Текст книги "Бог жесток"

Эти небольшие дворики забытых провинциальных городов словно скопированы друг с друга. Не сопротивляясь течению времени, они преображаются в ногу с ним. Могучие полувековые деревья срубаются с завидной оперативностью, и на смену живой зеленой стене вырастает стена железобетонная – гаражей и мелкооптовых складов. Лишившись опеки тяжелых благоухающих крон, печально складывается судьба этих маленьких тихих двориков: приземистые двухэтажки, детские площадки, беседки отживающих свой век стариков и старух выглядят особенно жалко на фоне растущих каменных джунглей.

Необратимо ушли в прошлое времена, когда дворики эти считались вполне мирными: потасовки местных мальчишек воспринимались как ЧП и становились темами экстренных педсоветов в школе. Теперь эти дворики облюбованы для разборок криминальными авторитетами, отстреливающими своих конкурентов и игнорирующими милицию.

Убогие дворики глотают сладкую слюну, распространяясь о своих новых героях: банкирах, громилах и проститутках. Несчастные дворики, перечеркнув свое прошлое, не замечают, что давным-давно умерли.

Замусоренная улочка, грязно-желтый дом, крайний подъезд, угловая квартира на втором этаже. И если есть время и желание, прошу на мою скромную «Бейкер-стрит».

Письменный стол, несколько стульев, сервант, шкаф для пожиток, древний телевизор, продавленный диван с обшивкой, вспоротой пружинами, – убогая обстановочка, и та – наследство от тетки; новый Шерлок Холмс стал аскетом.

Подушка, одеяло и простыня – серый бесформенный ком. На наволочке – длинные рыжие волосы и следы вульгарной красной помады. За диваном – окурки и использованные презервативы. На батарее в ванной – нижнее женское белье. На столе в кухне записка, кладезь грамматических ошибок:

Прасти саседушка так палучилась девка чума.

Значит, он опять был здесь. Он не пропускает ни одной моей отлучки. Он не пропускает ни одной командировки своей жены. Он не пропускает ни одной юбки. А еще он помаленьку приворовывает, помаленьку мошенничает, помаленьку приторговывает анашой и с удовольствием покуривает ее сам. В остальном же он, шустрый, щупленький и белобрысый, абсолютно безобиден, горячо любит двоих своих детишек-близняшек, а ко мне добр настолько, что без лишних вопросов дает деньги в долг и выполняет некоторые мелкие поручения. Взамен же просит немного: угла в моих апартаментах при знакомстве с очередной глупышкой. Я не задумываюсь, как он проникает в квартиру в мое отсутствие, наверняка мой предусмотрительный сосед заранее изготовил дубликат ключей.

Да, он действительно мой сосед уже не первый год, а имя у него так просто ангельское – Семушка Кирпичиков.

Через стену я слышал все, что происходило в соседней квартире. Очередная открывшаяся измена грозила обернуться грандиозным скандалом с битьем посуды, рукоприкладством и вызовом милиции. Однако меня больше не занимали семейные склоки, благо мое нынешнее занятие было куда интереснее. Достав из холодильника банку консервов и бутылку водки, я приступил к вечерней трапезе. Потом опустевший стакан выпал из моей расслабленной руки, но, так и не найдя равновесия на мирно вздымающемся животе, скатился и стукнулся об пол. А еще позже кто-то стал настойчиво трясти меня за плечо и говорить что-то о незапертой входной двери. Я продрал глаза и увидел знакомого следователя, с которым уже встречался сегодня и имя которого не помнил. «Пусть будет Ивановым», – решил я и поднялся.

Иванов был все в том же сером помятом костюме с плохо выбритым одутловатым лицом. Ему было всего лет сорок, но плешь съела ему почти все волосы, глаза смотрели устало и тускло, плечи были вяло опущены. Он имел вид человека, уставшего от жизни. Изо рта у него пахло.

– Вот решил зайти на огонек, – сказал Иванов. – Гостей принимаешь?

– Присаживайся, – сказал я и ввернул свое «фирменное»: – Выпить будешь?

– После работы можно, – кивнул он. – Я ведь тоже не с пустыми руками.

Он достал из авоськи бутылку водки, граммов двести вареной колбасы и четвертинку ржаного хлеба. Мы молча чокнулись, выпили и закусили. На серых щеках Иванова мгновенно проступили капиллярные сосуды, как и у всех любителей закладывать за воротник. Он равнодушно осмотрел мое жилище:

– Один живешь?

– Угу.

– Я бы тоже пожил в свое удовольствие. – Рука Иванова вновь потянулась к бутылке, щедро наполнила наши стаканы. – На работе вертишься как белка в колесе, нервы, выволочки от начальства, приходишь домой, хоть бы там покой найти. Ан нет. Жена всю плешь проела: много работаю, мало получаю. Раньше все устраивало: на даче отдыхали, ребятишек в лагерь по путевке, случалось, на юг всей семьей… Квартиру получил, за машиной в очереди отстоял, жене шубу справил… А недавно женина подружка замуж повторно выскочила за бизнесмена, в особняк переехала, на собственной «вольво» разъезжает. Моя благоверная мне все уши прожужжала, вот как, мол, жить надо. Я для интереса на этого малого кой-какую информацию собрал. И что ты думаешь, нечистое там дело, жулик он, причем крупный. Но чтоб посадить, доказательств не хватает. И вот как-то учинила мне супружница очередной разнос, что пачку в день я курю, и это много, на бюджете отражается. Слово за слово, и я ей по злости высказал про того бизнесмена. Кого ты мне в пример ставишь, говорю, вора, мошенника? А она и заявляет, что лучше бы я был вором, а не ментом занюханным, зато о семье позаботиться бы смог. И детей против меня настраивает, что не любит их папка, раз компьютер купить не в состоянии. А они у нас маленькие, все вбирают, гляжу, уже сторонятся меня, смотрят надувшись. Но ей и этого мало. Собирается на развод подавать, квартиру разменивать. Мне и на жену плевать, и на квартиру, мне дети важнее. Вот только понимаю, что по суду они ей достанутся, хоть и сука, но мать все-таки… Домой теперь идти неохота, вот к тебе и зашел. Еще?

Мы выпили еще. Пока я не мог разобраться, что побудило Иванова явиться ко мне поздним вечером и рассказывать историю своей несчастливой семейной жизни. Я не был ему другом, мы не виделись несколько лет, и даже будь человек так одинок и надломлен, он бы выбрал в качестве жилетки кого-нибудь другого. Я чувствовал, что визит Иванова как-то связан с делом Вальки Гуляевой.

– Вот ответь мне, – сказал Иванов, с жадностью пережевывая колбасу. – Раньше ты тоже был из наших, но ушел на вольные хлеба. В чем-нибудь выиграл?

Этот вопрос мне задавали многие, в основном бывшие коллеги, и отвечать мне на него порядком надоело.

– Теперь я сам по себе. Нет начальства, не надо писать глупые отчеты и торчать на ковре у прокурора, – сказал я. – К вопросу о деньгах – могу позволить себе жрать три раза в день, только на это порой не хватает времени. Да и материальные блага, насколько ты понял по убранству моих хором, для меня не особо важны.

– Я тоже хотел уйти со службы, заняться частной практикой, – поделился Иванов. – Но, когда проработал в органах половину жизни и сросся с этой структурой, меняться сложно. И привычки, и психология – все другое. Разве я представлю сейчас, что меня могут просто по-русски послать, а если буду особенно навязчив со своими вопросами – набьют морду? Друзья тоже не поймут, они все менты и вашего брата не любят. Еще?

И мы опрокинули по пол стакана. Только тут он перешел к главному.

– У тебя было слишком мало времени, чтобы поговорить с Гуляевой, – прочавкал Иванов набитым ртом. – В тюрьму к ней тебя не пустят, ты не адвокат, а все эти корочки частных сыщиков для нас – филькина грамота. А я имел с ней долгий разговор, даже имею протокол допроса.

Дальше догадаться было несложно.

– Сколько ты хочешь за информацию? – спросил я Иванова.

– Постой, – поморщился он. – Я за всю жизнь не взял ни одной взятки. Поэтому, наверное, и нахожусь в дерьме. Бывало, бандиты пытались купить у меня информацию. Иногда запугивали. Зато теперь знают, что со мной такие фокусы не проходят. У нас же с тобой другой случай. Я оказываю тебе дружескую услугу, ты даешь скромное вознаграждение. По рукам?

За копию протокола допроса я заплатил ему пятьдесят долларов из денег Вальки Гуляевой. По тому, как ожили его глаза и разгладилась унылая складка губ, мне стало ясно, что он не рассчитывал на столь щедрое вознаграждение. И очень скоро я понял почему. В протоколе не было ровным счетом ничего, что бы заинтересовало меня. О мальчике вопросов не задавалось вообще.

– Она говорит, что у нее есть алиби, – комментировал Иванов, а я почему-то думал, будто ему самому неудобно за тот товар, который он мне по-дружески всучил. – Якобы в ту самую ночь, когда убили деда, она была с клиентом. Зовут Миша, симпатичный, на вид лет тридцать. Подцепила его в районе вокзала, он сам из Москвы, был командирован в наш город. Говорил, всего на сутки. Сам понимаешь, это сказки про белого бычка. Никто мифического Мишу в Москве искать не станет. Начали работать с ее постоянной клиентурой, ужасный сброд, каждый в отказ и у всех алиби. Пытаемся найти сутенера, того самого мужика, который отлупил деда в подъезде по внучкиной просьбе.

Это место я самостоятельно нашел в протоколе допроса.

Следователь. Чем была вызвана эта просьба?

Подозреваемая. Я тогда клиента при бабках подцепила, привела к себе. Он мужик щедрый, в кабак сводил, обещал хорошо заплатить поверх тех башлей, что я сутенеру отстегиваю. Сам от жены гуляет. Дед как раз в ночную ушел. А соседи нас видели, деду позвонили, что я опять… Дед взял – и в ноль-два, дал наш адрес, будто вооруженный налет. Группа захвата, дверь с петель, нас на пол. Клиент вне себя, что, если жена узнает? Разумеется, не заплатил.

Следователь. Это именно тогда вы угрожали деду?

Подозреваемая. Вроде как.

Следователь. Вспомните, что вы говорили.

Подозреваемая. Ну… я тогда не в себе была… Что ненавижу… Что хочу, чтобы… Да и чего вы привязались?! Вам уже без меня доложили…

Следователь. А потом подговорили сутенера.

Подозреваемая. Не помню. Может, и подговорила… Но лишь для того, чтобы припугнуть, ударить там пару раз…

Я сплюнул на пол от нахлынувшей злости. Моя клиентка была либо полной дурой, либо настолько подавлена всем происходящим, что ее больше не интересовало будущее и она сознательно затягивала петлю на своей шее. Я сложил листы и передал их Иванову.

– Ты ее серьезно собираешься закрыть? – спросил я.

– А что валандаться? – вполне искренне удивился следователь. – Начальство давит, требует показатели. Конечно, есть здесь некие странности. Орудие убийства, к примеру. Никаких следов пальцев, но девка могла быть в перчатках. Еще анонимный телефонный звонок. Голос мужской, но, чувствуется, сильно измененный. Сообщил, где тот самый нож мы обнаружим. Согласен, притянуто, но это все тонкости.

– А мальчик?

– Ничего про это не знаю.

– И ты еще спрашиваешь, почему я забил на вашу службу?

Я выпил, не предлагая ему. Следователь мстительно смотрел куда-то мимо меня.

– Презираешь, – выдавил он. – Желаешь остаться честным. И не запачкаться в дерьме. Не удастся. С этого и надо было начинать, Галкин. А я, дурак, хотел по-человечески. Мы выяснили, кому Мишуков звонил незадолго до смерти. Всего один звоночек. И это был ты.

Я ждал подобного, однако рассчитывал, что сказано мне это будет не по-пьяни, а на официальном допросе, с торжествующей улыбкой, с трогательной демонстрацией наручников, с милым приглашением в заждавшуюся меня камеру.

– Чего на это нафантазируешь? – зло ухмыльнулся Иванов.

Мне незачем было врать. Я выложил, при каких обстоятельствах познакомился с дедом и его внучкой, и даже сослался на свидетеля, любовника-неудачника, за которым следил весь тот день. Следователь хмуро выслушал меня.

– Зачем же Мишуков звонил тебе?

– Просил опохмелить.

– А ты?

– Сказал, что на мели, и завалился спать.

Он никак не отреагировал. Хотя должен был распушить хвост, ткнуть мне в морду убийственные показания свидетеля, затаившегося за окном второго этажа. Или дежурный воспитатель на самом деле ничего не видел, или с какой-то целью утаивал правду.

Дальше мы пили не чокаясь, в абсолютном молчании. Как он ушел, я не помнил.

Часть вторая
ВСЕ ПОДРУЖКИ ПО ПАРАМ…

Новый день ничем не отличается от предыдущего. Солнце лишь изредка выказывает свой мутновато-желтый лик и вновь окутывается рыхлыми медузообразными тучками. Дороги по-прежнему черны и скользки. А я вхожу в этот мир с неизменно мерзким чувством похмелья.

Потом освобождаю желудок, скрючившись над унитазом, принимаю контрастный душ, бреюсь и чищу зубы. На водку я не могу смотреть без содрогания и борюсь с недугом, прибегнув к употреблению шипучего американского средства, которое, если верить инструкции и навязчивой рекламе, должно спасать в подобных случаях. Однако заморские разработчики вряд ли даже помышляли обо всей глубине и тяжести чисто русской расплаты за веселье. Лишь залив в себя остатки вчерашней водки, я почувствовал себя человеком. До такой степени, что тусклое осеннее утро показалось мне вдруг каким-то торжественным, праздничным.

Нужный мне дом находился минутах в двадцати ходьбы. Выстроенный в грозные времена изничтожавших друг друга наркомов, дом этот до сих пор смотрелся величественно и неприступно. В подъезде – холод, полумрак и влажность расстрельных подвалов. На двери в квартиру – начищенная до блеска медная табличка с гравировкой:

ИННОКЕНТИЙ ГЕОРГИЕВИЧ БЕЛЕЦКИЙ

Я гадаю, кем же он приходится Тамаре Ивановне: отцом, братом или мужем? Надавливаю кнопку звонка и слышу, как где-то в глубине квартиры он оборачивается будоражащим дребезгом. Почти сразу дверь открывается, и приглушенный, но хорошо поставленный женский голос просит войти. В прихожей оказывается даже темнее, чем в подъезде, и я почти не вижу хозяйку, едва улавливаю тускловатое свечение серебряной броши на ее шуршащем платье.

– Вы уж извините за неудобство, в прихожей перегорела лампочка. – Красивый голос удалялся от меня, словно устремляясь в какой-то длинный черный туннель. – Проходите в гостиную, к свету. Только прошу, будьте осторожней.

Я разулся и двинулся на голос, держась за простирающиеся вдоль стен книжные шкафы. В конце туннеля брезжил слабый свет, и вскоре я оказался в большой комнате.

Массивная старомодная мебель, представленная здесь как на аукционном торге, делала гостиную вовсе мрачной. Шторы задернуты, освещение исходило от старой люстры, запыленные плафоны которой нависали над большим круглым столом подобно гроздям незрелой рябины. Тамара Ивановна стояла посреди зала, опершись одной рукой о добротную дубовую поверхность стола, и в ее осанке, умении держать себя безошибочно угадывался человек, полжизни находящийся за кафедрой, на обозрении многих десятков глаз. У нее были тонкие, очень правильные черты лица, в рисунке губ, форме носа, изгибе бровей ощущались породистость и врожденная интеллигентность, и все же лицо казалось каким-то застывшим, нарисованным. Красиво уложенные темные волосы имели вкрапления тонких седых нитей. Ей было лет пятьдесят, может, немногим больше, но я не мог поверить, что она жила одна в этом сумрачном склепе, годном разве что для дряхлого старика. Наверняка жив еще И.Г. Белецкий (отец?), какой-нибудь заслуженный и высокочтимый деятель науки.

– Боюсь, что если вы кого-то и ждали, то это не меня, – произнес я, призвав на помощь всю свою тактичность.

– Почему же? – проговорила она спокойным голосом. – Меня часто навещают мои бывшие студенты. И в университете, и на дому. Дайте время вспомнить, в каком году вы заканчивали.

Тут впервые женщина улыбнулась, и в глазах ее появилось тепло: сейчас она думала о том, что наполняло ее жизнь и что являлось ее смыслом. А я невольно подумал о Зое Алексеевне Стрелковой, в жизни которой не осталось ни смысла, ни отрадных воспоминаний.

– Нет, – разуверил я Тамару Ивановну. – Я никогда не был вашим студентом и тем не менее имею разговор к вам. Я пришел относительно Лены Стрелковой.

Я не мог ошибиться: услышав имя своей бывшей студентки, женщина вздрогнула, а уже в следующую минуту тяжело опустилась на стул. Но она не была напугана. Так переносят душевную боль, вдруг напомнившую о себе. Нет слов. Нет слез. Нет ничего в окружающем мире. Потому что слова сказаны, слезы выплаканы, а мир меркнет перед тьмой смерти. Есть только боль, неуемная и бесконечная. Так не играют. Настоящую боль сыграть нельзя. И моя рука, потянувшаяся за лицензией, остановилась на полпути. Я вдруг очень отчетливо представил себе чувства этой женщины и понял, насколько мелочными, пустяковыми, даже кощунственными покажутся ей интересы какого-то частного сыщика. Вряд ли я отдавал себе отчет, произнося свою следующую фразу:

– Меня зовут Евгений Галкин. Может, Лена ничего не говорила вам обо мне, но мы… познакомились незадолго до ее смерти…

Тамара Ивановна смотрела на меня и в то же время куда-то в пустоту. Под ее померкшим взглядом меня пронзила странная болезненная мысль: сколько же я потерял, что не знал Лену Стрелкову и не мог испытать к ней никаких чувств?

– Сядьте, – сказала Тамара Ивановна каким-то чужим голосом, и я подчинился. – Почему вы пришли ко мне? Зачем?

– Я понимаю, что это глупо, – ответил я. – Особенно сейчас, когда Лены нет. Но я слишком мало знал о ней при жизни. В ней была тайна, которую я тогда не смог разгадать. И эта тайна до сих пор не дает мне покоя. Однажды Лена что-то говорила мне о вас, и я подумал, что вы знали ее больше. Вот и все.

Белецкая долго молчала. А потом воспоминания всколыхнулись в ней, и были они безоблачными и светлыми, и в глазах женщины затеплился огонек жизни.

– Пожалуй, меня можно осуждать, ведь педагог не должен иметь учеников-любимчиков, – говорила Тамара Ивановна. – Но с Леной был особый случай. Я преподавала русскую литературу как раз на Ленином курсе. Правда, они не были филологами и не выражали большого рвения в моем предмете, однако Лена… Она прекрасно читала стихи… Есенин, Ходасевич, Северянин, Белый… Вообще любила Серебряный век… У нее был такой чистый голос, что трогало до слез. И самое удивительное, ей вроде бы никто не прививал любви к прекрасному. Она совершенствовалась сама, пропуская каждую строчку, каждое слово через сердце и душу…

– У меня сложилось впечатление, что вы с Леной были очень близки, – сказал я, подгадав момент, когда Тамара Ивановна остановится, чтобы передохнуть. – Не рассказывала ли она вам, как жила в последнее время?

Женщина посмотрела на меня несколько странно, одновременно с укором и печалью, будто я вынуждаю ее говорить о чем-то, отчего сам буду страдать.

– Лишь до определенной степени, – отозвалась она довольно сухо. – Вы мужчина, которому Лена… насколько я поняла… была небезразлична, и вас, разумеется, интересует, был ли у нее любовник. Да, любовник, – повторила Тамара Ивановна вполне обыденно, чего, признаться, услышать от нее я не ожидал. И продолжала: – Ничего постыдного в этом слове нет, я просто называю вещи своими именами. Лена не была замужем, но она красивая молодая женщина и соответственно не собиралась жить затворницей. Но нормальные люди не афишируют столь интимные вещи. Если она и была с кем-то откровенна на эту тему, то не со мной.

В этот момент дверь смежной комнаты отворилась, и в гостиную вступил высокий подтянутый старик, одетый по-домашнему. Взлохматив седую гриву широкой узловатой ладонью, он вонзил в меня цепкий взгляд из-под шевелящихся мохнатых бровей. В остальном же его костистое вытянутое лицо оставалось неподвижно.

– Что здесь произошло? – обратился он суровым тоном к Тамаре Ивановне.

Я подозревал, что сейчас стану свидетелем сцены, когда престарелый отец отчитывает свою тоже уже немолодую дочь, и скромно отодвинулся в угол комнаты, приняв позу стороннего наблюдателя.

– Во-первых, Кеша, ты для начала мог бы поздороваться с гостем, а уже потом выяснять, что произошло, – невозмутимо ответила женщина.

Старик проигнорировал первое замечание и повторил свой вопрос.

– Этот человек пришел поговорить о Лене Стрелковой, – сказала Тамара Ивановна.

Седовласый Кеша решительно рубанул рукой воздух.

– Черт знает что, Тома! Сколько раз я просил тебя не впускать в дом посторонних. А вам, молодой человек, вовсе не следовало говорить с моей женой, для нее это слишком большая травма. Могли бы обсудить все со мной, раз вы из милиции.

«С женой?! Значит, муж», – пронеслось у меня в голове. А в груди разливалось чувство чудно́й необъяснимой тоски: «Неужели такая чувствительная натура может жить с таким хамом?!»

– Я не из милиции, – все же бесстрастно ответил я.

– Раз так, вам вообще нечего делать в нашем доме, – услышал в ответ.

– Если вы настаиваете, я уйду.

– Но сначала объясните, что вам было надо.

– Успокойся, Кеша, – вступилась Тамара Ивановна. Она не выглядела ни виноватой, ни напуганной. – Этот человек был знаком с Леной.

Суровый старик расхохотался. Смех его был совсем не старческий и совсем не добрый.

– Ха! Тайный воздыхатель! Что еще за новость?! Что за чушь?! Откуда он взялся?! Извините, откуда вы взялись, молодой человек?!

– А что, я вам чем-то не угодил? – спросил я резко, что несколько сбило со старика спесь.

– При чем здесь я?! – выкрикнул он. – Все дело в Лене. Сейчас на свете осталось слишком мало порядочных людей. А она уже обожглась в жизни.

– И ушла из нее, – прибавил я.

– Ушла? – Он поперхнулся и отошел в дальний неосвещенный угол комнаты. – Да, нелепый несчастный случай.

– Но если так, – заикнулся я, – что бы вы ни сказали… уже не сделаете ей хуже…

– Действительно, Кеш… – произнесла Тамара Ивановна.

Если сначала, как мне казалось, ее тяготило общение со мной, то теперь, при появлении мужа, она, напротив, нуждалась в моем обществе. Или в обществе любого другого человека.

– А по какому такому закону я должен что-то рассказывать постороннему?! – продолжал кипятиться старик. – У него не написано на лбу, кто он такой! И Лена о нем никогда ничего не говорила!

– У Лены тоже могли быть свои секреты, – спокойно и серьезно возразила Тамара Ивановна. – Мы тоже когда-то были молоды…

– То было другое время, – ворчливо отозвался хозяин, но становилось ясно, что сопротивление его сломлено. – Раз это так угодно моей жене, мы расскажем вам о прошлом Лены. Только не позволим, чтобы вы стали копаться в грязном белье.

На это предупреждение я отвечал, что подобное мне самому будет неприятно, с чем, однако, мысленно был не согласен, ведь в том самом копании и заключалась моя работа.