Текст книги "На разломе двух времён. 80-е"

В Москву
(Июнь 1984)

Московский поезд от станции Никитовка отходил рано утром.

Абсолютно неожиданно проводить меня в этот путь вышел отец. У нас никогда не было с ним длинных задушевных разговоров, мы не вели долгих бесед о жизненных целях и устремлениях. Когда-то он тоже сделал свой прорыв, выбравшись из украинского села в город, поступил в институт и работал теперь на стройке прорабом. Больших высот в жизни он, может, и не достиг, но семья жила в достатке, у нас все было: машина, гараж, дача.

Теперь свой жизненный прорыв наверх, из шахтерского города Горловки в Москву, делал я.

Мои юношеские увлечения математикой, физикой, литературой он не воспринимал всерьез, для него это было чем-то далеким и бесполезным. Он даже не заходил ко мне в комнату узнать, что я там делаю. Что читаю. Какие задачки решаю.

Но вот наступило лето, я окончил техникум и собрал чемодан с вещами, книгами и документами, чтобы ехать поступать в Москву. Мне кажется, всю неотвратимость происходящего он понял только в тот момент. Мы шли пешком до автобусной остановки. Он ничего не говорил, мы оба молчали, но чувствовали бесповоротность происходящего.

Я уезжаю навсегда.

На автобусной остановке ко мне присоединился Игорь. Он тоже был с чемоданом и его тоже вышел провожать отец. Мы уезжали.

Под мерный стук вагонных колес хорошо думалось. Сначала закончились бесконечные шахтерские пригороды, и пошли поля. Донецкие просторы – это в основном степи, и только вдоль дорог стояли высокие тополя, леса начинались уже ближе к Харькову.

Мы ехали покорять Москву. Моя задача – поступить в МФТИ, была не из легких. Я поступал после четырех лет техникума, где учили в основном черчению и металлообработке – это было совсем не про высшую математику. Я много готовился, решил тонну задач, но все равно поступать на Физтех после техникума – редкая наглость. И тем не менее я был внутренне абсолютно спокоен и уверен в себе.

Через центральную Россию поезд проходил ночью, и только под утро мы стали приближаться к столице. Поезда, вагоны и километры переплетающихся железнодорожных путей вели в Москву, в центр мира. На Курском вокзале мы с другом расстались, он поехал на Воробьевы горы искать общежитие МГУ, а я искать пригородный поезд на Долгопрудный.

В полупустом вагоне электрички сидели три или четыре молодых парня, таких же как и я: у каждого чемодан. Нас невозможно было ни с кем перепутать. Все мы ехали из разных концов страны покорять столицу.

Волнение нарастало.

P.S.

Это будет самый важный и главный экзамен в жизни. Всё, что случится потом, – все достижения, взлеты и падения, – будет лишь его следствием. Мы не чувствовали себя провинциалами и воспринимали Москву не как город, а как очередную высоту, которую нужно покорить.

Сочинение
(Июль 1984)

По русскому в школе у меня была тройка.

Хорошо шли математика и физика, а русский не шел. Я никак не мог усвоить правила русского языка. Где ставить запятые, а где не нужно. Как пишется то или иное слово. Если у тебя логический склад ума, это только мешает. В русском языке нет логики, тут не работает и интуиция. Нужно было запоминать фразы и слова, а я все время пытался «логически» угадывать. Нужно тут ставить запятую или нет? Нужен ли тут дефис? Логика не работала, а интуиция подводила, я не угадывал. В общем, у меня была тройка.

В техникуме русскую литературу мы еще изучали, а «языка» как предмета уже не было вообще, и к окончанию техникума моя грамотность точно не улучшилась. За четыре техникумовских года я, конечно, повзрослел, много читал, влюбился в русскую литературу и поэзию. Мы с другом запоем вчитывались в Достоевского и Толстого, учили наизусть Маяковского и Есенина. Но читать – это не писать! От чтения чужих, хоть и хороших книг, правописание не улучшается.

Когда я решил поступать на Физтех, мне нужны были точные науки, и я погрузился в математику и физику. Трудности на этом пути были столь велики, что заняться чем-то еще уже не было ни сил, ни времени. И в результате я был сравнительно хорошо готов к экзаменам по математике и физике, но по «русскому» у меня был полный ноль.

А в перечне вступительных экзаменов всех советских вузов того времени обязательно стояло сочинение. К нему я не готовился вообще. Тут оставалась только одна надежда: на авось! Авось пронесет, авось как-нибудь…

И вот наконец-то я сдал вступительные экзамены по математике и физике.

Семнадцать, суммарный балл за два письменных и два устных экзамена, – это был отличный результат, на такое я даже не рассчитывал.

Наступил день сочинения.

Я что-то мог написать на тему по Достоевскому или Толстому, если бы выпали они. Их к тому моменту я перечитал уже не раз. Но если будет что-то из Островского, Чехова, Фадеева или Твардовского, это – капут. Их я совсем не читал.

Выпал Островский.

Оставался единственный шанс – писать на свободную тему. В те годы на вступительных экзаменах всегда давали «свободную» тему, когда можно было писать не по конкретному автору или произведению, а «от себя», но на заданную тему.

Нам выпала свободная тема про гонку вооружений и борьбу за мир с эпиграфом из Маяковского: «На всей планете, товарищи люди, объявите: войны не будет».

В первую секунду на меня нашло оцепенение. Ну что можно написать на эту дурацкую тему? А нужно было сочинить минимум четыре страницы. Да еще и написать грамотно, без ошибок. Оцепенение стало переходить в злость на себя, на окружающих, на тех, кто придумал эту идиотскую тему.

Но время уходило, а нужно было писать. Писать сочинение!

И тут, в одно мгновение, на смену злости и беспомощности вдруг пришли наглость и азарт. Куда-то исчезли оцепенение и страх, испарилась ответственность перед экзаменом и судьбой.

В ту минуту, возможно, определялась моя судьба. Я чувствовал это кожей. Если я провалю сочинение, придется возвращаться домой. Тогда осенью меня заберут в армию, а после армии можно забыть о Физтехе и Москве. Ответственность была огромной, но в то мгновение, когда нужно было наконец-то начинать писать, она перестала на меня давить.

И полился поток сознания. Я решил написать «сценарий» боевика глазами американского режиссера.

Если уж эпатировать экзаменационную комиссию, то по полной! Нужно выдать что-то такое, чего они еще никогда не читали, ведь я поступал в лучший вуз СССР. Если уж писать сочинение, то надо именно сочинять! Пусть это будет отсебятина, бред, но это должно удивить. Они должны увидеть, что я пишу это сходу и придумываю сам.

План «сценария» был такой. Американский режиссер снимает боевик о начале третьей мировой войны. Там будет ядерный гриб, истребители и танки. Картинка должна развиваться стремительно, как это и бывает в настоящем боевике. Они, американцы, беззаботно думают, что им удастся нас победить, что они выживут в той войне и останутся на земле королями.

Сюжетная линия в голове развивалась стремительно. К чему в результате придет повествование, я в тот момент еще не придумал, концовки пока не было. Но можно было уже начинать, главное – не делать ошибок. Объем текста требовался не такой уж большой, но и в нем было легко напортачить.

Я решил писать короткими фразами. В одно, максимум два слова. В таких фразах не будет сомнений с запятыми, их там ставить будет негде.

Сочинение я начал так: «Млечный путь. Мириады звезд».

Точка. Пока я точно ошибок еще не сделал, все шло нормально. Но продолжать в этом духе будет трудно, рано или поздно придется удлинять предложения, и далее я написал: «В этой звездной пурге куда-то мчится наш голубой и беспомощный шарик – Земля».

Здесь я остановился и задумался, нужно ли ставить тире перед «Земля»? Машинально я его уже поставил, но если его зачеркнуть, то это будет первое исправление в тексте, а я написал всего три предложения.

И тут пришла свобода. Какая разница сколько будет исправлений, если первые ошибки уже сделаны. С этого момента я почувствовал облегчение, и текст пошел потоком. Пора было эпатировать «публику», и меня понесло.

«Небольшой киноэтюд.

Дубль 1.

Постепенно земной шарик становится серым, люди засуетились, забегали.

Дубль 2.

На горизонте вырастают ядерные грибы.

Дубль 3.

Рассекая воздух, мечутся по небу сияющие истребители.

Дубль 4.

Взмывают вверх остроконечные ракеты. Треск пуль и снарядов настроен в такт ритму современного рока».

Я был доволен текстом, он мне нравился. В нем появился ритм, а рубленные короткие фразы не оставляли места для запятых. Я перешел на вторую страницу. Нужно было как-то закручивать сюжет, и я решил перенести читателя-зрителя во времена Маяковского и Первой мировой.

«Начало века. Воздух пропитан вонью рабочих слободок и солдатских портянок. Там, на западном фронте, солдат втыкает штык в землю, а в ресторанных салонах Москвы разжиревший обыватель кричит: „Вперед на Берлин“, упиваясь приторно слащавым стихом Северянина…»

Когда текст сочинения дошел до Северянина, я понял, что запутался. Мысль, конечно, можно было еще выпутать и вытащить сюжетную линию назад, к американскому боевику, но тогда придется сильно удлинять текст. Невозможно в одно предложение перейти от Северянина снова к третьей мировой.

В тексте тем временем появились запятые. А у меня вопросы – нужны ли они там? И я зачеркнул от отчаяния весь предыдущий абзац! Полностью. Нужно было начинать все сначала, и я вернулся к американскому режиссеру с вопросом:

«Может быть господа режиссеры покажут развалины Москвы и Вашингтона, кадящий Париж и дымящий Саратов?»

Далее в тексте пошли витиеватые размышления про человеческую жизнь и домашний уют, про сложную паутину отношений и узлы противоречий между людьми и странами, временем и прогрессом. Сюжет постепенно развивался, запутывался и распутывался, а я тем временем перешел уже на четвертую страницу. Пора было заканчивать, отведенные на сочинение два часа подходили к концу.

«Но мы – люди, нам дан разум, и я верю, что придет тот день и узел будет распутан, люди встанут и торжественно скажут клятву: „Войны не будет!“»

Я поставил восклицательный знак и сдал сочинение.

Выйдя из помещения, где проходил экзамен, я был абсолютно уверен, что его провалил. Количество исправлений и потенциальных ошибок было так велико, что за это точно поставят двойку!

Я шел по улице, ветер дул мне в лицо. Мысли путались, но волнение не уходило, меня все еще переполняли азарт и страсть, с которыми я писал свое сочинение. Это было невероятное чувство – бросить вызов экзамену и судьбе. Пусть я проиграю сегодня, но я обязательно выиграю завтра. Если ты хочешь победить и чего-то добиться, не переписывай чужой текст. Пиши свой. Пусть с ошибками, с исправлениями, но ты должен пройти свой путь и сдать свой экзамен сам.

В те годы моим кумиром был Маяковский. Я шел по тротуару и, сжав зубы, читал про себя его чеканный стих:

 
«Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
 
 
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огрóмив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний».
 

P.S.

На следующий день мне объявили, что по сочинению мне поставили «ХОРОШО».

Увидев наконец свою фамилию в списках поступивших, я получил в приемной комиссии маленький прямоугольный значок, где на белом фоне было четыре буквы «МФТИ». Весь август, меняя рубашку, майку, футболку, я везде прикалывал у сердца этот заветный значок – знак гордости и упоения: я это сделал!

Жизнь начинала свой новый круг, на новом витке…

Физтех
(Осень 1984)

«Физтех – это я. Физтех – это мы. Физтех – это лучшие люди страны!»

Эта речевка – первое, что я услышал из окна студенческой общаги, в которую нас поселили. Дух избранности царил в общежитии на Гагарина, 20, города Жуковского, где жили студенты факультета аэромеханики и летательной техники МФТИ.

На наш курс поступили 90 человек. Это были ребята со всех уголков страны. Общий расклад по географии был примерно такой. Процентов 20 приехали с Украины, особенно выделялось Запорожье. Были ребята из Севастополя, Днепропетровска, Ужгорода. Из Донбасса был я один.

Несколько человек были из Белоруссии, по одному из Казахстана и Киргизии. Процентов 30 были местные, из Жуковского и ближнего Подмосковья. Москвичей было только четыре-пять человек, остальные – вся Россия: Сибирь, Урал, Хабаровск, Свердловск и Центральная Россия.

Физтех, так же как МГУ, в те годы был центровым вузом страны. Сюда поступали лучшие из лучших, победители различных математических олимпиад, медалисты и выпускники физматшкол. Мы приехали покорять науку. Научная карьера в эти годы была одной из самых престижных.

Мы, конечно, плохо понимали, как устроена советская наука, как там все работает. Но таинственная аура научных сообществ, людей умных и продвинутых, манила молодых. Там, в науке, будет интересно!

Среди нас не было выходцев из научных династий или детей, которых проталкивали по протекции. Мы узнавали про Физтех из журналов «Квант» и «Наука и жизнь», благодаря олимпиадам по математике и физике. Мы искали лучший, самый сложный вуз, и мы его нашли.

Стипендия в институте была 55 рублей, повышенная – 65. Это было немного, но я не помню, чтобы в студенческие годы у нас были проблемы с деньгами. У моих родителей особых накоплений не было, они сами жили от зарплаты до зарплаты и отдельно помогать мне, студенту, не могли. Этого даже не было у них в голове. Нам вполне хватало и своих денег.

Более того, в первом же стройотряде я заработал летом сумму, равную годовой стипендии. Получалось, что мой условный «месячный доход», состоящий из повышенной стипендии и стройотрядовского летнего заработка, уже превышал среднюю зарплату в СССР (около 120–130 рублей в месяц). То есть после первого курса института мой студенческий доход был не меньше, чем зарплата родителей в Горловке!

На эти деньги можно было спокойно жить, тем более, когда есть бесплатная койка в общежитии и дешевый обед в столовке. Что-то оставалось даже на одежду, книги, кино, театр. Я не помню, чтобы мы в чем-то себе отказывали. Особо бережливые даже могли снимать дачу в Кратово, в соседнем лесном массиве. Пусть вскладчину на двоих, но мы могли позволить себе и такое. Родители тогда никому особо не помогали. Жить самостоятельно и независимо мы учились сразу.

Когда начнется перестройка и задуют ветры перемен, именно мы, жители студенческих общежитий, привыкшие к самостоятельности и независимости, быстро схватим «нить событий».

Если с высоты прошедших лет взглянуть на успехи в бизнесе, политике и науке, то мы увидим, что более всего преуспели те, кто приехал издалека: из Кривого Рога, Горловки, Запорожья, Волжского, Магнитогорска, Хабаровска…

Из той маленькой общаги на Гагарина, 20, выйдут банкиры и страховщики, ретейлеры и строители, бизнесмены и политики. Бешеная кутерьма перестройки и «лихих» 90-х разбросает нас по странам и городам, по банкам и компаниям. В науке останутся единицы.

Но, привыкшие к экзаменам и испытаниям, мы справимся с вызовом времени.

Когда историки будут пытаться найти главных бенефициаров перестройки, понять, кому удалось в наибольшей степени воспользоваться ее плодами, они с удивлением обнаружат, что главные «выгодоприобретатели» сидели в середине 80-х совсем не в партийных кабинетах и не в креслах директоров заводов и НИИ. Они располагались в обычных облупленных комнатах студенческих общежитий лучших вузов страны.

P.S.

Советская система любила, лелеяла молодых и создала идеальную обстановку для их роста и прорыва. Социальные лифты для активной молодежи работали превосходно. Любой толковый парень или девушка из самого далекого уголка страны могли ставить перед собой сверхамбициозные цели и их достигать. И в результате лучшие ученики советских школ становились студентами лучших вузов.

Именно они уловят суть времени в 90-х и станут элитой страны в нулевых.

«Картошка»
(Сентябрь 1984)

Трудовая дисциплина воспитывалась в СССР с малых лет.

На сельхозработы нас отправляли уже в пятом классе, а после седьмого мы поехали в первый трудовой лагерь на целых две недели. Это было что-то среднее между пионерским лагерем и стройотрядом: мы жили в специально организованном городке в лесу, а днем пропалывали капусту или свеклу на соседнем колхозном поле.

Трудовое задание на день было довольно простое – отсюда и до обеда. Под палящим солнцем, сгорбленные, на корточках, школьники должны были пропалывать грядки. Это не было трудно физически, но утомляла однообразность. Особенно сложным задание казалось утром, когда не было видно конца полю, которое требовалось прополоть.

Когда же оно закончится, это поле?

Каких-то конкретных норм не было. Учителя, которые были с нами, скорее, следили, чтобы никто не сачковал:

– Вон, видишь, Вася уже сколько прополол? А ты все на месте топчешься.

Васю хотелось догнать, и мы работали примерно на равных.

Это казалось обязательным делом, и никто не спрашивал, а зачем все это нужно. И стоит ли привлекать к этому детей? Мы считали работу на колхозных полях долгом перед страной. Он был почетен, но все равно воспринимался, скорее, как повинность.

Сельхозработы продолжились и во время учебы в техникуме. Каждый сентябрь на одну-две недели мы выезжали на поля, а после третьего курса, летом, поехали туда на целый месяц. Это уже был стройотряд, за работу нам впервые что-то заплатили.

Поступив на Физтех, я думал, что эта повинность наконец-то закончилась и полевых работ уже не будет. Человек умственного труда в столице не должен заниматься тупой и однообразной работой, но это оказалось не так. Учеба на Физтехе началась именно с картошки.

Мы садились утром в автобус и отправлялись на поля соседнего совхоза убирать урожай. Вне зависимости от погоды – в жару, в холод, в дождь или ветер. Автобус высаживал нас у края огромного поля, нам выгружали кучу пустых мешков, ведер и начиналась работа. Такая же тупая и однообразная, как и раньше, в школьные годы. Ситуацию скрашивало только то, что в полевых условиях мы ближе знакомились с однокурсниками. Мы лучше узнавали друг друга, здесь складывались компании и завязывались отношения, тут и начиналась наша настоящая студенческая дружба.

К полудню приезжала колхозная машина и привозила обед: по куску белой булки и чашке какао. Это горячее какао было очень к месту, в сентябре под Москвой уже холодало. Норм и определенных заданий опять не было, но все-таки мы были уже взрослее и старались более ответственно относиться к работе.

Особенно никто не халявничал, но тут сразу можно было увидеть, кто на что способен.

Вообще, такие рутинные советские мероприятия, как «картошка» или «демонстрации», лучше всего показывали, кто есть кто.

Ярче всего это проявлялось на ноябрьских и майских демонстрациях. Колонна факультета должна была проходить мимо трибуны, на которой стояли руководители города. Мы, как водится, несли типовой набор плакатов: портреты Ильича, членов Политбюро и лозунги типа «Миру – мир!».

Нести плакат на демонстрации в 80-х было делом уже скорее смешным и утомительным, чем веселым и почетным. Но кто-то ведь должен был их нести от факультета.

На третьем курсе, когда я стал секретарем комитета комсомола, именно мне выпала эта утомительная задача – убеждать сокурсников нести флаги и плакаты.

– Ну что сложного взять плакат и пройтись?! Солнце светит, музыка играет, шарики кругом надувают, все смеются. Правда ведь, ничего обременительного или оскорбительного для самолюбия в этом нет. Возьми плакат «Миру – мир!» и пройдись по городу, ну что тут такого?

В общем, убеждать однокурсников было делом нелегким, и невольно я стал отмечать для себя тех, кто особенно рьяно пытался от этого устраниться, и тех, кто, наоборот, вполне живо и осознанно брал плакат в руки и шел с ним в общей колонне.

Сейчас, когда прошли десятилетия и можно уже подвести некоторые жизненные итоги, я могу уверенно и однозначно сказать: те, кто пытался «сачковать» на картофельном поле, кто пытался отлынивать от комсомольской «повинности» нести плакат на демонстрации, оказались не столь успешны в бизнесе.

И наоборот, те, кто упорно трудились в поле, хотя за это ничего не платили, те, кто спокойно, с улыбкой и удовольствием несли доверенный ему флаг или плакат на демонстрациях – состоялись в современной жизни.

P.S.

Всякий раз, когда мне говорят, что тот или иной человек стал успешным и богатым, потому что ему повезло, я вспоминаю известную фразу: «Везет тому, кто везет!».

Серёжа! Сынок, спешу отослать тебе это письмо, поэтому буду коротко.

Высылаю 100 рублей. Из них ты купи Свете сапоги осенние, т. е. без меха внутри по цене где-то руб. до 80, или 60–80 р. Смотри лучше импортные, чтоб на средней высоте каблука и длина голенища тоже средняя, т. к. если будут очень длинные, то ей будут под самое колено. Она маленького роста же. Размер, как и говорили, 37 или 36,5 (обычно пишут на подошве) или так, как пишу 23,5 – 36,5 или 24 (это 37).

Но ты подойди к продавцу и спроси ее, что тебе надо на 36,5 размер, она скажет, подойдут они или нет, т. к. импортные сапожки на наши размеры не подходят. Но лучше, если деньги останутся, бери на 37-й размер, если не будет 36,5, то может купить кроссовки или ей тоже размер такой (37-й или 36,5) или себе померяешь их.

Больше писать пока некогда, хочу на завтра заказать с тобой разговор по телефону.

На этом, До свидания.

P.S.

1. Свете клипс не бери, она их себе из Калуги купила.

2. Отцу возьми пару пачек кубинских сигарет и хватит, денег у тебя откуда на большее.

3. Как будешь ехать, возьми сырков «Янтарь» в коробочках штук 5 и коробочку недорогих конфет.

Мама

(октябрь 1984 года)