так и не научились печь вкусный хлеб? И в Болгарии был вкусный хлеб, и в Венгрии, и в Польше». Рассуждая про себя, Баур и не заметил, как съел весь изюм, три куска хлеба, подкладываемые ему переводчицей, и выпил две чашки сладчайшего чая.

– Спасибо за угощение. – Баур смущенно передал пустую чашку лейтенанту. – Записывайте. Я, Ганс Баур, родился шестого апреля 1897 года в Баварии, в маленьком городке Ампфинг близ Мюльдорфа-на-Инне. Мой отец умер в 1926 году. Он был почтовым служащим. Мать, Барбара Баур, урожденная Кох, проживает в городе Кемптен на юге Баварии. Ей сейчас семьдесят лет. В 1899 году наша семья переехала в Мюнхен, где я учился в начальной и средней школах. Затем, после окончания торговой школы, я работал помощником продавца в скобяной лавке. Мой брат, Франц, 1900 года рождения, проживает в городе Вайден, что на востоке Баварии, недалеко от границы с Чехией. Вам интересно, чем занимается мой брат?

– Нет, Баур, не интересно. Этим будут интересоваться другие, – майор быстро записывал, не поднимая глаз на военнопленного. – Продолжайте. Я вас слушаю…

Воспоминания счастливого человека