Текст книги "Воспоминания. Том 3"

Таким образом, каждый член Государственного Совета по назначению находится под своего рода Дамокловым мечём быть выкинутым из присутствования в общем собрании в случае неодобрительного поведения. Конечно, это имеет самое деморализующее влияние на членов по назначению, в большинстве в сущности старых чиновников и часто не имеющих самостоятельных средств.

Акимов ввел также своего рода негласный надзор за членами Государственного Совета. Посредством некоторых членов Государственного Совета, им же назначенных, и также чиновников государственной канцелярии, он находится в курсе того, в собраниях каких групп какие члены Государственного Совета бывают, и что они там говорят.

Затем он испрашивает предварительно у Его Величества, как Государь желает, чтобы тот или другой законопроект прошел или был отвергнуть. Получив это указание, он оказывает различные воздействия на членов, часто прямо говоря, что если будет решено так то, то Государь будет недоволен, или что Государь просил, чтобы члены по назначению давали свои голоса так то.

Наконец, в общих собраниях, пользуясь правами, предоставленными председателю во время заседаний, он часто ведет собрания крайне пристрастно, обрывает без всяких или недостаточных оснований тех, которые говорят не в угодный ему тон, и дозволяет говорить, не стесняясь ни количеством времени ни содержанием слова, тем, которые говорят в направлении, ему угодном. В результате Его Величество очень доволен Акимовым, но Государственный Совет роняется, и я уверен, что по многим существенным делам Государственный Совет дал бы другие вотумы, если бы не прибегали к таким недостойным приемам.

Я расскажу теперь об одной истории, которая послужила к тому, что я решил расстаться с Тимирязевыми. Когда образовалась канцелярия, состоявшая при мне, как председателе совета министров, то князь Мещерский («Гражданин») просил прикомандировать к канцелярии чиновника, служащего в министерстве внутренних дел, некоего Мануйлова-Манусевича. Я раз видел этого Мануйлова-Манусевича в Париже перед японской войной, когда вследствие того, что я был безусловно против политики, приведшей Россию к этой войне, я покинул пост министра финансов и был назначен председателем комитета министров. Тогда Мануйлов-Манусевич был агентом министра внутренних дел Плеве в Париже, и он счел нужным явиться ко мне и, между прочим, сказать, чтобы я не был на него в претензии, если я узнаю, что за мною ездят агенты русской полиции, что в этом он не причастен и что это Петербургские агенты Плеве, который желал знать, как я буду себя вести заграницею. Князь Мещерский меня очень просил об прикомандировании Мануйлова-Манусевича к канцелярии председателя совета, и я имел слабость не отказать ему в этой просьбе и Мануйлов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии, с согласия министра внутренних дел, оставаясь в министерстве внутренних дел.

Я с ним никаких личных сношений, помимо управляющего канцелярией Вуича, не имел, а сей последний меня через несколько недель уже предупредил, что, вообще, с Мануйловым-Манусевичем нужно быть осторожнее, так как он имеет дурную репутацию. Через несколько дней после того, как Мануйлов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии, он явился ко мне и от имени князя Мещерского просил меня принять Гапона, который в виду того, что громадное большинство рабочих находится в руках анархистов-революционеров, искренне раскаивается в своем поступке, приведшем рабочих к расстрелу 9-го января 1905 года, желает теперь спасти рабочих и в виду дарованной 17 октября конституции помочь правительству успокоить смуту. Я был очень удивлен, что Гапон в Петербурге, и спросил, неужели Гапон здесь и с каких пор?

Мануйлов мне ответил, что он в Петербурге еще с августа месяца, т. е. последние месяцы диктаторства Трепова он был уже в Петербурге. Я Гапона в жизни ни ранее, ни после не видал и никогда не имел с ним никаких сношений. Когда Плеве вздумал распространять в Петербурге Зубатовщину, то я, уже узнавши об этом от фабричной инспекции, против этого протестовал, и при мне, т. е. покуда я был министром финансов, Зубатовщину в Петербурге старались скрыть. С моим уходом с поста министра финансов в августе 1903 года, когда Плеве стал хозяином положения, Зубатовщина в Петербурге расцвела, явился Гапон и затем вся эта полицейская организация привела к 9 января 1905 года.

Я ответил Мануйлову, что никаких сношений с Гапоном иметь не желаю и что если он в течение суток не покинет Петербург и не уедет за границу, то он будет арестован и судим за 9 января. Вечером того же дня я видел Дурново и спросил его, знает ли он, что Гапон в Петербурге. Он был очень удивлен этой новости и спросил меня, не могу ли я сообщить ему его адрес. Я адреса не знал, а потому и не мог ему его сообщить. На другой день ко мне явился Мануйлов и передал, что Гапон хочет уехать заграницу, но не имеет денег; я дал Мануйлову 500 рублей, сказав, что я даю ему эти деньги с тем, чтобы он довез Гапона до Вержболова и убедился, что Гапон покинул Россию. Затем, дня через два ко мне явился Манулов и доложил, что Гапон переехал в Вержболове границу и обещал, что он в Россию не возвратится.

Может быть, тогда было бы правильнее его арестовать и судить, но в виду того, что тогда все рабочие были в экстазе и Гапон пользовался еще между ними большой популярностью, я не хотел сейчас после 17 октября и амнистии усложнять положение вещей. Через некоторое время ко мне пришел князь Мещерский и убеждал меня разрешить Гапону вернуться в Петербург и принять его, говоря, что Гапон теперь принесет громадную пользу в борьбе с анархистами и революционерами в виду его влияния на рабочих и полного отчуждения от революционеров-анархистов после того, как он с ними познакомился заграницею. Я просил Мещерского, оставить меня в покое и сказал, что Гапону не доверяю, никогда его не приму, и ни в какие сношения с ним не вступлю. Затем, в течение нескольких месяцев о Гапоне ни слова не слыхал. В марта месяце мне как-то Дурново сказал, что Гапон в Финляндии и хочет выдать всю боевую организацию центрального революционерного комитета и что за это просит сто тысяч рублей. Я его спросил: «А вы что же полагаете делать?» – На это Дурново мне сказал, что он с Гапоном ни в какие сношения не вступает и не желает вступать, что с ним ведет переговоры Рачковский, и на предложение Гапона он ответил, что готов за выдачу боевой дружины дать 25 тысяч рублей. На это я заметил, что я Гапону не верю, но, по моему мнению, в данном случае 25 или 100 тысяч не составляют сути дала.

Затем, я узнал, что Гапон убит в Финляндии.

Около 10 ноября, уже после того, как я отверг ходатайство Гапона через князя Мещерского (Мануйлов его воспитанник или, как он их называет, – духовный сын) и выпроводил Гапона заграницу, управляющей моей канцелярией Н. А. Вуич, докладывая мне о лицах, желающих мне представиться, доложил, что, между прочим, представятся журналисты Матюшенский и Пильский. Уже в это время я не принимал без доклада по делам не экстренным лиц, совсем неизвестных. Он доложил мне, что оба эти журналиста работают в «Новостях», по тому времени газете либеральной, но умеренной, и, по сведениям департамента полиции, это люди не опасные, что они желают меня видеть по делам профессиональных организаций рабочих с целью отвлечения их от анархических союзов. Через несколько дней я принял Матюшенского; в это время уже Гапон по сведениям Мануйлова-Манусевича был за границею. Матюшенский мне докладывал о том, что необходимо восстановить те библиотеки и читальни, которые были основаны до катастрофы 9 января 1905 года и которые были после сего закрытия и опечатаны полициею, так как эти учреждения теперь могут оказать громадное содействие к отвлечению рабочих от революционных обществ анархического характера. Я сказал Матюшенскому, что против этого ничего принципиально не имею, но что он должен обратиться к министру торговли, который должен войти в детали этого дела, мне неизвестные. Затем он заговорил о том, что следовало бы помиловать Гапона, что я категорически отверг.

Потом он просил меня дать ему записку к министру торговли; я написал, прося выслушать Матюшенского, но опасаясь дать ему записку на руки, позвал находившегося в канцелярии Мануйлова, передал ему записку, сказав, чтобы он передал ее Тимирязеву и одновременно представил Матюшенского. После этого я Матюшенского более не видел. Моя беседа с ним была весьма непродолжительна и он мне крайне не понравился. На другой или третий день был у меня Тимирязев и говорил, что он выслушал Матюшенского, что дело идет о восстановлении тех учреждений рабочих, которые были организованы во времена Плеве-Гапона и затем закрыты и опечатаны полицией после 9-го января 1905 года, что он по нынешним временам, чтобы отвлечь рабочих от революционеров-анархистов, этому сочувствует и что для этого нужно будет денег.

Я ответил, что ничего против этого не имею, что относительно всего этого он должен сговориться с министром внутренних дел, а относительно денег испросить их у Государя из так называемого десятимиллионного фонда, ежегодно ассигнуемого по государственной росписи для чрезвычайных расходов, которые росписью не предвидены; при этом, я ему сказал, что во всяком случай на это можно дать только несколько тысяч, помню, сказал – не более шести и при условии контроля за их расходованием. Этот разговор был около 20 ноября и затем мне Тимирязев ничего по этому делу не говорил, точно так, как мне ничего не говорил об этом деле Мануйлов, что со стороны последнего, впрочем, было довольно естественно, так как я ему никаких поручений, кроме передачи маленькой записочки и представления Матюшенского Тимирязеву, не давал, да кроме того я после предупреждения Вуича о том, что вообще Мануйлов не заслуживает доверия, его не принимал.

Вдруг в конце января или начале февраля 1906 года я узнал из газет, что Матюшенскому было выдано Тимирязевым 30 000 рублей на возобновление Гапоновских организаций, что из них 23 000 Матюшенский похитил и скрылся. Это побудило меня запросить письмом, в чем дело, и из объяснений Тимирязева я узнал, что он испросил всеподданнейшим докладом у Государя на организацию учреждений для рабочих 30 000, что выдал их Матюшенскому, что Матюшенский хотел украсть 23 000, что рабочие (организация умеренных рабочих) это узнали и затем, при содействии жандармской полиции, деньги эти нашли, что, наконец, Тимирязев даже видел Гапона и обо всем этом он мне никогда не говорил ни слова!

О том, что он видел Гапона, он не только не говорил мне, но и не писал даже после того, как вся эта история раскрылась. Я узнал об этом уже по оставлении им поста министра из протокола его допроса судебным следователем по делу Матюшенского.

Эта история и была причиной, почему я решил расстаться с Тимирязевым. По этому предмету в моем архиве хранится моя переписка с Тимирязевым и объяснение по поводу этой переписки Мануйлова. Из характера этой переписки видно, что и в объяснениях своих Тимирязев не правдив. Уволившись совсем от службы, он, благодаря связям с некоторыми дельцами, укрепившимися во время бытности его министром торговли в моем министерстве, получил несколько мест в частных учреждениях и затем своею услужливостью добился того, что его выбрали одним из членов Государственного Совета от торговли и промышленности. Это было, по-видимому, то, что он желал.

После ухода Тимирязева с поста министра торговли и промышленности я хотел предложить это место академику Янжулу (бывшему профессору финансового права московского университета и главного фабричного инспектора в Москве).

Но ранее нежели докладывать об этом Его Величеству, я просил к себе Янжула, чтобы с ним объясниться. Он от этого назначения уклонился. В то время бомба еще имела магическое действие и охотников на министерство и вообще боевые посты было мало.*

Глава сороковая
Отставка Кутлера. Интриги правых

* Последние перипетии истории крестьянского вопроса довольно правильно изложены в маленькой статье, появившейся в одном из первых NN «Вестника Европы» этого (1909) года. Самая серьезная часть русской революции 1905 г., конечно, заключалась не в фабричных, железнодорожных и тому подобных забастовках, а в крестьянском лозунге: «Дайте нам землю, она должна быть нашей, ибо мы ее работники», лозунге, осуществления которого начали добиваться силою.

Не подлежит по моему мнению сомнению, что на почве землевладения, так тесно связанного с жизнью всего нашего крестьянства, т. е. в сущности России, ибо Россия есть страна преимущественно крестьянская, и будут разыгрываться дальнейшие революционные пертурбации в Империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят в последние столыпинские годы дать, когда признается за аксиому, что Россия должна существовать для 130 т. бар и что государства существуют для сильных (замечательные положения речей Столыпина).

Конечно, в этих положениях нет ничего нового, этими принципами государства жили еще до эпохи христианства. Это еврейская психология в устах quasi русского либерального министра.

В первые недели после 17 октября, когда шло усиленное, брожение и происходили вспышки в деревнях многих местностей России, когда крестьянство как будто выбилось из полицейского произвола и осталось без всякого регулирующего стимула, так как о какой-либо законности и нормальном правосудии, об институте собственности, как базис социального порядка современных государств, оно никогда не имело и не имеет твердых понятий, тогда многие дворяне, собственники земель, совсем потеряли головы.

Конечно, в числе их одним из первых был генерал Трепов. Как-то раз я приехал в Царское Село с докладом к Его Величеству, меня в приемной встречает Трепов, заводит разговор о сплошных восстаниях крестьянства и говорит мне, что для того, чтобы положить конец этому бедствию, единственное средство – это немедленное и широкое отчуждение помещичьих земель в пользу крестьянства. Я выразил сомнение, чтобы ныне накануне созыва Государственной Думы после 17 октября можно было принять такую поспешную и мало обдуманную меру. Он мне ответил, что Все помещики будут очень рады такой мере.

– «Я сам, говорит генерал, помещик и буду весьма рад отдать даром половину моей земли, будучи убежден, что только при этом условии я сохраню за собою вторую половину».

Государь мне во время доклада об этом по существу не говорил, но только передал записку с проектами, сказав:

– «Обсудите эти предположения в совете министров. Это записка и проект профессора Мигулина».

Это была записка о необходимости принудительного отчуждения земель в пользу крестьянства, как мера, которую необходимо принять немедленно непосредственною волею и приказом Самодержавного Государя. Я, конечно, сейчас же понял, кто доставил эту записку Государю (записка эта в копии и, затем, письмо профессора Мигулина ко мне на ту же тему хранятся в моих бумагах).

После доклада меня Трепов опять встретил и убеждал, как помещик, провести меру, предлагаемую в переданной мне записке как можно скорее, покуда крестьянство еще не отняло всю землю от помещиков.

Кто такой профессор Мигулин? Это прежде всего муж дочери старого профессора финансового права Харьковского Университета Алексеенко, затем бывшего попечителем учебного округа в Казани, человека умного и культурного, но гораздо более известного в качестве провинциального дельца, корректного, но не гнушающегося законными средствами наживы, нежели профессора экономиста-финансиста. Как такового, имя его не перейдет в потомство даже дельцов города Харькова. Теперь Алексеенко член Государственной Думы по выборному Столыпинскому закону и финансовый столп октябристского (Гучковского) большинства в Думе. У него была дочь, богатая невеста, он ее выдал замуж за молодого харьковского присяжного поверенного Мигулина, человека способного, ловкого, публициста, затем как бы по наследству получившего кафедру от папаши своей супруги.

У Мигулина есть много написанных им книг, но нет ни одной, которая могла бы иметь серьезную претензию на ученость. Это ловкие компиляции, памфлеты, в которых везде руководящий мотив: – «я во что бы то ни стало хочу выплыть на верх». В смутное время такие люди теряют равновесие и лезут то в одну сторону, то в другую, держатся правила, что если они не могут выплыть на верх прямо, то они должны искать обходных путей – «ищите и найдете».

А все-таки Мигулин имеет марку молодого профессора финансового права и, если его ученость имеет комическое значение между людьми действительно не чуждыми наук, то он имеет все таки некоторый престиж в буржуазной мелкой среде и между провинциальными львицами. Поэтому, как могло случиться, чтобы профессор Мигулин не пробрался к дворцовому коменданту Трепову?..

Предположение Мигулина мы рассмотрели в совете министров и все министры, а, в том числе, и министр земледелия Кутлер, отнеслись к нему отрицательно, находя, что это дело касается самого важнейшего нерва жизни русского народа и требует всестороннего рассмотрения, и после 17-го октября, если какой-нибудь вопрос не может получить разрешения помимо Государственной Думы и Государственного Совета, то прежде всего этот вопрос. Но совет тогда же решил по собственной инициативе уничтожить выкупные платежи, крайне обременявшие крестьянское население, а равно расширить приобретения крестьянским банком посредством покупки от частных владельцев земель для распродажи таковых крестьянам. Меры эти совет проектировал привести в исполнение немедленно указами Его Величества, а затем образовать комиссии под председательством министра (начальника главного управления) земледелия для обсуждения дальнейших мероприятий, могущих существенно помочь крестьянству, с тем, чтобы таковые внести в Государственную Думу.

Таким образом, последовали указы о расширении деятельности крестьянского банка и уничтожении выкупных платежей. В это время боязнь в высших сферах, вызвавшая мысль об обязательном отчуждении частновладельческих земель, еще не улеглась.

Тогда (в декабре) приезжал в Петербург генерал-адъютант Дубасов, бравый, благородный и честный человек. Он приехал из Черниговской и Курской губернии, куда он был назначен с особыми полномочиями в виду сильно развившихся там крестьянских беспорядков. Он явился ко мне и подробно рассказывал о положении дела и высказывался в том смысл, что лучше всего было бы теперь же отчудить крестьянам те помещичьи земли, которые они забрали, и на мое замечание, что на принудительное отчуждение не пойду без обсуждения дела в Государственной Думе и Государственном Совете после открытия этих учреждений, он высказал мнение, что теперь такою мерою можно успокоить крестьянство, а потом «посмотрите, крестьяне захватят всю землю и Вы с ними ничего не поделаете».

Я еще недавно имел случай напомнить об этом разговоре Ф. В. Дубасову, и он заметил – «действительно я тогда Вам это говорил, я ошибся». Едва ли однако, кто знает Дубасова, может усомниться в его твердости, решительности и консерватизме. Через несколько недель в январе, благодаря естественному ходу вещей и постепенному общему успокоение, явно начало замечаться затихание смуты и в деревнях.

Как это обыкновенно бывает в особенности с лицами мужественными и твердыми только на словах, одновременно начали меняться и мнения, вызванные растерянностью. О необходимости обязательного отчуждения в пользу крестьян (или дополнительном наделе) сначала перестали говорить, потом начали выражать сомнение в целесообразности этой меры и, наконец, самую идею принудительного отчуждения хотя бы за плату начали признавать преступною, а тех, которые придерживаются такой ереси – революционерами.

Через несколько времени после того как был отвергнут советом проект профессора Мигулина, патронируемый генералом Треповым, об обязательном отчуждении, и была образована комиссия под председательством министра Кутлера. Как-то раз после заседания совета Кутлер мне сказал, что чем глубже он занимается вопросом о дальнейших мерах по крестьянскому землевладению, тем больше он приходит к убеждению в неизбежности в пользу крестьян некоторого принудительного платного отчуждения и спрашивал меня, что я думаю по этому предмету. Я ответил, что если можно будет решиться на такую меру, то разве только, как на исключение.

Через несколько дней после обеда я нашел на своем рабочем столе пакет от Кутлера с экземплярами, оттиснутыми посредством копировальной бумаги, главных оснований предварительного проекта комиссии его об улучшении крестьянского землевладения.

Так как Его Величеству было угодно высказывать о необходимости поспешить всеми мерами относящимися до крестьян, конечно, с целью их успокоения, то я сейчас же распорядился разослать по экземпляру присланную работу комиссии Кутлера членам совета министров и членам Государственного Совета, Ермолову, Шванебаху, как бывшим министрам земледелия, а также члену Государственного Совета почтеннейшему старцу Петру Петровичу Семенову, как ближайшему сотруднику графа Ростовцева при освобождении крестьян, затем все время занимающемуся крестьянским вопросом, последнему могикану по освобождению крестьян. Один же экземпляр присланного проекта я оставил у себя на столе. Поздно вечером, очистив свой служебный стол, я взял проект комиссии Кутлера, чтобы его просмотреть, и заметил, что в нем довольно сильно и решительно проведена мысль о платном принудительном отчуждении части частновладельческих земель в пользу малоземельных крестьян. Такой проект, после того, как еще так недавно совет министров отнесся отрицательно к подобному, хотя более решительному, проекту Мигулина, мне показался по меньшей мере несвоевременным, тем более, что я уже заметил быструю в отношении этого вопроса перемену направления в высших сферах и вообще в растерявшихся некоторых кругах дворянства, легко переходящих от «караул» к «ура».

Поэтому я позвал к себе дежурного чиновника и просил его приостановить рассылку проекта комиссии Кутлера. Чиновник мне доложил, что проект уже развозится и я приказал вытребовать его обратно и попросить ко мне завтра утром Кутлера.

На другой день утром я передал Кутлеру, что считаю неудобным подвергать обсуждению в совете проект его комиссии, что я уверен, что если даже сочувствовать этой идее, то самые предположения комиссии так не разработаны, что не могут подлежать обсуждению. Затем я его спросил, принял ли он меры, чтобы работа не пошла гулять и не послужила удобным предлогом для всяких интриг и возбуждений.

Кутлер особенно не настаивал на предположениях комиссии, но просил меня хотя бы в частном совещании Совета министров обменяться мыслями относительно оснований проекта комиссии, находящейся под его председательством, так как не зная, на каких основаниях совет министров остановится, он не может разрабатывать какого бы то ни было проекта, что же касается вопроса моего, принял ли он меры, чтобы эта сырая работа комиссии не послужила основанием для интриг, то он на это ничего ответить не мог, так как видимо ему и в голову не приходила эта мысль.

Частное заседание Совета состоялось очень скоро, и на этом заседании все министры высказались против мысли о принудительном отчуждении частновладельческих земель, как мер для увеличения крестьянского землевладения, причем главный довод всеми выставлялся принцип неприкосновенности и «святости» частной собственности; я присоединился к заключениям моих коллег, но выразил сомнение в возможности объяснить народу неосуществимость принудительного отчуждения частновладельческих земель после того, как все великое освобождение крестьян было основано на этом принципе платного принудительного отчуждения; такая мера в настоящее время по моему мнению не возможна, потому что она способна окончательно поколебать и без того расшатанное финансовое и экономическое положение России войной и смутою.

Я говорил, что я буду поддерживать основание проекта, представленного Кутлером, только тогда, если он докажет, что то, что он предлагает, не обессилит России. Кутлер высказал, что он тоже думает, что принудительное отчуждение, им предлагаемое, может отрицательно повлиять на теперешнее экономическое состояние России, но что по его мнению это единственное средство устойчиво и не кратковременно успокоить крестьянство.

Но вообще он особенно настойчиво проект комиссии не защищал. Затем Совет поручил Кутлеру переработать проект комиссии, им председательствуемой, причем решил назначить в комиссии новых членов из других ведомств кроме членов ведомства земледелия. Тогда же было решено назначить из министерства финансов А. П. Никольского (управлявшего всеми сберегательными кассами, много занимавшегося крестьянским вопросом), из министерства внутренних дел – Гурко (товарища министра внутренних дел) т. е. таких влиятельных членов, которые были известны, как решительные противники принудительного отчуждения.

Кутлер против этих решений не возражал и согласился переработать проект. После заседания я еще говорил с Кутлером, он меня благодарил за то, что я ему дал возможность обменяться мыслями с коллегами, и отнесся к принятым решениям вполне доброжелательно.

Замечательно, что на другой день я получил от П. П. Семенова записочку (она, вероятно, хранится в моем архиве), в которой он сочувственно отнесся к проекту Кутлера.

Через несколько дней после сказанного заседания совета министров я получил от Государя записочку, требующую присылки проекта Кутлера о крестьянском устройстве и принудительном отчуждении. Я ответил Его Величеству, что такого проекта нет, что был составлен так сказать набросок (я его приложил к моему ответу), который рассматривался в частном совещании министров, и что все министры и я высказались против всякого проекта, основанного на принудительном отчуждении, точно так, как мы высказались против такого же проекта профессора Мигулина, переданного нам некоторое время тому назад Его Величеством, что Кутлер согласился с этим заключением и теперь комиссия в другом составе под его же председательством перерабатывает проект.

Затем, при одном из ближайших личных докладов Государь соизволил заговорить со мною о проекте Кутлера и сказать, что против Кутлера все восстают и что Он желал бы, чтобы вместо Кутлера был другой министр. Я просил Государя в случае. ухода Кутлера назначить его членом Государственного Совета, против чего Его Величество препятствий не встретил. Но не успел я возвратиться из Царского Села в Петербург, как получил собственноручную записочку Государя, в которой Он соизволил мне сообщить, что считает неудобным назначить Кутлера членом Государственного Совета.

Через несколько дней при личном докладе, когда возобновился разговор об уходе Кутлера, я просил Его Величество назначить его по крайней мере сенатором. Его Величество соизволил согласиться, но как только я возвратился домой, я снова получил Высочайшую записку, в которой сообщалось, что, обдумав, Он нашел неудобным назначить Кутлера и сенатором, причем мнение это Высочайше мотивировалось.

Это меня вынудило написать Государю 2-го февраля следующее письмо, случайно сохранившееся у меня в копии:

«Вашему Императорскому Величеству благоугодно было мне сообщить, что назначение Кутлера в сенат столь же нежелательно, как и оставление его в настоящей должности и что следует отстать от привычки набивать Государственный Совет и Сенат бывшими министрами. Вместе с тем Вашему Величеству благоугодно указать, что в этом случае пример западных государств поучителен и полезен и что при переменах министров необходимо приобрести навык в этом направлении. Мне кажется, что было бы весьма полезно, как в отношении назначений и увольнений министров так и вообще в отношении организации государственной службы многое заимствовать из законов и практики западных государств, но при этом не следует упускать из виду, что в западных государствах все эти порядки вытекают из конституционного устройства и определяются или положительными законами или конституционною практикою. У нас же Государство правится Самодержавным Монархом и потому наша практика была совершенно иная. Но какою системою ни руководствоваться, всякая система должна иметь в своей основ справедливость, ибо только справедливостью определяется тот или другой образ действий. Кутлер до назначения министром занимал с успехом место товарища министра внутренних дел и товарища министра финансов и принял пост министра, подчиняясь велению Вашего Величества.

Обыкновенно товарищи министров назначаются в Сенат, а иногда и в Государственный Совет, как, например, недавно Рухлов (Товарищ В. Кн. Александра Михайловича по посту начальника Главного Управления Мореплавания, ушедший посла образования моего министерства.), очень недолго служивший, назначен членом Государственного Совета и бывший весьма недолго директором департамента полиции Гарин (ушедший вместе с Треповым) назначен сенатором. Поэтому я думал, что, ходатайствуя о назначении Кутлера сенатором, я не выходил из рамок возможного и справедливого.

Угодно ли Вашему Императорскому Величеству, чтобы я передал Кутлеру о том, чтобы он подал прошение об отставке, или Вам благоугодно это сделать другим путем?»

Государь мне изволил ответить, что Он признает дальнейшее пребывание Кутлера во глав ведомства нежелательным и потребовал представить Ему список намеченных мною кандидатов.

Я попросил Кутлера прийти ко мне и сказал ему, что в виду целого ряда недоразумений, вызванных его проектом о принудительном отчуждении, я советую ему написать прошение об отставке. Кутлер тут же написал прошение и затем я с ним расстался (февраль 1906 г.) и встретился только теперь перед выездом из Петербурга (июль 1909 г.) у графини Гудович по ее личным делам. Он сначала был уверен, что я заставил его подать в отставку, а также что я его должным образом не защищал. Теперь, кажется, он знает, что я его защищал, но вероятно, убежден, что недостаточно.

Таким образом, лица в известном положении, в котором я так долго находился, делают себе недоброжелателей, а иногда и врагов…

Прошение его я отправил к Его Величеству, а затем был у Государя с докладом. Я просил назначить Кутлеру пенсию и Его Величество милостиво сейчас же изволил согласиться назначить пенсию в семь тысяч рублей в год. Государь высказал мне, что Он желал бы, чтобы Кутлера заменил его товарищ (помощник) по министерству Кривошеин. При этом указании Его Величества я сразу понял, откуда все идет, а потому высказался о назначении Кривошеина отрицательно. Государь соизволил заметить, что не потому ли я против Кривошеина, что мысли его консервативны. Я ответил Его Величеству: