Текст книги "Воспоминания. Том 3"

3) тогда явилось правительство Столыпина, которое имитируется и настоящим правительством, для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру, и начали вести такую политику: на словах «мы за 17 октября, за свободу», а на деле, благо это возможно и выгодно, «за полнейший полицейский произвол». Чем же это кончится?..

В конце концов я убежден в том, что Россия сделается конституционным государством de facto и в ней, как и в других цивилизованных государствах, незыблемо водворятся основы гражданской свободы. Раз над Россией прогудел голос 17 октября, его не потушить ни политическими хитростями, ни даже военною силою. Вопрос лишь в том, совершится ли это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови. Как искренний монархист, как верноподданный слуга Царствующего дома Романовых, как бывший преданный деятель Императора Николая II, к Нему в глубине души привязанный и Его жалеющий, я молю Бога, чтобы это совершилось бескровно и мирно…

Конечно, я не стану перечислять всех законодательных мер, принятых в течение шестимесячного моего премьерства. Я скажу еще несколько слов о капитальнейших законах, положивших начало полному крестьянскому переустройству, мною к сожалению не законченному, а законченному Столыпиным со внесением в это дело доминирующей полицейской тенденции, что грозит России в будущем большими пертурбациями. Начало крестьянскому переустройству положили труды особого крестьянского совещания, выдвинутого по моей инициативе и совершившего капитальные труды, к сожалению не доконченные вследствие внезапного его закрытия по интриге Горемыкина и Трепова. Совещание это проводило начала индивидуальной собственности крестьян и сравнение крестьян в правовом отношении со всеми подданными Российской Империи. Взамен моего совещания явилось совещание Горемыкина, ровно ничего по себе не оставившего, но работавшего под флагом принципа стадного уравнения крестьян (община и полицейское попечительство).

После 17 октября 1905 года особое совещание Горемыкина полетело вверх тормашками, и профессор Мигулин через растерявшегося дворцового диктатора генерала Трепова представил Его Величеству проект принудительного отчуждения. Совет министров под моим председательством единогласно отверг этот проект и предложил сложение выкупных платежей и разрешение деятельности крестьянского банка по покупке частновладельческих земель. В результате последовал манифест и указ 3 ноября 1905 года, которыми менее, нежели через два месяца после 17 октября были уничтожены выкупные платежи крестьян за земли, им наделенные Александром II при освобождении их от крепостной зависимости, а равно значительно расширена деятельность крестьянского банка и об эти меры, требовавшие громадных финансовых жертв, были мною приняты в самый разгар финансового расстройства, о котором я говорил ранее.

Вслед затем были образованы при главном управлении земледелия и на местах соответствующее органы для изучения аграрного положения крестьян и оказания им соответствующей помощи. Это положило реальное основание к облегчению крестьян и переустройству их быта. Далее этого мое министерство не считало возможным идти без обсуждения первейшего вопроса русской государственной жизни, вопроса крестьянского, в законодательных учреждениях, уже созываемых, но оно детально выработало программу крестьянского преобразования, руководствуясь преимущественно трудами сельскохозяйственного совещания, о котором я говорил ранее. Программа эта была выработана в форме вопросов и должна была быть внесена в Думу немедленно после ее открытия. В основании преобразования мое министерство полагало оставить индивидуальную собственность крестьян с дарованием им одинаковых с прочими сословиями и во всяком случае культурных, принятых во всех цивилизованных странах, гражданских прав, причем предполагалось переход из общего владения к индивидуальному совершать без всякого принуждения и постепенно. Все эти труды послужили основанием министерству Столыпина, а затем и 3-й Государственной Думе совершить крестьянское преобразование, которое ныне приводится в исполнение и к сожалению в будущем может грозить значительными и даже крупными революционными осложнениями. Министерство Столыпина принялось энергично за это преобразование не в сознании государственной необходимости этой меры, а в соображениях полицейских по такой логике: необходимо обеспечить спокойствие частных владельцев (преимущественно дворян, численность которых Столыпин исчислил в 700 тысяч на 150 миллионов населения), чтобы более не было дворянских погромов.

Как это сделать? – Очень просто. Возможно больше увеличить частных собственников из крестьян, тогда они будут заинтересованы в спокойствии частной собственности. Итак нужно насадить в крестьянстве индивидуальную собственность во что бы то ни стало, а потому в проекте, проведен принцип принуждения выхода из общины, т. е. насильственное уничтожение такого крестьянского института, который имеет вековую давность. Независимо от сего, вводя насильственно-индивидуальную собственность, вошедший в силу закон не озаботился одновременно крестьянам частным собственникам дать все гражданские права, которыми мы пользуемся, и прежде всего определенные права наследства, и создал таким образом, так сказать, бесправных или полуправных частных собственников – крестьян. Вводя крестьянскую реформу по политически-полицейским соображениям с спешностью и необдуманностью, одновременно не заботились разрешением целой массы бытовых крестьянских вопросов. В результате получится масса хаоса и несомненное нарождение из крестьян десятков миллионов пролетариев…

Во время моего министерства почти Все высшие учебные заведения были закрыты. Большинство профессоров либеральничало и многие выходили из рамок спокойного благоразумия, но я был уверен, что при том уважении, которое сумел внушить к себе министр народного просвещения граф И. И. Толстой, все в непродолжительном времени успокоится.

И действительно, 17-ое октября значительно уменьшило угар в среде профессоров, и после летних вакаций Все высшие учебные заведения открылись, но тогда уже министром народного просвещения – был Кауфман.

До 17-го октября были постоянно беспорядки в высших учебных заведениях и эти беспорядки поглотили внимание высшего начальства. При графе Толстом в моем министерстве оказалось, что дух беспорядков давно проник и в средние учебные заведения, но только это скрывали. Граф Толстой ввел, так называемые, родительские комитеты при гимназиях, которым давалось право следить за поведением учащихся и за общим порядком учебного заведения. Комитеты эти принесли большую пользу в смысле направления учебных заведений к спокойным занятиям.

Теперь министр народного просвещения бесшабашный Кассо эти комитеты стремится уничтожить, вероятно, находя их весьма либеральными учреждениями. Граф Толстой входил в Совет с представлением об уничтожении ограничительных норм для приема евреев в учебные заведения, исходя из той, по моему мнению, совершенно правильной мысли, что самое естественное разрешение еврейского вопроса заключается в приобщении их к национальному образованию. Совет министров после продолжительного обсуждения этого вопроса склонился к принятию предложения министра народного просвещения.

Журнал был представлен на утверждение Государя Императора. Его Величество не утвердил журнал, а вернул его с резолюцией, что Он даст по этому предмету указания впоследствии.

Столыпин сначала предполагал также оказать некоторые льготы еврейству в смысле уничтожений некоторых ограничений, относительно его существующих. По этому предмету был составлен журнал и представлен Его Величеству. Государь снова резолюцией отложил решение вопроса. Затем Столыпин видя, что можно иметь в будущем хорошие перспективы, налегая на евреев и взяв курс неонационализма, иначе говоря лозунг гонения всех русских подданных нерусского происхождения (⅓ или около 60-ти миллионов жителей Российской Империи), начал вводить новые ограничения для еврейства и существовавшие нормы для евреев в учебных заведениях еще более сузил.

Теперь идет сплошная травля евреев, и я думаю, что натравщики сами не знают, куда они идут и что полагают этим достигнуть. Можно не симпатизировать евреям, можно считать эту нацию как-бы носящую клеймо проклятия, но все таки евреи суть люди, русские подданные, евреи суть русские граждане и другого способа борьбы или обращения с ними, чем который принят во всех цивилизованных странах (Германии, Франции, Англии, Италии, Америке и пр. и пр.), не существует, как постепенное приобщение их к общей и равноправной гражданской культуре.

Хотелось мне сказать несколько слов об еврейском вопросе во время моего премьерства. Нужно сказать правду, что во время освободительного движения евреи играли выдающуюся роль в смысле раздувания, а иногда и руководства смутою. Конечно, такое положение в значительной степени объясняется и пожалуй оправдывается тем особливо бесправным положением, в котором они находились, а равно теми погромами их чернью, которые правительство не только допускало, но само устраивало. Так например, громаднейший погром в Кишиневе. был прямо устроен Плеве, но все таки факт исключительного участия евреев в смуте и революционной каше остается неоспоримым фактом.

Как только я стал премьером, еврейская депутация с бароном Гинзбургом во главе (человеком почтенным и весьма богатым) просила быть принятой. Я ее принял. Помню, что кроме барона Гинзбурга были: Винавер (присяжный поверенный, будущий выдающейся член первой Государственной Думы от города С. Петербурга), Слиозберг (также присяжный поверенный), Кулишер (тоже присяжный поверенный, которого я еще знал в Киеве, когда он принимал участие в весьма либеральной по тому времени газете «Заря»), Варшавский (довольно богатый человек, сын очень богатого и известного Варшавского, строителя железных дорог и сочлена пресловутой интендантской компании Горвиц-Коган и Варшавский в прошлую восточную войну 70-х годов) и другие. Они явились ходатайствовать, чтобы я просил у Государя и провел еврейское равноправие в России.

По этому поводу я им откровенно высказал, что, как всем известно, я не юдофоб и считаю, что в конце концов другого решения еврейского вопроса в будущем, как то, которое имело место во всех цивилизованных странах, как предоставление евреям равноправия, нет, но во первых это может быть сделано лишь постепенно, ибо в противном случае в некоторых сельских местностях еврейское равноправие может вызвать не искусственные, а действительные погромы, а во-вторых для того, чтобы в то время я мог поднять вопрос о предоставлении существенных льгот еврейству или, вернее говоря, для того, чтобы я мог выставить принцип еврейского равноправия, необходимо, чтобы еврейство усвоило себе совсем иное поведение нежели то, которому оно следовало. Оно должно во всеуслышание заявить Монарху и свое заявление подкрепить соответствующим поведением, что оно ничего от Его Величества не просит, кроме одного обращения с ними, как со всеми остальными подданными. Между тем в последнее время евреи являются деятелями в различных политических партиях и проповедуют самые крайние политические идеи. Я им говорил: «Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, посколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают».

Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддерживать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью. Так свидание это и кончилось.

Затем, когда я оставил пост главы правительства и был во Франкфурте, на Майне (летом 1907 года), то главы тамошних евреев просили с ними свидеться. Я виделся с ними у Аскенази (богатого франкфуртского гражданина, почтенного человека, русского по происхождению, которого издавна знал); там присутствовали главные представители немецкого еврейства и из Берлина приехал известный доктор Натан.

Я им опять говорил тоже, и то, что мне возражал Винавер в Петербурге, говорил Натан во Франкфурте. Из Франкфурта я приехал в Париж, там я виделся у барона Эдуарда Ротшильда с несколькими французскими евреями. Я им опять повторил тоже; они мне ответили, что они моего мнения, но что они бессильны подействовать на русское еврейство. Я думаю, что теперь евреи видят, кто был прав: я или их бестактные и, если не сказать более, советники. Никогда еврейский вопрос не стоял так жестоко в России, как теперь, и никогда евреи не подвергались таким притеснениям.

Анархических покушения на представителей власти в мое время было относительно высших лиц сравнительно мало, но относительно мелких чинов, преимущественно полицейских, довольно много. Тем не менее на меня, особливо на Дурново, происходила постоянная охота. Я жил в запасном доме Зимнего дворца, у меня не было никакой охраны, но я постоянно получал предупреждения от департамента полиции, чтобы я не ездил туда то и не выходил совсем в некоторые дни. Я не обращал на эти предупреждения никакого внимания не от того, чтобы я не боялся смерти, но потому что считал, что в моем положении бояться нельзя, ибо на меня все смотрят. Я ежедневно выходил пешком, а чаще всего ездил на своем автомобиле, всем известном, в особенности, по его шумливости. Бог мне дал такой характер, что я боюсь опасности, когда далек от нее, и боязнь эта проходит, когда она ко мне близка или находится передо мною. Дома я ее боялся, а когда выходил на улицу, то страх проходил.

Дурново также бравировал опасностью. Он имел вне дома очень хорошую знакомую, к которой ежедневно ходил, что составило заботу его охраны. Впрочем в мое время даже министр внутренних дел имел самую маленькую охрану. Это уже во времена Столыпина начали тратить на охрану премьера миллионы, строить крепости в месте жительства премьера (Елагинский Дворец), переодевать охранников в служителей Государственного Совета, Думы, в лакеев, в извозчиков и кучеров, что не спасло Столыпина от пули охранника Багрова. Должен сказать, что эти безумные траты на охрану нисколько не выражали, что Столыпин был трусом. Нет, он был несомненно храбр, но это была своего рода мания.

Когда я оставил пост главы правительства, ко мне пришел мой большой приятель, князь Меликов (умерший) тифлисский предводитель дворянства и передал мне, что у него были сегодня два члена Думы крайние революционеры-анархисты и выражали искреннюю радость, что я ушел, ибо я должен был быть убитым одним из их товарищей, вынувшим жребий и что все таки им меня было жалко, так как я тоже уроженец Кавказа и я равно, как и мои родители, на Кавказе пользовался уважением и любовью.*

Глава сорок пятая
Моя отставка

* Из всех моих предыдущих заметок едва ли не ясно то, что мне, как участнику и близкому свидетелю всего, происшедшего, ясно как Божий день, что Император Николай II, вступивши на престол совсем неожиданно, представляя собою человека доброго, далеко не глупого, но не глубокого, слабовольного, в конце концов человека хорошего, но унаследовавшего все качества матери и отчасти своих предков (Павла) и весьма мало качеств Отца, не был создан, чтобы быть Императором вообще, а неограниченным Императором такой Империи, как Россия, в особенности. Основные Его качества – любезность, когда Он этого хотел (Александр I), хитрость и полная бесхарактерность и безвольность.

Вступивши на престол, будучи насыщен придворными льстивыми уверениями, что Он самим Богом создан для неограниченного управления русским народом для его блага, что Он является таким образом орудием Всевышнего, посредством которого Всевышний управляет Российскою Империею, Он по наущению Победоносцева – Дурново на привет местных людей, явившихся поздравить Государя со вступлением на престол и намекнувшим на необходимость привлечь общественные силы к высшему управлению, ответствовал, что нужно бросить эти «напрасные мечтания».

И если бы Император Николай II обладал, как Государь, более положительными качествами, нежели Он обладает, то действительно желания местных людей, вероятно, на долго остались бы «напрасными мечтаниями». Очень может быть, что если бы Он, как Государь, удачно женился, т. е. женился на умной и нормальной женщине, то Его недостатки могли бы в значительной степени уравновеситься качествами Его жены.

К сожалению, и этого не случилось. Он женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей Его в руки, что было не трудно при Его безвольности.

Таким образом, Императрица не только не уравновесила Его недостатки, но напротив того в значительной степени их усугубила, и Ее ненормальность начала отражаться в ненормальности некоторых действий Ее Августейшего супруга. Вследствие такого положения вещей с первых же годов царствования Императора Николая II начались шатания то в одну, то в другую сторону и проявления различных авантюр. В общем же направление было не в смысле прогресса, а в сторону регресса; не в сторону начал царствования Императора Александра II, а в сторону начал царствования Императора Александра III, начал выдвинутых убийством Императора Александра II и смутою, от которых Император Александр III Сам в последние годы начал постепенно отходить.

Такое положение вещей подрывало престиж власти, усилило деятельность революционно-анархических элементов, которые не встречали дружного и искреннего отпора в благоразумных и имущих классах населения. Все как бы жили под давлением убеждения или идеи: «Так жить дольше нельзя, нужно что то переменить, нужно обуздать „бюрократию“. А что такое „бюрократия“? Не что иное, как неограниченное правление, как неограниченный Император, неограниченный выборными общественными элементами. Отсюда до конституции не один шаг, а один вершок. Этот вершок и ускользнул, когда Император, склонный к советникам с заднего крыльца, втянулся в японскую войну и легкомысленно подверг жизнь сотен тысяч своих подданных и благосостояние Империи уничтожению, а престиж Империи позорному умалению.

Явился акт 17 октября 1905 года. Этот акт, конечно, не был добровольный в том смысле, что Николай II никогда не согласился бы осуществить „напрасные мечтания“, если Он не видел, что в данный момент у Него нет другого выхода, обещающего успокоение. Этот выход мною Ему был указан, и под влиянием силы не только русского, но мирового общественного мнения Он заставил меня и принять бразды правления. Должен сказать, что как ни несоблазнителен был выход 17 октября для Императора и особливо для всей дворцовой клики и той части дворян, которая издавна состояла нахлебником достояния народа, Николай II исполнил бы данные 17 октября обещания, если бы культурные классы населения выказали благоразумие и сразу отрезали бы от себя революционные хвосты. Но этого не случилось; культурные классы населения оказались не на высоте положения, которое, впрочем, приобретается большим политическим и государственным опытом.

17 октября дало повод культурным либеральным классам населения предъявить крайние требования, до которых можно доходить лишь постепенно, приспосабливая к ним государственную жизнь, двигающуюся преемственно, иначе водворяется хаотическое состояние. Крайние левые революционные партии продолжали анархические выпады и бесчинства. Это с прекращением войны вызвало создание правых революционных партий, которые нашли оплот в дворцовых сферах и в конце концов у самого Императора. Сначала эта поддержка была тайная или, вернее, не демонстративная, а с моим уходом сделалась явною, ни чем не стесняющейся. Постепенно начали на поверхность влияния и власти выходить деятели „чего изволите“, а особенно всякого рода политические хулиганы вроде Дубровина, Пуришкевича и прочая братия.

Первое время после 17 октября Его Величество меня слушал, затем по мере того, как смута начала успокаиваться и страх перед внезапной революцией начал проходить, Государь начал избегать меня слушать, хитрить, принимать различные действия помимо меня и даже в секрете от меня.

Его Величество не хотел, чтобы министром внутренних дел был Дурново, так как Дурново в то время либеральничал и соперничал с Треповым, когда они оба были товарищами у Булыгина: Трепов по полиции почти диктатор, а Дурново в загоне по управлению почтами и телеграфами и в качестве умного человека.

Когда же Его Величество увидел, что хотя Дурново был назначен по моему желанию, но он готов для своей карьеры подставлять мне ножки или вообще отречься от меня и сблизиться с Треповым, то Государь уже начал меньше стесняться моими мнениями. Уже 31 января Его Величество на одном из моих докладов изволил написать:

„По Моему мнению роль председателя совета министров должна ограничиваться объединением деятельности министров, а вся исполнительная работа должна оставаться на обязанности подлежащих министров“, а так как исполнительная часть может производиться непосредственно по докладам Государю или непосредственным указаниям Государя, то этим путем главу правительства во всех случаях, когда желали обойти несговорчивого премьера, оставляли в стороне и делали желаемое помимо его.

Стремление обходить меня при моей несговорчивости все усиливалось по мере успокоения, но все таки боялись со мною расстаться, боялись государственного банкротства и отсутствия войск в Империи. Я с своей стороны чувствовал, что при таких условиях я оставаться на посту полуноминального главы правительства не могу.

Как то раз я виделся с Треповым и передал ему, что должен буду просить Его Величество освободить меня, на что Трепов через несколько дней мне передал, что Государь на это никак не согласится. С тою же целью я виделся с Великим Князем Николаем Николаевичем, и на заявление мое, что я желаю, чтобы Государь меня освободил, так как я готов отвечать перед Россией за свои действия, но не желаю отвечать за действия, совершаемые помимо меня, Великий Князь отмолчался. Я говорил с Треповым и Великим Князем Николаем Николаевичем потому, что в это время это были два лица, наиболее доверенные у Его Величества. Наконец, на ту же тему я несколько раз заводил разговор с Государем, и Его Величество или ускользал от этой беседы, или давал мне понять, что еще есть важные дела, которые я должен сделать и прежде всего совершить заем, дабы спасти наши финансы. Когда мне удалось перевести значительную часть войск в Империю и тем усилить правительство и совершить колоссальный заем, то в виду крайне ненормального положения, в которое я был поставлен, я решил официально просить Государя освободить меня.

Ранее того я передал о моем решении некоторым из моих коллег и в том числе морскому министру Бирилеву. Бирилев на другой день приходил меня отговаривать, причем для меня было ясно, что впрочем он не скрывал, что он имел такое поручение от Императрицы, благоволением которой он пользовался в то время. Но мое положение сделалось невыносимым и при всей преданности моей Государю я решился положить этому положению конец.

В беседе с Бирилевым по этому предмету я ему между прочим сказал:

Я от своей линии не отступлю, мои отношения к Государю уже теперь, вследствие моего несогласия идти на веревочке, которая номинально находится в Царской руке, а в действительности дергается то одною, то другою рукою, совершенно ненормальны; коль скоро я деньги достал и войско начало возвращаться из Забайкалья, то как только почувствуют, что без меня могут обойтись, отношения эти станут еще более анормальны. Вы говорите, что я должен остаться, если не для Царя, то для родины. Оставаться пешкой в руках генерала Трепова, Вел. Кн. Николая Николаевича и целой фаланги нарождающихся черносотенцев я не могу, так как тогда я буду бесполезен и Царю и родине, а все равно, как только Государь почувствует, что меня можно спустить, то Он спустит на первом моем сопротивлении, которым еще ныне Он уступает, боясь опять того, что было до 17-го октября.

Адмирал Бирилев не согласился со мною в определении отношения дворца к людям с самостоятельными убеждениями. Он мне сказал:

– Когда Государь меня назначил министром, я поставил Ему одно условие – сказать мне откровенно, когда Он перестанет мне доверять, и Он обещал это сделать.

Мне случалось несколько раз слышать такие суждения, что я должен был сразу, как только Государь не соизволил согласиться со мною в какой либо важной мере, сейчас же бросить и уйти. Я этого не сделал и если бы пришлось вторично находиться в том же положении, я бы это все таки не сделал бы.

По моему убеждению это было бы с моей стороны непорядочно ни по отношению России, ни по отношению Его Величества. По отношению России потому, что я тогда принес бы ей непоправимое или трудно поправимое зло, а по отношению Государя потому, что я связан с Императорским домом не только тем, что мои предки были ему верные слуги, но и тем, что я был одним из любимых министров Отца Императора Николая II, знаю его с юности, был при нем долго министром и высшим сановником. Мой долг был сделать от меня все зависящее, чтобы не создавать для Императора непреодолимых или тяжких затруднений. Я родился монархистом и надеюсь умереть таковым, а раз не будет Николая II при всех Его плачевных недостатках, монархия в России может быть поколеблена в самой своей основе. Дай Бог мне этого не видеть…

Хотя через три, четыре месяца после 17 октября я внутренне решил уйти с поста премьера, как только я окончу главнейшие задачи, на меня упавшие, что должно было быть сделано к открытию Государственной Думы никак не позже мая месяца, я тем не менее все время с своей стороны делал все от меня зависящее, чтобы приготовить к открытию Государственной Думы все необходимые законопроекты, истекающие из преобразования 17 октября и являющиеся последствием потрясения, которому Россия подверглась от войны с Японией и смуты.

Об этом неоднократно велась речь в заседаниях совета. Специально же этому вопросу было посвящено заседание 5-го марта. В этом заседании я снова поднял вопрос о необходимости подготовить и своевременно обсудить в совете законопроекты, подготовляемые для Государственной Думы, при этом я высказал, что необходимо сразу направить занятия Государственной Думы к определенным, широким, но трезвым и деловым задачам и тем обеспечить производительность ее работ. В соответствии с этим правительству необходимо вступить перед выборными людьми во всеоружии с готовой и стройной программой. Совет в этом заседании между прочим высказал, что наиболее важным является скорейшее окончание подготовительных работ по крестьянскому делу, так как вопрос об устройстве быта крестьян является бесспорно наиболее жизненным и насущным.

В виду этих суждений уже к середине апреля был приготовлен в Государственную Думу целый ряд законопроектов по различным отраслям государственного управления и была разработана подробнейшая программа крестьянского преобразования, изложенная в виде вопросов. Этот труд и послужил Столыпину для составления закона 9 ноября о крестьянском преобразовании со внесением в него к сожалению принудительного уничтожения общины для создания полу – если не совсем бесправных крестьян – частных собственников.

Так как каждое представление нужно было доставить в Государственную Думу в нескольких стах экземплярах по числу членов, то шутили, что мое министерство приготовило для Думы целый поезд представлений.

14-го апреля 1906 года я послал Его Величеству следующее письмо:

„Ваше Императорское Величество. Я имел честь всеподданнейше просить Ваше Императорское Величество, для пользы дела, освободить меня от обязанностей председателя совета министров до открытия Государственной Думы, когда я кончу дело о займе, и Ваше Величество соизволили милостиво выслушать мои соображения. Позволяю себе всеподданнейше формулировать основания, которые побуждают меня верноподданнически поддерживать мою вышеизложенную просьбу.

1. Я чувствую себя от всеобщей травли разбитым и настолько нервным, что я не буду в состоянии сохранять то хладнокровие, которое потребно в положении председателя совета министров, в особенности при новых условиях.

2. Отдавая должную справедливость твердости и энергии министра внутренних дел, я тем не менее, как Вашему Императорскому Величеству известно, находил несоответственным его образ действия и действия некоторых местных администраторов, в особенности в последние два месяца, после того, когда фактическое проявление революции скопом было подавлено. По моему мнению, этот прямолинейный образ действий раздражил большинство населения и способствовал выборам крайних элементов в Думу, как протест против политики правительства.

3. Появление мое в Думу вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по всем запросам по таким действиям правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать объяснения, которые я могу не разделять.

4. По некоторым важным вопросам государственной жизни, как например: крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим ни в совете министров, ни в влиятельных сферах нет единства. Вообще, я не способен защищать такие идеи, которые не соответствуют моему убеждению, а потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие, в последнее время, политическим credo министра внутренних дел.

5. В последнем совещании (Совещание было под председательством Его Величества.) об основных законах член Государственного Совета граф Пален и считающийся в некоторых сферах знатоком крестьянского вопроса член Государственного Совета и председатель крестьянского совещания Горемыкин высказали свои убеждения не только по существу этого вопроса (О недопустимости ни в каком случае возмездного отчуждения земли в пользу крестьян.), но и по предстоящему образу действия правительства (Горемыкин заявил, что если Дума поднимет вопрос о принудительном отчуждении в пользу крестьян (возмездном), то ее следует немедленно распустить.). Крестьянский вопрос определяет весь характер деятельности Думы. Если убеждения их (Палена и Горемыкина). правильны, то казалось бы, они должны были бы иметь возможность провести их на практике (Государь как бы по моему указанию и назначил Горемыкина.).