Текст книги "Шесть дней"

* * *

На следующее лето после смерти бабушки Саша впервые увидел море: вместо деревни он с мамой поехал в Крым, в санаторий неподалеку от Ялты. Делать там было нечего, кроме как лежать на пляже, препарировать огромных медуз и ходить на процедуры – прогревания, массаж, ингаляцию, – так что весь отдых ему запомнился как бесконечный и сонный летний день, который длился и никак не мог закончиться. Именно с этим путешествием ассоциировалась у него потом строчка из стихотворения Бориса Пастернака: «И дольше века длится день» – ему казалось, что он и правда длился дольше пары веков. Тем более что мама заставляла его читать «Записки охотника» Ивана Тургенева, а скучнее этой книги, да еще на палящем солнце под равномерный шум волн, трудно что-то представить. Еще более удручало, что кормили в санатории ужасно: гороховое пюре, печенка, брокколи и тушеная капуста снились ему ночами, и с тех пор он не притрагивался ни к одному из этих блюд.

Несколько раз за время отдыха он с мамой ездил на экскурсии, где смог увидеть и путаные улочки Евпатории, и порт Севастополя, и гору Ай-Петри, и Ласточкино гнездо, и Ливадийский дворец, и Бахчисарайский фонтан. Мама постоянно жаловалась на дурное обслуживание и запущенность всего вокруг, но под конец отдыха ему было грустно уезжать из Крыма. Было жаль тенистых парков, огромных скалистых гор с елями и соснами, резных беседок в восточном стиле, небольших домиков с облупленными белыми стенами, гибких вездесущих кошек, розового ягодного мороженого в хрустальной фиалке, морского воздуха, сладкого от цветочной пыльцы, – все это хотелось взять с собой в город, сложить в мешок без дна и увезти.

В Москве его ждала неожиданная новость: оказывается, они вот-вот переедут в новый дом. Вместо двухкомнатной квартиры на Павелецкой, в здании еще сталинских времен, у них появлялась трешка в совсем новом доме, тоже недалеко от центра. Родители были уверены, что Саша обрадуется, ведь у него будет собственная комната, а не совмещенная с гостиной, – и он обрадовался, хотя заранее начал скучать по знакомой квартире, по высоким потолкам и прочной дубовой мебели, даже по нелюбимой школе.

Но больше всего ему было жаль расставаться с соседкой, Галиной Сергеевной. Несмотря на тяжелое имя, она была стройной красивой женщиной, которая в сорок с небольшим выглядела на тридцать или тридцать пять. Неважно, по какому поводу она выходила за порог квартиры, она всегда безупречно выглядела: в ярком облегающем платье, в широких белоснежных брюках и блузке кобальтового цвета – она неизменно красила губы красной помадой и обязательно подводила глаза, которые выглядывали из-под рыжей челки, – большие, с темными зрачками. Саша видел, как все мужчины во дворе смотрят ей вслед; даже отец провожал ее быстрым взглядом.

Однажды, когда родителям нужно было ехать в гости, а Саша болел, они попросили ее приглядеть за ним – после этого мальчик стал то и дело навещать ее после учебы. Однокомнатная квартира Галины Сергеевны была совсем не похожа на свою обладательницу – вещи пребывали в беспорядке, на полу валялись монеты вперемешку с цветными записками и окурками, а грязные окна были обклеены пожелтевшими газетами. Только кресло у торшера, кровать и гардероб с зеркалом выглядели более или менее опрятно. Поначалу Саша удивлялся этому, хотя и не показывал, а потом привык к хаосу, в котором она жила. По вечерам она снимала роскошные наряды, как сбрасывают мертвую кожу, надевала объемный махровый халат голубого цвета и без сил падала в огромное кресло, закинув ноги на мягкий изогнутый подлокотник. Она звала Сашу, просила сесть напротив себя, и начинала рассказывать о своих путешествиях и знакомствах: она любила бывать в Каннах и Конго, в Осло и Сеуле, в Праге и Тегеране, дружила с писателями, пиратами, наследными принцами. Она рассказывала увлекательно и легко, и казалось, будто за плечами у нее не одна жизнь, а несколько, и она их последовательно разыгрывает перед зрителем. Саша не все понимал из того, что она говорила, но слушал завороженно, а самым любимым моментом во всех историях была концовка, когда в руках Галины Сергеевны сама собой, прямо из воздуха, возникала какая-нибудь затейливая вещица, сувенир, привезенный из далекого города: нефритовая статуэтка, магнит с Эйфелевой башней, костяной браслет, бутылочка из синего стекла с морозным воздухом – все это она отдавала Саше, который не верил, что можно так легко разбрасываться подобным богатством.

Потом Саша обычно быстро уходил домой – он и рад был бы остаться, но к вечеру у Галины Сергеевны начинала болеть голова и портилось настроение. Как-то раз она даже сорвалась на него и накричала за нерасторопность, а когда Саша что-то ей возразил, она с размаху дала ему пощечину, так что щека у него покраснела и распухла, а из глаз брызнули слезы. Она сразу же принялась извиняться перед ним, встала на колени, руки ее тряслись, а Саша только молчал и не мог понять, что произошло, от удивления он не чувствовал боли. Дома он ничего не рассказал и через неделю снова решил пойти к ней. Галина Сергеевна радостно ему улыбнулась. Она выглядела не так, как обычно: голубой халат был грязным, а волосы лежали нерасчесанными, как придется. Привычных историй тоже не было: она попыталась начать что-то рассказывать, но запуталась в именах и датах, в географических названиях. Это ее вывело из себя – она впилась ногтями в спинку кресла, а потом посмотрела прямо на Сашу долгим немигающим взглядом, словно бы стараясь увидеть сквозь него что-то еще. Но за ним не на что было смотреть: за спиной была только стена в цветочных обоях, и все.

Вместо несостоявшегося рассказа Галина Сергеевна решила напоить его чаем и повела на кухню. Там она долго искала на полках все необходимое – заварку, чашку, блюдце, – а когда нашла, села напротив Саши, поставила перед ним фиалку с засохшим овсяным печеньем и расплакалась, случайно увидев себя в зеркале, висевшем над столом. Вытирая слезы ладонями, она часто дышала, и в сумрачном свете, затопившем кухню, Саша вдруг увидел, как она стареет у него на глазах, как становится частью этих пожелтевших стен, этого грязного пола, этого неубранного, в крошках, стола. Он испугался, но все равно спросил:

– Почему вы плачете?

– Если честно, – говорила она, снова стараясь успокоиться, – если честно сказать тебе, если честно, – ее голос дрожал, – я не помню, как тебя зовут. И я не помню, как называется эта, эта… из чего ты пьешь этот чертов чай. Понимаешь?

– Так меня Сашей зовут. А вот это – чашка. И все. И из-за этого вы так плачете?

– Саша, да, Саша, я где-то запишу, только найду ручку. Ты не видел ручку? Куда я могла ее положить? – Галина Сергеевна стала искать ее под столом, а потом вдруг резко выпрямилась и посмотрела на мальчика сверху вниз. – Мне кажется, мой дорогой, мне кажется, – она судорожно вздохнула, – вам пора идти к себе. Немедленно. Немедленно!

Зачем-то взяв печенье, он медленно встал со стула и ушел и больше никогда не видел ее. Только подростком он узнал от мамы, что Галина Сергеевна была женой успешного бизнесмена, который отселил ее в однокомнатную квартиру, когда ее поведение стало невыносимым: за час она могла успеть впасть в смертельную меланхолию, а потом стать веселой до дрожи в руках. Он хотел с ней развестись, но не стал этого делать, когда выяснилось, что причиной поведения жены является не ее вздорный характер, а опухоль в мозге. Галина Сергеевна страдала рассеянным склерозом и наотрез отказывалась принимать блокирующие таблетки по странным религиозным принципам, хотя в церковь ходила разве что на Пасху. Какое-то время после начала жизни в этой квартире она еще держалась, а потом болезнь стала стремительно развиваться и победила. Муж нанял ей сиделку и раз в неделю приходил сам; правда, довольно скоро он перестал это делать.

Когда вещи были собраны и зазвонил домофон, сообщавший, что два грузовика с мебелью готовы трогаться и ждут только их, Саша вдруг понял, что навсегда уходит из этой квартиры и из этого дома. На лестничной площадке, пропахшей табаком и продуваемой насквозь солнечным августовским ветром, он невзначай помахал рукой, как будто самому себе, и постучался к Галине Сергеевне, чтобы попрощаться, – но она не открыла.

Спустившись на улицу, он забрался в грузовик вместе с мамой и сел поближе к окну. Машина долго не трогалась, и он все смотрел и смотрел на детскую площадку, освещенную солнцем, посреди тенистого двора, и ему вдруг захотелось выскочить наружу и удержать все это – и зеленые тени, и свет на пыльном асфальте, и выцветший бордюр – оранжевый и желтый, синий и голубой.

– Ну, пора ехать, – отец постучал в окно и улыбнулся.

3

Когда хороший фильм заканчивается не так, как я задумала, – любимые герои умирают или расстаются или злодеи торжествуют, – мне всегда хочется после титров пересмотреть кино заново: а вдруг на этот раз все обойдется и будет другой финал? Так же у меня дела обстоят с книгами или даже с обычными новостями – кажется, если прочитаешь об одном и том же теракте в разных газетах, то, может, число погибших уменьшится или выяснится, что тревога вообще была ложной.

Но, конечно, это плохо работает: фильмы заканчиваются, как закончились и в первый раз, а число жертв обычно только растет.

Думаю, что так же ничего не изменится и с моими новостями, сколько бы раз я ни перечитывала свой диагноз, сколько бы ни складывала и ни разворачивала вновь больничный листок. Странно, когда я только ехала к врачу, когда шла по коридору, когда садилась напротив него в хорошо проветренном кабинете – мне, кстати, очень продуло шею, – я думала, что готова к самому плохому. Что я заранее смирилась со всем, приняла любой диагноз. Я даже просыпалась с этой мыслью: ну рак, ну умру – ну и ладно, и ничего страшного. Сколько людей через это прошло, так чем я хуже или лучше них? Но, оказывается, я только думала, что готова, а на самом деле просто была уверена, что все обойдется.

Я такая глупая.

Когда врач сказал мне, что у меня давно запущенный рак, у меня в голове как будто загорелась табличка с надписью «нежелательный вариант». Я улыбнулась, переспросила его, и врач все повторил слово в слово. Он тут же стал мне что-то объяснять, но я поняла, что не могу его слушать, голова налилась тяжестью, ее сдавило сильно-сильно, заболели глаза, и я вышла из кабинета и побежала в туалет.

Пока меня рвало, я ничего не чувствовала, а только пыталась вспомнить, рак чего у меня – легких, груди, почек, поджелудочной железы? Еще, когда я встала напротив зеркала, чтобы поправить волосы, то вдруг подумала, глядя на себя: ну вот, внутри этого тела живет гигантская опухоль. И не просто живет, а еще и растет, надувается, как гнойный шар, увеличивается в размерах. Комок подступил к горлу, и меня снова стошнило – уже прямо в раковину, желчью. Я почувствовала себя героиней какой-то трагедии – Саша недавно водил меня в театр, там показывали постановку в современном духе, почти без слов: кажется, спектакль назывался «Волшебная гора». У меня даже осталась где-то программка, я люблю их собирать. Там, в этой постановке, одна старуха все думала, что беременна – так живот надулся, – а выяснилось, что внутри нее просто росла огромная опухоль.

Актеры смеялись.

Уже по пути домой я все удивлялась, что оказалась такой слабой. Такой несдержанной. А я ведь всегда была сильной, но тут, посмотри-ка, совсем расклеилась.

Еще сегодня я много думала о нашей соседке с Павелецкой, которая сидела с Сашей. Она была красивой, обаятельной. Я узнала о ее смерти от наших общих знакомых, совершенно случайно. Помню, я тогда подумала, что ведь ревновала к ней – и сына, и мужа. Об этом я вспомнила в такси, и мне стало интересно, как она умерла. Где? У себя в квартире, на улице, в каком-нибудь дорогом пансионате? Или в дешевом пансионате? Понимала ли она хоть что-нибудь в самом конце? Как она справлялась с мыслью, что опухоль не где-то там, внизу, что еще психологически терпимо, а буквально вот здесь, в голове, растет и питается твоими мыслями. Странно, как она смогла с этим столько жить. Умываться, надевать платье, заваривать кофе, наливать молоко.

А может, не смогла и просто покончила с собой. Я бы в этом ее поняла.

Скоро мне снова ехать к врачу. Он обещал подробнее обо всем рассказать – дать самые точные прогнозы, посоветовать, куда можно обратиться за лечением, расписать, сколько и для чего нужно денег. Он мог бы все это проговорить и сегодня, но я попросила отложить: у меня голова шла кругом, я бы все равно ничего не поняла. А так я уже хотя бы знаю, что худшее случилось и осталось только получше познакомиться с деталями. Приду с блокнотом, все запишу, буду потом перечитывать.

Саша звонил. Я не взяла трубку.

* * *

Саша проснулся только в обед: в комнате было жарко, и теплый ветер, проникавший в квартиру, лишь слегка остужал горячий воздух. С улицы слабо доносились обрывки разговора: «Маша, ну сколько раз я тебе говорила…» – и детский смех, словно бы усиленный эхом. По домовой лестнице кто-то ходил, стуча каблуками, а сосед снизу («Наверное, Ян», – подумал Саша) включил на всю мощность танцевальный трек, так что даже стекла в рамах дрожали при каждом тяжелом бите.

Сняв с себя всю одежду, Саша умылся и принял душ, после чего разобрал чемодан: там, на дне, лежала одна из немногих фотографий, где его небольшая семья была полностью в кадре. Двенадцатилетний Саша стоял в плавках по колено в море, а рядом были мать и отец – она слегка облокотилась на отцовское плечо, а он скрестил руки на груди и улыбался спокойной улыбкой. Тот отпуск в Сочи был единственным, когда папа смог поехать с ними, больше этого никогда не случалось. И не из-за загруженности на работе или дел в Москве, просто через полтора года он оставил маму и ушел к какой-то Варе, или Зине, или Наташе – отец как-то вскользь упоминал ее имя, но Саша тут же его забыл по ненадобности.

Для мамы, которая считала крепкую и благообразную семью делом жизни, измена была ударом: она во что бы то ни стало хотела избежать официального развода, и ей даже удалось отсрочить его на несколько лет. Все это время она надеялась на возвращение мужа, хотя никаких оснований для такой надежды не было – он не общался с ней. Только Саше звонил иногда: поначалу он делал это дважды в год – на день рождения и в Новый год, – а потом и эти редкие звонки прекратились. Саша, которому к тому времени было уже пятнадцать, не сильно переживал из-за отсутствия отца: они никогда не были особенно близки.

Он никогда не ругался с отцом, они никогда не спорили о чем-то, никогда не разговаривали по душам, как это часто показывают в фильмах. Только иногда в отце просыпалась неожиданная теплота – и даже в эти моменты он был отстранен, словно находился в каком-то другом месте. Сложно сказать, почему все было именно так: возможно, это объяснялось особенностями его ровного характера или, может, у него на протяжении всей семейной жизни просто был кто-то на стороне, и он часто думал, как бы найти повод поскорее уйти из дома. Саша только однажды говорил с мамой на эту тему: он как раз вернулся домой после неудачного свидания, а она сидела на кухне и мелкими кубиками нарезала индейку для салата.

– Во-первых, этот разговор мне неприятен, – сказала она и, отложив ножик, подняла на него глаза, – а во-вторых, тут нечего особо рассказывать: он просто был таким человеком, и все. Вот есть блондины, есть рыжие, есть брюнеты. А есть такие люди, как он, – холодные и спокойные. Поначалу я за эту спокойную уверенность его и выбрала, признаюсь, но я тогда думала, что в семейных отношениях он все же проявит себя и еще с какой-нибудь стороны. Когда я поняла, что ошиблась, было уже поздно – мы съехались, купили мебель, распланировали жизнь. Тогда я себя утешала тем, что вдруг он еще оттает через какое-то время, если я дам нужное количество заботы и любви – запасы которой, ты знаешь, у меня всегда были, – но нет. Нет. Ты уж прости, но даже ребенок в этом смысле не исправил его. Тем более ты и сам не особенно был разговорчив и к нему совсем не тянулся, как будто зная, что из этого ничего не получится. Ну а потом он ушел к другой – я уверена, что это было не вполне его решение: наверняка просто женщина оказалась помоложе и поэнергичнее меня и прибрала его к рукам. Одно обидно: после его ухода меня не покидает чувство, словно все, что было, – было как-то совсем неважно, незначительно, необязательно… То есть я хочу сказать, что брак обычно сохраняют даже после того, как любовь проходит, – ну, из уважения, из признательности к человеку, из нежности, наконец. И совместно прожитые годы придают таким отношениям весомости. А здесь – он ушел, и все, как будто просто исчез. Не пишет, не звонит – ничего. И я даже не помню, любила я его вначале или не любила… В общем, я была бы не против драмы и сцен, это хоть что-то. Но он ведь просто всегда выходил из комнаты, если я начинала заводиться, а теперь вот спокойно не берет трубку. И сейчас я сижу и думаю: а что вообще это было? Что это? А жизнь прошла, и все, что осталось, это недоумение, – сказала она и стала резать индейку дальше, через несколько секунд добавив со смехом, словно самой себе: – И морщины, конечно. Недоумение и морщины – все, что осталось. Грустный итог, пожалуй.

Стоя раздетым посреди освещенной и теплой комнаты, Саша вдруг подумал, что нужно позвонить отцу. Найти его номер где-то в памяти телефона или через друзей. Он представил, как сделает это, как наберет необходимые цифры, и пойдут длинные гудки. А что потом? Саша никогда не переживал из-за ухода отца, разве что пару раз, когда во время бессонницы на него накатывала грусть. Но это не считается, конечно. Гораздо чаще он думал о судьбе мамы, которую ему было жаль: уже немолодая, она осталась одна, да еще с сыном-подростком.

Она долго собиралась с силами, безуспешно стараясь не дать окончательно испортиться своему характеру (она знала, что ее требовательность немногие выносили), и через год все же нашла себе кого-то. Съезжаться с любовником она не стала и даже домой его никогда не приводила, только однажды, когда нужно было починить трубы, а он как раз в этом хорошо разбирался. Тогда Саша его и увидел: высокий, полноватый, с седыми зачесанными назад волосами – он был старше мамы лет на семь и проигрывал отцу по крайней мере по части внешности. Но маме его веселый нрав и жизненная упругость нравились: она уезжала к нему в пятницу вечером и возвращалась под ночь в воскресенье. С перерывами все это продолжалось чуть более десяти лет, пока она вдруг не решила, что с нее достаточно отношений: она захотела жить для себя и еще немного для сына.

Смелое решение с учетом ее жизненных установок – Саша связывал этот переворот в мамином характере с тем, что со временем ее здоровье стало давать частые сбои. Хоть ничего смертельного у нее и не было, тем не менее ей то и дело приходилось лежать в больницах: проблемы с почками, с зубами, с глазами – она регулярно сдавала множество анализов, пила десяток лекарств и витаминов, делала контрольные визиты к нескольким врачам по три-четыре раза в сезон. Все это требовало от нее огромного количества усилий, так что желания и возможности подстраиваться под кого-то еще у нее просто не осталось. Только в последний год она дала себе послабление и сделала передышку – решила отдохнуть от докторов и больничных дел, уйдя в своеобразный отпуск. Правда, долго он не продлился – стоило ей после перерыва сходить к знакомому терапевту, как все завертелось опять.

Саша отложил фотокарточку и подумал, что не разговаривал с мамой два дня. В последний раз, когда они созванивались, он собирал вещи, а она все спрашивала, не забыл ли он положить футболки, сланцы, ключи. В конце разговора она засмеялась и сказала: «И умоляю тебя, не волнуйся из-за этих анализов – мне просто проверят камни в почках, и все. Даже при самом плохом раскладе в этом нет ничего смертельного, поверь. А то, когда ты начинаешь волноваться, ты становишься невыносимым и сводишь меня с ума вниманием – мне приходится переживать уже за нас двоих. Если случится что-то совсем неожиданное, ты узнаешь об этом первым, обещаю. Ну, не считая врача, конечно».

Застегнув чемодан, Саша стал собираться на пляж. В светлых шортах и голубом поло он спустился на улицу и медленно, положив руки в карманы, пошел в сторону моря. Теплый воздух пах кипарисами, ветвистые тени сновали по асфальту при каждом порыве ветра. Раскалившиеся старые машины с картоном за окнами стояли прямо на тротуаре – ими давно никто не пользовался. В городе было тихо, и только изредка мимо Саши проносился какой-нибудь автомобиль, ослепляя солнечными вспышками зеркал, или продавец, вышедший покурить, зазывал к себе в магазин: пиво, мороженое, сладкие персики. Саша проходил, не останавливаясь: только одной женщине удалось заманить его в полуподвальную лавку – прохладное помещение с обшарпанной плиткой и люстрой-вентилятором хранило бесконечные ряды пирожных и печенья. Взбитый крем с засохшей коркой грозился выпасть из ягодных корзинок, по темно-коричневой глазури пряников бегали мухи – продавщица с тусклыми золотыми зубами предложила Саше угоститься трубочкой со сгущенкой.

На пляже было так же безлюдно, как в городе: осмелевшие чайки и голуби бродили по песку, гоняясь друг за другом. Расстелив полотенце, Саша разделся и пошел к воде. С самого утра у него было чувство, что он выпал из реальности и только сейчас очнулся. Зайдя по пояс в море, он вдруг ощутил, что вода – мягкая, а под ступнями лежат большие шершавые камни.

Набрав в легкие воздуха, он зажмурился и нырнул, оказавшись на поверхности через пару метров: солнце сверкало на воде до рези в глазах, а он продолжал удаляться от берега, не переводя дух. Только когда мышцы заныли, Саша остановился и обернулся назад – полоска пляжа казалась совсем тонкой, и единственное, что можно было разглядеть на берегу, это неоновую вывеску ресторана: розовым и красным вспыхивало и гасло его название – «Надежда». Назад он поплыл уже на спине, изредка оглядываясь, чтобы проверить, не снесло ли его течением. Не слыша ничего, кроме плеска воды, Саша думал, что было бы забавно выйти на берег и встретить там помолодевшего отца или мать, или Сашу, свою первую любовь, с которой он обожал строить планы на будущее, – ничего из них не сбылось, конечно, даже самой малости.

Когда он лег обсыхать на голубое полотенце, то вспомнил, как долго ждал возможности оказаться в одиночестве, без спутников и спутниц, на берегу моря. Из-под жесткой просоленной бейсболки, которой он накрыл лицо, пробивались яркие лучи. Зной разливался от макушки до пяток.

Саша услышал приглушенный смех. Повернув голову, он увидел, что метрах в двадцати от него расположилась пара – обоим было лет по восемнадцать или двадцать, судя по доносившимся голосам. Их лиц было не различить, только общие черты: у девушки русые длинные волосы почти до поясницы, а он брюнет, подстриженный совсем коротко. Оба – гибкие и молодые – словно не замечали, что на пляже есть кто-то еще, кроме них, и потому вели себя свободно, ничего не стесняясь. Лежа на спине, она согнула ноги в коленях, а парень, крепко упираясь руками в песок, целовал ее в шею, в подбородок, в губы. Она обнимала его, гладила ладонями спину – когда ладони оказались под красными плавками, он засмеялся, выгнувшись телом, и опустился к ней еще ниже.

Из ресторана доносилась музыка, но Саша не мог ее различить. Убрав с лица кепку, он посмотрел на небо, где кружили чайки. Как можно тише он собрал вещи и пошел переодеваться в уборную кафе. После пляжа телу было непривычно в одежде: всюду набился песок, а с намокших волос падали тяжелые капли. Ветер стал прохладнее. Держа в руках банку газировки, Саша рассматривал невысокие дома, забегаловки с одинаковыми меню (чебуреки, борщ, салат «Греческий», торт «Наполеон»), лавки с фруктами и овощами, потрескавшиеся плиты, сквозь которые прорастала пыльная трава.

Лет тринадцать назад в городе, похожем на этот, он гулял с Сашей, своей первой любовью. До этого он никогда не ездил на отдых без мамы, и единственное, что портило его тогдашнее счастье, было ощущение конечности – и лета, и самого отпуска. Ему казалось, что он недостоин ни приморских вечеров, ни милой девушки с короткой стрижкой, ни смеха на причале, ни тесного уютного номера в гостинице, – Саша едва верил в реальность происходящего. Он постоянно думал, что после возвращения домой обязательно закончатся их отношения, и это пугало, от этого он приходил в ужас. В глубине души Саша понимал, что иначе быть не могло: когда он оставался один и начинал оглядываться по сторонам, смотреть на стены, на солнце в окне, на свое отражение, то чувствовал, как все вокруг медленно ускользает, исчезает, словно прозрачная вода в темной бочке данаид.

Они познакомились в Москве, зимой, на одной из вечеринок у общего друга. Когда ему представили Сашу, он сразу про себя подумал, что было бы забавно встречаться с девушкой, у которой такое же имя, как у него. Знакомьтесь: это Саша и Саша. И все сразу улыбаются. Она была катастрофически худой. Острые плечи сквозь толстый свитер, залаченная русая челка, надвинутая на глаза, длинный нос и полная глухота на одно ухо – она мало кому нравилась, но ему она нравилась абсолютно. Он ей сразу сказал, что она красивая, и в ответ получил: «Конечно, красивая! Я знаю об этом». Девушка училась в Литинституте имени Горького на переводчика и терпеть не могла Достоевского: Достоевский, говорила она, редкая мерзость.

Через пару месяцев они вдвоем съездили к морю, урвав целую неделю прямо перед сессией. Хоть Саша и боялся, что романтическая история вот-вот закончится, в мыслях он сделал ей предложение, получил согласие, построил дом и завел собаку – большого доброго ретривера. А пока ничего из этого не начало воплощаться в жизнь, он вместе с Сашей стал готовиться к зиме – они заказали у портного по шерстяному пальто.

Подходящее ателье нашлось на Тверской, в пяти минутах от метро. «Посмотрите вот эту ткань, темно-серую, грифельную, как бы голубую внутри», – говорила портниха. «Крепко сшитое военное пальто», – декламировала Саша, глядя на его отражение. «Какое же оно крепко сшитое, когда даже рукава болтаются?» – спрашивал он, стоя в булавках и нитках. «Да я так, поэта одного цитирую».

Пальто своих они дождались уже по отдельности: пока их шили, они успели расстаться. Он не смог вынести ее подруг из Литинститута и ее к ним большой любви. Особенно его раздражала одна из них, Надя Бессмертных: как-то раз он так напился на литературных посиделках, что сказал: «Никита, – он всегда путал имена, когда был пьян, – Никита, говорю, Надя твоя, может, и Бессмертна, но еще она – настоящая дрянь».

В итоге на Новый год Саша уехала с друзьями в Петербург, а он остался тосковать в Москве, вспоминать, как по ночам они слушали Земфиру: она пела «Спасибо!», а они, целуясь, переворачивались, как бы говорили ей – не благодари. Он, конечно, надеялся, что по возвращении они снова будут вместе и все будет продолжаться, но Саша не вернулась – осталась в Петербурге, влюбившись в начинающего музыканта, игравшего на разогреве в небольших клубах с дешевыми коктейлями.

Обо всем этом он узнал от оставшихся общих друзей. Они же ему рассказали через пару лет, что она похудела еще сильнее – хотя больше уже было некуда, – но по-прежнему очаровательно и громко смеется, по-прежнему любит своего музыканта, пусть ей и приходится трудиться за двоих, пока тот лежит на диване в съемной комнатке и бесконечно пьет. Иногда, рассказывали те же друзья, он набрасывается на Сашу – их приходят разнимать соседи, они вызывают полицию, а потом успокаивают ее на кухне и отпаивают чаем.

Каждый раз, когда Саша слышал эти рассказы, ему было жаль ее: он скидывался вместе со всеми ей на подарки, на посылки «материальной помощи» – раз в несколько месяцев они экстренно отправляли Саше небольшую сумму на жилье, на лекарства, на что-то еще из самого необходимого. Хотя у него успешно складывалась жизнь, внутри все равно сохранялся тот пунктирный план про дом, собаку и Сашу в крепко сшитом пальто. Но бросаться в Петербург было бессмысленно: он чувствовал, что по-настоящему она никогда его не любила, в отличие от своего нынешнего героя, и ни на что не променяет собственную надломленную жизнь. Впрочем, за эту бескомпромиссность он и влюбился в нее когда-то.

Ну а потом, через несколько лет, Саша умерла. В момент, когда ему рассказали об этом, он ничего не почувствовал. Втайне он даже ожидал такого исхода и готовился к нему, ведь это было вполне логично при всех известных обстоятельствах. Сейчас он уже плохо помнил подробности их отношений – разговоры, прогулки, объятия. Только несколько сцен остались с ним навсегда – например, он помнил, как они поднимались по зеленой лестнице в ателье, целуясь на каждой площадке под моргающими белыми люминесцентными лампами. На последнем этаже она вдруг отстранилась от него, посмотрела в глаза и спросила: «Перелетая через Атлантический океан, Линдберг взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора. Как думаешь, что стало с другими?» Саша не знал ответа и только пожал плечами, а она разочарованно усмехнулась.

– Ты знаешь, перелетая через Атлантический океан, Линдберг взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора, – вдруг услышал позади себя Саша, остановившись у овощного развала. – Так вот, мне всегда было интересно узнать, что же случилось с остальными бутербродами? Может, они хранятся в каком-то особом музее закусок?

И вопрос, и голос Саша тут же узнал, он не мог его спутать с чьим-то другим голосом даже через столько лет – обернувшись, он увидел двух девушек и в профиле одной из них тотчас узнал Сашу. В оцепенении он смотрел, как она вместе со спутницей удаляется от него, и по походке, по спине, по стрижке, даже по легкому ванильному шлейфу парфюма он убеждался, что это она – разве что походка стала чуть более женственной. В голове пугающая радость, что он встретил ее здесь, увидел живой, боролась с фактом невозможности – космической невозможности происходящего.

Справившись с оцепенением, он быстрым шагом пошел за ними – девушки уже свернули за угол, и Саша, сделав так же, увидел только край платья одной из них – в этой части города было множество коротких переулков, так что ему пришлось броситься за ними бегом. Но догнать их не получалось: каждый раз, когда он думал, что сможет сделать это, когда в голове слышался их смех, они исчезали за новым поворотом. Наконец, дорога вышла на широкую улицу, и ему показалось, что девушки мелькнули в окнах ближайшего кафе. Оно называлось «Астория» – нелепая вывеска с вензелями красовалась в пыльной витрине.