Текст книги "Воспоминания. Том 3"

Я никакого ответа от генерал-губернатора не получил; на другой день съезд открылся. Судя по газетам, там происходили выступы чисто революционного характера и через несколько дней съезд сам по себе закрылся, когда достаточно протрубили революционные мотивы. Только после закрытия съезда я получил от генерал-губернатора телеграмму, что съезд закрылся.

Все подобные попустительства творились под волшебным влиянием динамитных бомб.

Сколько в последние годы мне пришлось встречать людей в прессе (не далее, как старик и сын Суворин, которого фельетонист Дорошевич прозвал для краткости С. С.), в правительстве, в обществе, которые теперь кричат, что в то время «правительство ушло», «бездействовало», «перепугалось», и которые именно в то время и составляли стаю пугливых ворон, которые освободительному движению не сочувствовали, боялись за свой карман и свои привилегии, но не только не имели мужества идти против него, не только молчали, но исподтишка ему подмигивали, боясь как-нибудь не попасть под удары революционных бомб и пули браунингов…

На 9-ое ноября было назначено заседание совета под председательством Его Величества в Царском Селе, как выразился в записочке ко мне Государь, «для личного доклада министра юстиции в присутствии совета». Как оказалось потом – для устройства похорон министру юстиции, честнейшему и прекраснейшему человеку и юристу С. С. Манухину, но об этом мне еще придется говорить далее.

За несколько дней до этого заседания я уже начал получать из московского источника самые тревожные сведения. После заседания я пошел за Государем и сказал Ему, что необходимо немедленно назначить в Москву решительного и твердого человека, иначе я не ручаюсь, что Москва не попадет во власть революционеров и наступит анархия, что это необходимо сделать немедленно.

Государю, видимо, было неприятно, что я Его остановил, но он мне все-таки любезно сказал, что Булыгин от предложения отказался, находя себя для данного момента в Москве неподходящим, и тогда Его Величество меня опять спросил: «Кого же вы предлагаете?» Я опять ответил, что никого не знаю, кроме Дубасова, и уже энергично прибавил: «Позвольте вызвать Дубасова (он был в Курской губернии) и предложить ему немедленно занять пост московского генерал-губернатора». Его Величество ответил «хорошо».

Я сейчас же телеграфировал Дубасову, чтобы он немедленно вернулся и явился Государю. Через несколько дней он уже был у меня и я ему предложил скорее уехать в Москву и вступить в должность. Он туда и приехал за несколько дней до того момента, когда московское восстание начало разыгрываться. При назначении Дубасова, я заметил, что он относился к Дурново не то что недоверчиво, но как то несимпатично, если не употребить более энергичного выражения «гадливо». Он меня просил по важнейшим делам переговариваться со мною по телефону непосредственно, на что я охотно согласился. Дурново к назначению Дубасова отнесся как-то равнодушно. О том, как отнесся Трепов, я не знаю, но, вероятно, довольно отрицательно, так как только этим я могу объяснить какую-то нерешительность Государя в назначении Дубасова. Через самое короткое время по приезде Дубасова в Москву, он меня вызвал по телефону и сказал, что, хотя он и доверяет вполне здешним войскам и военному командованию (потом, при свидании со мною сказал, что, приехавши в Москву, он убедился, что на войска и командование положиться нельзя, но, чтобы не компрометировать военную власть, он сказал иное), но что войск там мало, что он настоятельно требует усиления военной силы из Петербурга и просил моего настоятельного содействия.

Я обратился по телефону к военному министру, который мне ответил, что выслал полк из Царства Польского и что он через три дня будет в Москве. Прибытие этого полка несколько запоздало, так как революционеры еще далеко от Москвы спустили с рельс несколько вагонов поезда, стремясь подвергнуть поезд с одним из эшелонов этого полка крушению. Но еще до прибытия этой военной части в Москву, Дубасов опять меня вызвал по телефону и просил настоятельного моего содействия, чтобы были немедленно высланы войска из Петербурга, что иначе город перейдет в руки революционеров, что войск мало, еле хватит охранять железнодорожные вокзалы, так что самый город остается собственно без войска. Он мне сказал, что он обратился непосредственно с такою же просьбою в Царское Село, но что ему не отвечают.

Чтобы не терять времени, я немедленно вызвал по телефону генерала Трепова и просил его сейчас же пойти к Государю и доложить Ему, что я считаю безусловно необходимым выслать экстренно войска в Москву, что если город Москва перейдет в руки революционеров, то это будет такой удар правительству Его Величества, который может иметь неисчислимо дурные последствия. К вечеру Трепов мне передал, что Государь просил меня лично поехать к Великому Князю Главнокомандующему и уговорить его послать войска в Москву.

Я приехал к Великому Князю поздно вечером и уехал домой поздно ночью. Приехав, я вкратце объяснил положение Москвы и настаивал на необходимости экстренно послать туда войска из Петербурга. Великий Князь сначала ссылался на то, что уже пришел, или с часа на час пришлет полк из Царства Польского. Он признавал, что в Москве войск мало и что они деморализованы, а потому на энергичные действия их рассчитывать невозможно, но, тем не менее, не считал возможным удалить из своего округа ни одного солдата.

Его соображения почти буквально были таковы: «При теперешнем положении вещей, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает Государь и Его Августейшая семья, что у него на это теперь достаточно войск, но в обрез; если он уделит хотя малую часть, то в случае, Боже сохрани, восстания в Петербурге и его окрестностях войск не хватит. Что же касается Москвы, то пусть она пропадает. Это ей будет урок. Когда то Москва была действительно сердцем и разумом России, теперь это центр, откуда исходят Все антимонархические и революционные идеи. Никакой беды для России от того, если Москву разгромят, не произойдет». Я старался ему возражать, но довольно безуспешно. Я ему сказал, что касается охраны Петербурга и его окрестностей, то я могу его уверить, что никакого восстания ни в Петербурге, ни в его окрестностях не произойдет, что доходящие до него противоположные слухи только показывают, что у страха глаза велики, и что в виду лежащей на мне ответственности я настаиваю на том, чтобы были посланы немедленно войска в Москву.

Во время этого разговора, уже когда было за полночь, вдруг появился адъютант Великого Князя, который доложил, что от Государя получился на имя Великого Князя с фельдъегерем пакет. Это была маленькая записочка. Великий Князь прочел и сказал мне: «Государь меня просит послать войска в Москву, поэтому ваше желание будет исполнено». Я просил сделать это скорее, так как в противном случае это может быть поздно, и удалился. Вернувшись домой, я передал по телефону Дубасову, что войска из Петербурга будут высланы, что я надеюсь, что восстание будет энергично подавлено; при этом я его спросил, почему его так трудно добиваться по телефону? Он мне ответил, что в последнее время он все время ездит на заседания к командующему войсками округа. Я спросил, почему он не делает заседания у себя? Потому, ответил Дубасов, что командующий войсками по старости и болезненности не выезжает из своего помещения, также поступает его помощник, начальник штаба, и другие, а их помещения, большею частью казенные, сосредоточены в помещении или около помещения округа.

Затем, в силу действующих законов, я уже в дело усмирения московского восстания не вмешивался. Великий Князь экстренно отправил, кажется в двух поездах, большую часть семеновского полка под командою генерала Мина, кажется около сотни кавалерии и несколько пушек, на случай, если при движении поездов встретится препятствие.

Из того, что я слышал, я составил себе впечатление, что, так как местные гражданские власти до приезда Дубасова и военные во все время раскисли, то и подавление смуты было произведено непланомерно, и после того, как уже было ясно, что вспышка восстания подавлена, с излишнею в некоторых случаях жестокостью со стороны чинов семеновского полка. Но не я им решусь даже теперь произнести слова хуления. Войдите и в их положение. Их взяли, неожиданно отправили в неизвестную им местность, оставили без планомерных распоряжений, поставили их под различные опасности, и затем говорят, тут можно бы было и не стрелять, а тут напрасно убили такого-то, или таких-то. Если кто виновен, то виновны те, которые не приняли заблаговременно надлежащих мер в раскисли, допустили деморализацию войск и сами только изрекали громкие слова из-за кустов.

Несомненно, что единственный начальник, который не потерял головы и духа в Москве, был адмирал Дубасов; его мужество и честность спасли положение. Но он был не только мужественно и политически честен, но был и остался истинно благородным человеком (Вариант: Генерал Мин был затем убит анархистом по возвращении полка в Петербург на Петергофском вокзале. Генерала Мина я лично никогда не видал, говорил с ним только раз по телефону сейчас после 17 октября во время беспорядков около технологического института. Действия ген. Мина в Москве я одобряю. По моему убеждению революционные действия силою следует подавлять силою же. Тут не может быть ни сентиментальности, ни пощады, но коль скоро революционные действия или вспышка подавлены, продолжение пролития крови и, в этих случаях иногда, крови невинных есть животная жестокость. К сожалению, когда вспышка восстания в Москве была подавлена, ген. Мин продолжал допускать жестокости бесцельные в бессердечные.).

Как только было погашено восстание, что продолжалось несколько дней, он сейчас же написал Государю, прося поставить на всем крест и судить виновных обыкновенным порядком и обыкновенным судом. Одновременно петербургские войска были возвращены обратно. Государь спросил мнение министра внутренних дел Дурново относительно желания Дубасова. Дурново высказался, что нужно судить военным судом. Государь тогда просил меня высказаться, я присоединился, конечно, к мнению Дубасова. И до тех пор пока я и затем Дубасов не ушли, виновные были привлечены к ответственности и судились на основании общих законов.

Во всем деле погашения московского восстания, таким образом, Дурново не принимал деятельного участия, главным образом потому, что Дубасов был выбран не им и не питал к нему, Дурново, ни надлежащего уважения, ни доверия. По крайней мере, когда в те времена я заговаривал с ним о Дурново, он о нем отзывался довольно кисло. Теперь поклонники Дурново приписывают погашение восстания ему, а он скромно молчит.

Затем, как известно, Дубасову бросили бомбу в его экипаж, Рядом с ним находившийся его адъютант, граф Коновницын, был убит; кажется, той же участи подвергся его кучер. Дубасов после моего ухода сам оставил пост генерал-губернатора. Государь его не преследовал так, как Он умет преследовать, хитро, хотя хитростью шитою белыми нитками, но был к нему довольно холоден и вероятно, потому, что Дубасов, хотя и редко, но имел случай высказывать ему мнения, довольно идущие против Его шерсти.

Когда Дубасов был назначен генерал-губернатором, я просил Его Величество назначить его и членом Государственного Совета для того, чтобы на случай, если он должен будет покинуть этот пост, он имел определенное положение. После усмирения восстания в Москве Государь мне написал: «Прошу вас, граф, совместно с министром внутренних дел составить проект рескрипта на имя московского генерал-губернатора. Кроме благодарности, должно быть выражено поощрение на будущее время и назначение в члены Государственного Совета.» Такой проект, но без поощрения на будущее время, был представлен, но не вышел. Не потому ли, что Дубасов настаивал вместе со мною, чтобы, усмирив восстание, поставить крест и судить всех общим порядком, т. е. без смертных казней?

В конце концов, когда я, а со мною все министерство ушло, то в скором времени ушел и Дубасов. Причиною ухода его было то, что он был контужен взрывом динамитной бомбы, но, вероятно, он остался бы, если бы к нему отнеслись особо милостиво. По-видимому, его не особенно удерживали свыше, и я думаю, что отчасти потому, что Дубасов не пожелал военных судов. Помилуйте, ведь это слабость….А я скажу, что применение безобразных военных судов, так как они поставлены, в особенности со времени Столыпина, после того, как экстраординарные действия, могущая вызвать такие суды, погашены и даже забыты, есть величайшая и бессмысленная недостойная для государства месть и проявление мелких, трусливых и злобных душонок. Я уверен, что история заклеймит правление Императора Николая при Столыпине за то, что это правительство до сих пор применяет военные суды, казнит без разбора и взрослых и несовершеннолетних, мужчин и женщин по политическим преступлениям, имевшим место даже два, три, четыре и даже пять лет тому назад, когда всю России свел с ума бывший правительственный режим до 17 октября и безумная война, затеянная Императором Николаем II. Анархисты же не забыли Дубасову его усмирение Москвы.

Через год, когда он был в Петербург членом Государственного Совета и гулял в Таврическом саду, в него почти в упор стрелял из браунинга юноша. Дубасов оказался невредим, юноша был сейчас же схвачен и сейчас же заявил, что он с одним участником анархистом назначены для отплаты Дубасову за подавление московского восстания. Я узнал об этом покушении почти сейчас же и приехал вскоре к Дубасову. Он был совершенно покоен и только беспокоился, что этого юношу, который в него стрелял, будут судить военным судом и, наверное, расстреляют. Он мне говорил: «Я не могу успокоиться, так передо мною и стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные тем, что в меня он выстрелил; безбожно убивать таких невменяемых юношей». Он прибавил: «Я написал Государю, прося Его пощадить этого юношу и судить его общим порядком».

На другой день я опять был у Дубасова, и Дубасов прочел мне ответ Государя. Ответ этот, удивительный, написан собственноручно, складно… не знаю, как сказать, иезуитски или ребячески. Государь любезно поздравляет Дубасова с тем, что он остался цел, говорит несколько любезных фраз, а, по существу просьбы Дубасова, пренаивно говорит, что никто не должен умалять силу законов, что законы должны действовать как бы механически, и то, что по закону должно быть, не должно зависть ни от кого и ни от Него – Государя Императора.

Одним словом, закон должен быть превыше Его и Он ему подчиняется. Точно закон, по которому этот юноша был судим и затем немедленно повешен, установлен не Им – Императором Николаем II. Весьма недавно (несколько месяцев тому назад) после того, когда Государственная Дума подобный закон отменила, его провели как военное законодательство, помимо законодательных собраний.

Точно Его Величество в то же время не только не миловал осужденных из шайки крайних правых, убивавших «жидов» и лиц прогрессивного направления, а еще чаще просто эти лица, заведомые убийцы и организаторы покушений, не находились полициею или не привлекались к судебному следствию… А Государю разве это не было отлично известно?..

Кстати, чтобы закончить рассказ о московском восстании, вернусь к этому молодому помощнику присяжного поверенного. После, из того же источника, о котором я ранее говорил, я узнал, что он со своею дамой во время покинули Москву и поселились у знакомого помещика около Москвы. Полицейские агенты поехали их арестовать. Прислуга помещика ранее пригласила их в трактир попить чаю. Во время пития чая, сей господин, а затем и его дама бежали и очутились потом заграницею.*

Глава тридцать девятая
Отставка Манухина и Тимирязева

Министр юстиции С. С. Манухин не остался все время (6 месяцев) моего премьерства и был заменен М. Г. Акимовым, ныне председателем Государственного Совета и имеющим некоторое влияние на Государя. Произошло это таким образом. Манухин представляет собою в высшей степени порядочного человека, принципиального государственного деятеля, прекрасного юриста, отлично знающего судебную часть и несколько доктринерски славянофильского направления. Он был прекрасным министром юстиции, хотя, может быть, тогда смотрящим на практически вопросы теоретически, не считался со временем, которое, конечно, было в высшей степени безалаберно-революционное.

Вследствие этого он, конечно, в Совете часто расходился с министром внутренних дел Дурново. Но главным его недоброжелателем являлся генерал Трепов, который еще ранее 17 октября, в качестве петербургского генерал-губернатора, предъявлял к министру юстиции Манухину различные незаконные требования, которые тот не удовлетворял и не мог удовлетворять, так как требования эти нарушали законы, чем теперь министерство Столыпина, конечно, не смутилось бы. После 17 октября Трепов упросил Государя, чтобы директора департамента полиции Гарина, того самого Гарина, который теперь все занимается, большею частью для отвода глаз, сенаторскими ревизиями и который по личным отношениям к Трепову занимал, когда Трепов был товарищем министра внутренних дел, без году неделю место директора департамента полиции, сделали сенатором.

При мне Государь говорил Манухину, что Он полагал бы Гарина (который, когда я стал председателем совета, ушел вместе с Треповым) сделать сенатором, а Манухин представлял резонные соображения и данные о несправедливости такого назначения в виду значительного числа деятелей во всех ведомствах гораздо более заслуженных, чем Гарин, и гораздо более серьезных, нежели он, которые тем не менее не пользуются этим званием; но Государь сказал, что это Он уже обещал, а потому Манухин и представил указ о назначении Гарина в сенат.

Конечно, это обстоятельство с Гариным усилило вражду Трепова против Манухина. Во всяком случае я неоднократно слышал от Трепова, что вся беда заключается в бездействии юстиции и что при таком бездействии невозможно подавить революцию, а такое положение будто бы поддерживает Манухин. С другой стороны, не без основания Манухин мне неоднократно говорил, что вся беда заключается в Трепове, что он своею полнейшею политическою невоспитанностью и невежеством способствовал всем событиям в 1904 и 1905 г. г., расшатавшим власть, что он имел и имеет роковое влияние на Государя и Государыню (которая ему доверяет по влиянию своей Августейшей сестры Елизаветы Феодоровны) и прибавлял, «покуда он будет – будут вечные неожиданности». Впрочем, надо отдать справедливость Его Величеству, что, покуда на Манухина не ополчились более авторитетный силы, речи об необходимости его ухода не было, но затем, когда революция тронула сильно карманы и многие почтеннейшие деятели потеряли равновесие, а между тем юстиция продолжала относиться не только объективно к делу, но иногда и с некоторою снисходительностью к левым, не имеющей оправдания в законе и, в иных случаях, внушаемою страхом возмездия со стороны крайних левых, то против такого олимпийского спокойствия начали будировать такие уравновешенные и в высшей степени почтеннейшие деятели, как бывший министр юстиции при введении новых судебных учреждений, обер-камергер, статс-секретарь, член Государственного Совета, граф Пален.

Балтийские бароны вообще были более других испуганы революций, так как в балтийских губерниях она проявилась с особою силою; там местное население совершенно выбилось из послушания закону и властям, грабило и убивало местных помещиков, вводило свое революционное управление, что и со стороны правительства вызвало решительные военные меры, также иногда сопровождавшиеся эксцессами (например, история с экспедицией генерала Орлова, ныне умершего от чахотки и находившегося в каких-то особых отношениях к Вырубовой, а через нее в мистических отношениях к бедной, не вполне здоровой Императрице).

Каково было тогда время, я приведу такой случай. Помню в октябре, когда я уже жил в запасном доме Зимнего дворца, вдруг мне утром докладывают, что ко мне пришел граф Пален и желает меня видеть. Я сейчас же приказал его принять. Ко мне входит этот почтеннейший и культурнейший старец и мне говорит:

«Я пришел к вам, чтобы вас спросить о следующем: управляющий моим имением мне телеграфирует, что к нему явились представители революционных шаек (латыши) и требуют внесения денег по постановлениям сего правительства и поэтому, как следует поступить – внести или не внести?»

Я его спросил, дано ли об этом знать генерал-губернатору, который имел тогда широчайшие полномочия, как начальник края, находящегося на военном положении он мне ответил утвердительно. В таком случае, сказал я, по вопросу о том, следует ли исполнить требование революционной шайки или нет, предоставляю вам судить. Старик, совершенно растерянный, ушел.

7 ноября я получил от Государя записку, уведомляющую, что Он назначает заседание совета министров (под своим председательством) 9-го ноября и что заседание это начинается в 11 часов утра, причем Его Величество в этой записке сообщил мне, что заседание «начнется с личного доклада министра юстиции в присутствии совета. Считаю такое нововведение нужным и полезным для всех министров» (хотя это нововведение в мое время более не повторялось).

9-го ноября я и Все министры поехали в Царское Село. К удивленно моему в числе присутствовавших в заседании был граф Пален, Э. В. Фриш (вице-председатель Государственного Совета), и еще не помню кто. Заседание открыл Его Величество указанием, что существуют нарекания на действия юстиции и что в виду этого Он счел нужным выслушать по этому предмету, в присутствии приглашенных, министра юстиции. С. С. Манухин с большим достоинством защищал подчиненное ему ведомство, указывая на то, что чины этого ведомства держатся тех оснований, на которых зиждятся новые суды; что за некоторыми исключениями действия судебных чинов совершенно правильны, а в тех случаях, когда действия эти неправильны, то принимаются меры, законами установленные; что не следует забывать, что новые суды основаны на следующих принципах: Гласность, независимость судей, «лучше простить несколько виновных, нежели осудить одного невинного» и проч.

На юстицию нападал министр внутренних дел Дурново, указывая на слабость репрессий и нечто вроде забастовки судебных мест. Я с своей стороны, признавая, что такие явления, к сожалению, бывают, заявил, что вообще судебные места действуют правильно и было бы ошибочно обобщать обвинение и подрывать одно из наиболее культурных ведомств в Империи.

К удивлению моему граф Пален в своей речи, видимо, более склонялся к нападению на С. С. Манухина или, вернее, на министерство юстиции, нежели к его защите. Заседание этим кончилось, но для меня было уже ясно, что Государь решил Манухина сплавить и что в значительной степени это решение основано на наушничестве генерала Трепова.

Через несколько дней ко мне пришел министр юстиции Манухин и заявил, что он при первом докладе после приведенного заседания счел нужным доложить Государю, что после происшедшего в заседании совета он не считал возможным оставаться министром юстиции, так как не может изменить своих взглядов, а его взгляды, видимо, не одобряются Его Величеством. Государь на увольнение его согласился и просил передать об этом мне.

При первом же докладе я всеподданнейше передал об сообщении, сделанном мне Манухиным, причем очень просил Его Величество, увольняя сенатора Манухина от должности министра юстиции, назначить его членом Государственного Совета. Государь на это согласился, но не особенно охотно. Затем я спросил Государя, кого он полагает назначить вместо Манухина. Его Величество передал мне, что Ему рекомендуют назначить Лопухина (прокурора Киевской судебной палаты, родственника бывшего директора департамента полиции, ныне находящегося в Сибири). Я доложил, что Лопухина не знаю, и просил разрешить мне навести о нем справки. Для меня сразу стало ясно, что Лопухина подсунул князь Оболенский (обер-прокурор Синода), имеющий слабость всюду подсовывать своих родичей и кузенов (Столыпин его кузен).

Вернувшись домой, я кстати застал у себя профессора уголовного права Киевского университета, Самофалова, долго служившего в судебном ведомстве и человека весьма консервативного образа мыслей, также, между прочим, находившего слабость действий в смутное время судебного ведомства. Я его спросил, знает ли он Лопухина. Он мне дал такую о нем характеристику – весьма почтенный человек, уважаемый в судебном ведомстве и симпатичный барин. Так как такая общая характеристика меня не удовлетворяла, то я его спросил, каков он был бы министром юстиции. На это Самофалов, относившийся критически к действиям Манухина в смутное время, находя его излишне либеральным, мне ответил, что Лопухин будет Манухиным, но только без его авторитетности, серьезных юридических знаний, опытности и громадной трудоспособности. После этого, я вместе с ним обратился к официальной справочной книжке и мы начали искать, кто из сенаторов пользуется неотъемлемою репутацией правых, которые не могли бы встретить возражений в смысле недостаточной их консервативности, носили бы русские фамилии и прошли бы все должности в судебной карьере, т. е. были бы люди «du mètier». Самофалов указал мне по списку сенаторов на трех, удовлетворяющих этим условиям: Акимова, Иванова и Щербачева.

На следующий день я видел Его Величество и заговорил о министре юстиции. Из разговора я увидел, что на оставление Манухина на своем посту Его Величество не согласится, к тому же я убедился, что и Манухин не согласится, после всего происшедшего, остаться министром юстиции.

Относительно Лопухина я высказался отрицательно. Тогда Государь меня спросил: «Кто же ваши кандидаты?» Я указал Его Величеству вышесказанные три фамилии, объяснив, как я их выбрал. На вопрос. «А вы их знаете?» – я ответил, что последних двух (Иванова и Щербачева) лично я совсем не знаю и никогда не видал, а Акимова встречал много лет тому назад, когда я был начальником эксплоатации юго-западных железных. дорог, а он товарищем прокурора Киевской судебной палаты. Государь мне ответил, что Он его не знает, на что я позволил себе заметить, что Государь также не знает Лопухина.

Государь был недоволен этим разговором и, в конце концов, сказал мне: «Пришлите ко мне. Акимова, тогда то, но не говорите ему, что я имею в виду дать ему какое либо назначение».

Возвратясь домой, я просил Акимова по телефону приехать ко мне. Когда он приехал, то я его в первый раз увидал после Киева, т. е. после промежутка времени более 20 лет, и передал ему, что Государь приказал ему явиться к Его Величеству тогда-то. Он меня спрашивал, не знаю ли я, для чего Государь его вызывает, причем передал, что собирался выйти в отставку и не мог только с министром юстиции уговориться о размере пенсии.

В этот самый день, когда Акимов представился Государю, я получил от Его Величества записку, в которой Он писал, что Акимов Ему очень понравился и чтобы я представил указ о назначении его министром юстиции. Когда я сказал Дурново, что министром юстиции будет Акимов, а на сестре Акимова женат Дурново, то он не очень радостно встретил это известие, может быть потому, что боялся конкуренции на поприще реакционного консерватизма.

Должен сказать, что во все время, пока Акимов был министром юстиции в моем министерстве, он держал себя весьма прилично; проводя в Совете консервативные идеи, он в этом направлении был гораздо сдержаннее и, если так можно выразиться, – законнее, нежели Дурново. Я бы не мог указать ни одного действия Акимова, как министра юстиции, которое шло бы в разрез с тем направлением, которое естественно и логично вытекло из принципе в, провозглашенных 17 октября, конечно, толкуемых в консервативном направлении, но без натяжек, «совестливо».

Между тем Дурново часто, не стесняясь, высказывал взгляды, совсем несовместимые с началами этого великого манифеста, и относился к нему недоброжелательно. Впрочем, это направление развивалось у Дурново по мере упрочения его положения, сближения с Треповым и убеждения, что это именно «по вкусу» Царя. Что касается назначения Акимова, то меня удивило, что он выбрал себе в товарищи Щегловитова, который всегда высказывал столь трафаретно красные идеи, так что я просил Манухина не водить его на заседания совета (он тогда был директором департамента). На мой вопрос, знает ли он Щегловитова, он мне ответил, что его хорошо знает. Я тогда не знал всю «бессовестность» убеждений и мнений этого теперешнего министра юстиции, которые ярко обрисовывались, когда он влез на этот пост, поэтому мне теперь понятно, почему Акимов тогда его выбрал в товарищи.

Такое, если можно так выразиться, поведение Акимова во время бытности его министром юстиции в моем министерстве привело меня даже к тому, что, покидая пост председателя совета, на вопрос Его Величества, кого бы я мог рекомендовать Ему в заместители, я Ему ответил, что это зависит, какого председателя он хочет; если консервативного, то пусть назначить Акимова, а если весьма корректного, но твердого и либерального, то тогда – Философова, государственного контролера. В числе достоинств последнего я указал на сравнительную его молодость.

Мне известно, что тогда Государь предлагал этот пост Акимову, но он от этого назначения уклонился. Затем Государь назначил Акимова председателем Государственного Совета, и на этом посту он себя часто ведет совершенно недостойно. Во первых, по точному смыслу законов, раз член Государственного Совета назначен к присутствованию, то затем он не может быть устраненным от присутствования, и только при назначении лиц членами Государственного Совета вновь можно их назначить не к присутствованию и также пополнение членов присутствующих делать или путем назначения новых членов Государственного Совета или назначением к присутствованию неприсутствующих. Акимов допустил такую практику, что ежегодно публикуется, какие члены Государственного Совета должны быть присутствующими, и при этом в список не помещают как умерших или освобожденных от присутствования по их просьбе, также и тех, которые вели себя (говорили речи или подавали голос) так, как это не нравилось наверху или самому Акимову.

Таким образом, члены Государственного Совета не находили себя неожиданно в списке. Причем это делалось к тому же бестактно, неделикатно и в отношении членов, в благонамеренности консерватизме и порядочности коих не могло быть никакого сомнения, которые за собой имеют продолжительную достойную и постепенную государственную службу на различных должностях, например Бутовский, Кобеко, Стевен, ген. Косич. Такую практику Акимов основал на статье закона, которая гласить о том, что в начале каждого года публикуется список членов, присутствующих в Государственном Совете. Между тем, точный смысл этой статьи в связи с другими, находящимися в том же учреждении Государственного Совета, не оставляет никакого сомнения, что, так как число членов по назначению присутствующих, дающих голоса, не должно быть больше числа членов присутствующих по выбору, то в начал каждого года объявляется список тех и других для гласности и общественного контроля.