Текст книги "Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине"

– Кадет, отомкните штык! – улыбаясь, сказал он.

Спасибо ему: это была моя первая «вооруженная» погрузка на корабль, да еще военный. Теоретически я знал, что нельзя грузиться с примкнутыми штыками, но в этот момент вся теория, не имевшая практики и навыка, совсем испарилась из моей головы. Не заставил повторять мне ценных указаний и в два счета отомкнул штык и примкнул его острием вниз. И сразу же часовой сделал шаг в сторону и рукой указал мне на трап. Довольный таким исходом, я стал подниматься. Но тут случилось нечто неожиданное: коротким, ловким движением часовой выхватил из моих рук шкатулку, и она, описав большую дугу, навеки погрузилась в море. А в ней были деньги, портреты родных и все близкие кадетскому сердцу сувениры. Вслед за мной поднимался кто-то из отставших товарищей – и его узелок постигла та же участь. Таким образом, картины погрузки, как организованной единицы, я не наблюдал. Характерно то, что потом, за все время моей кадетской жизни, кадеты никогда в своих дружеских беседах отдельных лиц или групп не говорили на тему об эвакуации. А если и заговаривали, то в очень общих и поверхностных чертах. Даже когда к нам присоединились отступавшие через Румынию, имевшие настоящие бои с красными, перенесшие во много раз больше нашего и проявившие воинскую доблесть, даже по прочтении приказа Российского военного агента в Румынии генерала Геруа о награждении отличившихся героев Георгиевскими медалями и крестами, мы воодушевленно поздравили наших героев, но разговоров об отступлении через Румынию было очень мало.

Впоследствии организатор боевых действий кадет под Зельцами и Канделем, наш воспитатель капитан Реммерт, преподавал у нас рисование. Глядя на него, преподававшего такой «мирный» предмет, у меня неизменно возникала мысль: по внешнему виду совсем не воинственный, а вот поди – герой!

Впоследствии оказалось, что не я один мог оказаться не на крейсере: большая группа в 127 человек (42 кадета Одесского корпуса, 75 – Киевского и 10 человек воспитательско-административного персонала: 7 – Одесского и 3 – Киевского корпусов) на крейсер не попала. Все же эта группа была подобрана иным способом и позже присоединилась к основному ядру, бывшему на «Цересе», состоявшему из 84 кадет и 10 человек персонала, во главе с командиром 1-й роты полковником Самоцветом Одесского корпуса и 20 кадет и 18 человек персонала Киевского.

На милость победителей[94]94
  Этот фрагмент написан бывшим кадетом Н.Г. Смирновым.


[Закрыть]

Прошло пятьдесят лет со дня трагедии нашего корпуса. Многое из памяти выветрилось, но и то, что сохранилось, при воспоминаниях вызывает тяжелую боль и вопрос: «Почему это так случилось и кто во всем виноват?»

А.М. Росселевич в своих воспоминаниях описал отход нашего корпуса из Одессы в Овидиополь, двукратное путешествие по льду лимана в Аккерман и дальнейшее участие 1-й роты в боях с красными и чудесное спасение кадет этой роты. Кадет-полочанин М.А. описал возвращение части кадет 2-й роты с полковником Овсянниковым в Одессу и непродолжительное пребывание кадет в корпусе на положении почти военнопленных.

В то время я был кадетом 2-й роты – 5-го класса, 1-го отделения.

1 февраля 1920 года жутко было проходить по улицам Овидиополя: впечатление было мертвого городка. На людных и шумных еще вчера улицах никого не было.

Поскольку наш корпус в Овидиополь пришел последним, у нас не было возможности расположиться всем в одном здании. Расположились как смогли. Наше отделение и некоторые кадеты других отделений 2-й роты волей судьбы попали в помещение местной, бездействовавшей в то время почты. Никто не знал, где кто находится, а о численном составе не приходилось и говорить. С момента выхода из родного здания никто не знал, сколько человек выступило в «ледяной поход на Румынию».

1 февраля, ранним холодным утром, остатки 2-й, 3-й и 4-й рот, при оставшихся в незначительном числе офицерах-воспитателях, под руководством директора корпуса полковника Бернацкого, с белым флагом тронулись из Овидиополя по дороге на Большую Аккаржу. Немного отойдя от Овидиополя, по указанию полковника Бернацкого, с болью в сердце и со слезами на глазах произвели спарывание медных пуговиц и погон, каковые были сожжены, после чего продолжали путь к Большой Аккарже. На половине пути впереди по дороге мы заметили конный разъезд «котовцев» с красным флагом, направляющийся в нашу сторону. Вскоре произошла и наша встреча с ним. Наша колонна была остановлена и осмотрена «победителями». Никаких эксцессов, кроме матерной брани и «добровольного» обмена одеждой, не было. Обмен в основном коснулся офицерского состава, и в первую очередь полковника Бернацкого, которому обменяли его офицерское пальто на вшивую, рваную солдатскую шинель.

Под конвоем разъезда мы прибыли в Большую Аккаржу, где нас всех поместили в здании школы. Помещение было теплое, с достаточным количеством соломы для ночлега. В селе уже действовали сельсовет и комитет бедноты, что я видел по вывескам и красным флагам. Несмотря на наличие советской власти, немцы-колонисты нас накормили, после чего, от усталости и переживаний свалившись на солому, мы заснули мертвым сном. Рано утром 2 февраля двинулись дальше, но не через Люстдорф и Большой Фонтан, а по другой дороге на Одессу. Во второй половине дня где-то на дороге были опять встречены красными и приведены на заставу, находившуюся на 8-й станции трамвая.

У заставы нас продержали довольно долго и потребовали, чтобы все стали поротно. Пользуясь своим небольшим ростом (я был на левом фланге 2-й роты), я со своими двумя друзьями, такого же роста, как и я, пристроился к 4-й роте. На заставе воспитателей и несколько кадет 2-й роты задержали. Как позже выяснилось, задержанных через некоторое время освободили. После «чистки» у заставы в сопровождении «почетной охраны» двинулись дальше и около 4–5 часов дня подошли к зданию корпуса… увы, уже не нашему. У ворот стоял часовой с красным бантом. На большом плацу задержались. Появился комендант, который предложил всем имеющим родственников в городе зарегистрироваться и идти домой. Предполагая, что значат и чем пахнут все эти регистрации, я со своими двумя друзьями незаметно пробрался в директорский садик, а оттуда, через забор, выходивший в сторону ипподрома, не спеша направился по трамвайной линии к городу. С наступлением сумерек я неожиданно появился дома. Это было Сретение – 2 февраля 1920 года. Дома в квартиру меня не впустили до тех пор, пока я не отмыл с себя всю грязь и не переменил все бывшее на мне белье и платье. Сытно поев, улегся спать в тепле и на чистой постели, впервые за недельное путешествие. Через два дня меня свалил сыпной тиф. Оправившись после тифа, стал приспосабливаться к новым условиям жизни. Попутно вспомнилось, что сыновья корпусных воспитателей, которых в моем отделении было трое – Орлицкий, Смирнский и Буздижан, – с корпусом на Румынию не отступали, и о судьбе двоих кое-что узнал: сын полковника Орлицкого вместе с матерью и сестрой уехали к родственникам в Белую Церковь, где сын был арестован, Ростик Смирнский был арестован и расстрелян в Одессе, а о судьбе Бориса Буздижана ничего узнать не удалось.

Со временем число наших кадет в Одессе уменьшалось: некоторые куда-то переезжали, чтобы войти в новую жизнь и устроиться на работу, некоторые были арестованы и если и не ликвидированы, то сосланы на долгие годы. Борис Лисаневич 3-го, моего отделения был в балете Одесского оперного театра и, получив контракт, смог выехать в Англию. Ходили слухи, что он был балетмейстером в Нью-Дели (Индия).

Состав офицеров-воспитателей во время Первой мировой войны часто менялся. Так, у меня в первом классе воспитателем был всеми любимый Петр Петрович – полковник Шеншин[95]95
  Шеншин Петр Петрович, р. в 1864 г. В службе с 1884 г., офицером с 1886 г. Полковник, командир роты Одесского кадетского корпуса. В Добровольческой армии. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в штабе армии, до 30 марта 1918 г. начальник политической части того же штаба. В Вооруженных силах Юга России; до января 1920 г. Ставропольский вице-губернатор. Остался в Одессе. Умер в Центральной России.


[Закрыть]. Он был назначен командиром сначала 2-й, а потом 4-й роты. Вместе со своим сыном[96]96
  Шеншин Петр Петрович, р. 15 августа 1897 г. в Одессе. Одесский кадетский корпус (1915), Михайловское артиллерийское училище (1916). Подпоручик (поручик) 30-й артиллерийской бригады. В Добровольческой армии. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в 3-й отдельной батарее. Во ВСЮР и Русской Армии в Корниловской артиллерийской бригаде до эвакуации Крыма. Галлиполиец. В феврале 1921 г. в 1-й батарее Корниловского артиллерийского дивизиона. Капитан. В эмиграции в Югославии, с 1 мая 1920-го по 1 июня 1935 г. эконом и помощник заведующего хозяйством Первого Русского кадетского корпуса. После 1945 г. в США, с 1948 г. секретарь Союза Первопоходников. Умер 21 сентября 1980 г. в Бурлингейме (США).


[Закрыть] в начале 1918 года поступил в Добровольческую армию, потом возвратился в Одессу и, после выселения всего корпусного персонала из корпусных зданий, имел одну комнату на Пироговской улице и работал ночным сторожем на Пересыпи. Не помню, когда Петр Петрович выехал из Одессы в Центральную Россию, где тихо ушел из жизни.

После назначения Петра Петровича ротным командиром наше отделение принял капитан Н.П. Зиневич, который одновременно руководил корпусным духовым оркестром, вместо умершего капельмейстера Бондаренко. Судьба его очень печальна: попав в плен под Канделем, он был мобилизован в Красную армию, откуда был вскоре демобилизован, как бывший «белый», и работал в Одессе кассиром в каком-то предприятии. Во время боев с румынами за Одессу в 1941 году был арестован чрезвычайным трибуналом и расстрелян у стены Херсонского участка за хранение оружия. Наш бывший директор генерал-лейтенант Н.А. Родкевич[97]97
  Генерал-лейтенант Николай Александрович Родкевич был директором Киевского кадетского корпуса с 11 декабря 1919 г.


[Закрыть], из-за якобы принадлежности к провокационно созданной ГПУ организации, был арестован органами ГПУ, долго сидел в тюрьме ГПУ, а потом в общей тюрьме, после чего был выслан в Алма-Ату, где и скончался из-за скверных условий содержания там. До своего ареста Н.А. Родкевич преподавал топографию в артиллерийской школе в здании бывшего Сергиевского училища. В то же время был арестован и последний директор корпуса полковник Бернацкий, о дальнейшей судьбе которого ничего не известно.

О судьбе воспитательско-преподавательского персонала и кадет нашего родного корпуса, окончивших свой земной путь без помощи ГПУ, знаю о нашем законоучителе – отце Сергии Петровском, по уходе из корпуса бывшем настоятелем кафедрального собора в Одессе, который окончательно потерял зрение и под впечатлением этого тяжело заболел и тихо скончался; о нашем кадете Сергее Сурменеве, который, будучи инженером, состоял в запасе Красной армии и во время осады Одессы в 1941 году был мобилизован и убит на фронте в районе села Татарки, где пуля прошла у него сердце навылет, после чего он был засыпан землею после взрыва авиабомбы. Весною 1942 года, при начале полевых работ, во время оккупации румынами Транснистрии его тело было обнаружено и погребено на втором христианском кладбище в Одессе. Кадет 5-го класса 1-го отделения Виталий Кирьяков в 1926-м или 1927 году, во время прохождения допризывной подготовки в казармах на Дальницкой улице, был убит случайно разорвавшимся снарядом, находившимся под землей двора казарм еще с 1918 года. И много, много, кроме них, воспитателей и кадет нашего корпуса были ликвидированы и сосланы во времена «ежовщины».

Особенно запечатлелся в памяти случай, происшедший 25 января 1920 года, когда, после долгих колебаний, во второй половине дня полковник Бернацкий распорядился о выходе оставшихся в корпусе рот на Большой плац для следования в походном порядке на Румынию. В городе в это время уже установилась советская власть, связи с городом уже не было, когда в ворота корпуса вбежала небольшого роста дама, лет 30–35, не помню, как она была одета, но в память врезалось, что она была в высоких дамских сапожках на шнурках и на высоких каблуках. Поравнявшись с 4-й ротой, она стала выкрикивать фамилию своего сына, кадета младших классов Б. Найдя сына, она пристроилась к 4-й роте и тронулась с нами в последний путь, без всякого багажа, налегке, как мы.

Но особенно запомнилось, что эта маленькая героическая женщина, прорвавшаяся через уже занятый большевиками город в корпус, осенила нас, выходящих из ворот кадет, широким крестным знамением, олицетворяя этим всех кадетских матерей, благословлявших своих сыновей на тяжелый путь, из которого многие не возвратились живыми.

Всем нам памятно, что в корпусе в начале и в конце учебного года служился молебен, второй из которых являлся и напутственным молебном для окончивших, перед их разъездом из корпуса; каждое утро и вечер были общие (поротно) молитвы; молитвами отмечались начало и конец учебного дня; молились до и после принятия пищи. А вот в начале опасного для жизни похода никто не благословил уходящих детей и отроков святым крестом… Почему? Только одна кадетская мать-героиня сделала это и пошла вместе с нами в наш тяжелый путь. Но, увы, через два дня ее сапожки на высоких каблуках не выдержали тяжелого пути, и я видел ее идущую по обмерзшей дороге с ногами, обмотанными тряпками.

Ежегодно, когда в Америке отмечают День матери, я вспоминаю свою мать и героиню-мать нашего кадета Б. Если она еще жива, да сохранит ее Бог, а если умерла, да примет ее Господь в Царствие Небесное!

В 1920 году кадеты узнали о гибели капитана Полоцкого кадетского корпуса Чикувера. Он был взят красными в плен и по мобилизации направлен командиром подразделения в Одесскую пехотную школу. Летом началось восстание против Советов в Малой и Большой Аккаржах. Капитан Чикувер был послан с курсантами на подавление восстания, но он со своим подразделением перешел на сторону восставших. После подавления восстания капитан Чикувер вторично попал в плен и был расстрелян, предварительно вырыв себе могилу.

Очень возможно, что если бы полутора 1-й роты, оставшаяся в корпусе, не поддавшись уговорам полковника Бернацкого, своевременно решила бы пробиваться в порт, то, безусловно, за ними пошли бы и все остальные или большинство 2-й и 3-й рот, и тогда наш корпус имел бы меньше потерь, чем те, которые были понесены за время нахождения наших кадет в «раю трудящихся».

Возвращение полуроты 2-й и полностью 3-й рот из Аккермана в Одессу[98]98
  Этот фрагмент написан бывшим кадетом Полоцкого кадетского корпуса М.А.


[Закрыть]

30 января, пробыв в Аккермане, ставшем румынским, около суток, корпус вернулся в Овидиополь. Дети и отроки кадеты, изнуренные физически и потрясенные, сломленные нравственно бесчеловечным, зверски жестоким, грубым и совершенно непонятным злодеянием их вчерашних союзников-румын, предавших их на Голгофу страданий, как-то не отдавали себе отчета в происшедшем. Они разбрелись отдельными группами по Овидиополю. У всех было лишь одно желание – спать!

На рассвете 31 января полурота 1-й роты, со своими офицерами, под командой подполковника Рогойского, ушла на соединение с отрядом генерала Бредова. Мы, около 40 кадет 2-й роты, с полковником Овсянниковым, остались в Овидиополе. Как объяснил нам полковник Овсянников, нас не могли ночью найти и вовремя разбудить, поэтому мы и остались. Утром 1 февраля Овидиополь был тих и пуст. Из воинских частей и военных никого не было, а если кто и был, то так запрятался, что его и со свечой не найдешь. Местные жители позакрывались в домах, и только изредка кто-либо одинокий прошмыгнет, да бабы у колодцев, осторожно озираясь по сторонам, что-то шепотом одна другой говорили.

После шума и гама предыдущих дней тишина создавала атмосферу чего-то страшного и рокового, будто что-то неизвестное висело в воздухе, какой-то катаклизм. Каждый из нас, оставленных на произвол судьбы, – так это нужно назвать, – чувствовал себя обреченным. Каждый думал: «Что будет, когда нас встретят большевики, что с нами сделают и почему нас здесь оставили голодных, холодных и никому не нужных?» Что наши детские души тогда чувствовали и как переживали?! Да! Это было не по-человечески. Разве 2–3, пусть даже 5 десятков кадет возрастом от 14 до 16 лет могли помешать движению отряда? Наши однокашники, как Авраменко[99]99
  Авраменко Андрей (2-й). Кадет Воронежского кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; кадет Одесского кадетского корпуса. Участник похода из Одессы и боя под Канделем. Награжден Георгиевским крестом 4-й ст. В эмиграции в Югославии. Окончил Первый Русский кадетский корпус (1921).


[Закрыть] и другие, доблестно сражались с конницей Котовского. Мы также сумели бы сражаться. Кто-то был в этом виноват и «Бог его судит» – это история.

И так мы, «обреченные», как «блудные овцы», под командой, а точнее, под надзором седого как лунь полковника Овсянникова, бывшего командира 2-й роты полочан, двинулись дорогой по направлению к Одессе. Мы шли одни своей небольшой группой. Малышей 3-й и 4-й рот мы не видели. Ушли ли они раньше нас, или же еще задержались в Овидиополе, мы не знали.

Пасмурное, относительно темное утро. Вдали, где-то около города Маяки, артиллерийская стрельба. Вероятно, наши встретились с большевиками. Каждый из нас оглядывался, чтобы бросить последний взгляд на место нашей трагедии – Овидиополь, широкий Днестровский лиман, с замерзшим «гостинцем» – румынским снарядом, пробившим лед, и далекий на горизонте Аккерман. Вспомнилась чистая теплая школа в Аккермане, лица дам, кормивших нас там, и кошмар ночного подъема румынскими солдатами, с криками, пинками и ударами прикладами, и пулеметы во дворе… Это была последняя надежда, и никогда уже она не повторится. С этими мыслями мы двигались молча беспорядочной толпой, с поникшими головами. Все нас оставили, но старичок, полковник Овсянников, был с нами. Он не оставил своих детей. Недалеко от Овидиополя, возле дороги, попалась какая-то небольшая роща – немного деревьев и кустов. Свернули в рощу и остановились: все почувствовали, что наступил самый больной, самый трагический этап нашего пути – снятие погон.

Каждый понимал, что это необходимо, но никто не мог решиться сделать это первым. Ждали и смотрели на полковника. Он молча снял шинель, достал из кармана перочинный ножик и стал срезать пуговицы и снимать погоны. Побледнел, руки дрожали. Мы молча, со слезами на глазах, делали то же. Каждый хотел пару погон спрятать на память. Кто в ботинки или за голенища сапог, кто в брюки, но большинство отпарывали подкладку в рукавах шинели и туда прятали. У всех осталось по паре погон. Что делать, куда их спрятать? Нашлись спички, и на маленьком костре мы их сожгли, дабы никто не смог их профанировать. Вместе с погонами мы распрощались навсегда с нашей кадетской жизнью, нашими верованиями, надеждами и мечтаниями. Остались лишь страдания и боль. Посидели, покурили, надо идти, но никто не хочет отойти от костра, где сгорало наше дорогое, лучшее.

Наконец полковник Овсянников встал и твердым голосом сказал: «Пойдем, ребята, не унывайте! Вы погоны носили несколько лет, а я несколько десятков лет. Тяжело это, но нужно пережить. Помните! Я всегда останусь полковником, а вы кадетами. Носите всегда в душе ваши Заветы!»

Краткая речь, но глубокая! Все молча встали и толпой пошли. К вечеру пришли в немецкую колонию Большая Аккаржа. Неделю тому назад здесь мы ночевали, идя с надеждой в Румынию. Разбрелись по домам. Немцы нас накормили, и мы спокойно переночевали. Утром опять собрались и побрели. Первое напряжение нервов миновало, и каждый будто смирился с участью, кой-кто повеселел, начались шутки. Хондажевский достал из футляра балалайку и заиграл. Он был балалаечником-артистом и никогда с ней не расставался. Засветились глаза, заиграла улыбка, всем стало веселее. Идя, посматриваем вперед, ожидая встречи с красными.

Пришли в Люстдорф. Красных здесь еще не было. Немцы нас встретили с удивлением, но приняли гостеприимно: накормили, и мы переночевали. Утром опять собрались, но уже без веселья и шуток, а с опасением в сердцах, двинулись навстречу неизвестному будущему, какой-то новой жизни, за пределами корпусной семьи. Между Люстдорфом и Большим Фонтаном увидели мы в чистом поле советскую заставу: большой красный флаг, пулеметная тачанка и несколько конных и пеших красноармейцев. Остановили нас, стали опрашивать: «Кто? Куда? Откуда?»

Полковник Овсянников вышел вперед и стал объяснять командиру заставы. Красноармейцы нас окружили, стали с нами разговаривать и смеяться. Враждебно сначала к нам не относились, но, узнав, что мы кадеты, стали ругаться и угрожать, что нас, «белогвардейскую шпану», надо всех расстрелять. Стали нас осматривать – можно ли что-либо взять. Один из конных заинтересовался футляром Хондажевского. Балалайку взял себе, футляр вернул. Бедняга даже заплакал. С нею он никогда не расставался, имея ее с первого класса. Прекрасный инструмент – разыгран. Был мастером игры и часто нас веселил. В это время разговоры полковника Овсянникова с командиром заставы кончились, и мы, в сопровождении одного конного, направились в Одессу в здание нашего корпуса.

По дороге мы, интересуясь своей судьбой, спрашивали красноармейца, что будет с нами. Он был парень неплохой. Чувствовал себя господином положения. Шутил и пугал нас, говоря, что доведет до корпуса, а что будет дальше, не знает. Но нас, «белогвардейскую шпану», надо расстрелять. Мы, собственно, ничего не чувствовали. Мы были измученны, а нервы расстроенны. Шли, опустив головы, ничего не думая. А что мог думать 16-летний мальчик в таком положении? Идем знакомыми местами: восьмая станция, седьмая, пятая, и вот начались лагеря и большое поле, а за ними корпусный лагерь и наше здание. Прохожие с удивлением останавливались и в недоумении смотрели на нас, крестясь, и крестили нас совершенно так, как нас провожали 25 января. Вот мы уже в ограде корпуса. Кто-то нас ведет вдоль здания и приводит через черную лестницу в помещение 2-й роты. В спальне мы размещаемся. Есть кровати с матрацами. Принесли одеяла. Опять началась новая жизнь в холодном, неотапливаемом помещении. Три раза в день мы ходили в столовую питаться. Утром – кусок черной замазки и жестяная кружка чая; обед – тарелка мутного, без определенного состава супа и немного ячневой каши; ужин – кусок хлеба и чай. Жили, ожидая решения нашей участи. Никуда не ходили, и, казалось, никто нами не интересовался. Когда вернулись в корпyc 3-я и 4-я роты, не помню. Постепенно кадет становилось все меньше и меньше. Живущие в Одессе возвращались в свои семьи или к хорошим знакомым.

Под конец в здании корпуса остались иногородние и сироты, которым некуда было деваться. В офицерских флигелях жили семьи наших офицеров и много посторонних офицеров. Не помню всех, но помню полковника Овсянникова, Кобылина[100]100
  Кобылин Василий Сергеевич. Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; до начала 1920 г. воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Остался в Одессе.


[Закрыть], Снитко[101]101
  Снитко Александр Николаевич, р. 19 октября 1867 г. Симбирский кадетский корпус, Павловское военное училище (1887). Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Расстрелян большевиками около 20 июня 1920 г. в Одессе.


[Закрыть] и Бышевского[102]102
  Бышевский Николай Иосифович, р. в 1869 г. В службе с 1887 г., офицером с 1889 г. Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; до начала 1920 г. воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Остался в Одессе. Расстрелян летом 1920 г. в Одессе.


[Закрыть] – все полочане, семью полковника Орлицкого. Вскоре я заболел возвратным тифом. Начались приступы с потерей сознания. Кроме товарищей, а особенно Миши Терехова, всегда бывшего возле меня, большую заботу и помощь оказал Василий Сергеевич – полковник Кобылин. Золотая душа. Как родной отец, приносил пищу, все время заботясь обо мне. Всегда у него было доброе слово. Как-то раз пришел доктор, осмотрел, послушал, дал каких-то порошков – и все. На первом этаже нашего здания и в помещении 1-й роты находился советский госпиталь. Я очень боялся туда попасть. Все говорили, кто туда попадал – выходил мертвым. Я просил доктора, чтобы меня не переводили в госпиталь. Он обещал и просил, чтобы никто из товарищей не говорил, что среди них есть тифозный. Так я и остался среди своих друзей. Ночью хотелось пить, но в кружке вместо воды был лед. В один из таких дней чувствую, что кто-то надо мной склонился. Открываю глаза и не верю: вижу лучшего своего друга Васю Фролова. Первые мои слова: «Вася, я тифозный». Он прижался ко мне со слезами на глазах. Зная, что он ушел из Овидиополя с подполковником Рогойским, я стал его расспрашивать, как там было и как он к нам сюда попал. Вася все рассказал: о бое под Канделем, как некоторые ушли в Румынию и как он попал в плен. Как покончил жизнь подполковник Рогойский, Стессель с женой и другие. Его, вместе с другими пленными, везли в поезде; в Раздельной ему удалось отделиться, и он, приехав в Одессу, сразу пришел к нам. Постепенно нас становилось все меньше и меньше. Разъехались и иногородние. Нас, чьи родители жили далеко, и круглых сирот, осталось мало, и в марте нас перевели из здания корпуса в одну из свободных квартир в офицерском флигеле. Спали мы один возле другого на полу. Теснота страшная. Меня, как тифозного, положили отдельно возле дверей. Полковник Кобылин ежедневно навещал меня, принося еду, и говорил: «Не унывай, А-ч, мы тебя не оставим». Так мы прожили недолго, не помню точно, возможно, до второй половины марта. В один прекрасный день нам объявили, что кормить нас больше не будут и мы можем убираться куда хотим. Это распоряжение моментально проникло в город. В городе тайно организовался родительский комитет, и нас, никого не имевших из родных и знакомых в Одессе, стали распределять по семьям, желающим нас принять. В течение 2–3 дней всех разобрали. Остался я один – тифозный. Так как есть мне больше не давали, то полковник Кобылин регулярно приходил ко мне, принося еду, и уверял, что меня не оставит, говоря: «Не бойся, я тебя возьму к себе».

Так прошло несколько дней. У меня начинался третий приступ тифа с болью в левом боку. Впоследствии у меня оказался плеврит. Я считал, что приходит мой конец, но случилось чудо. Поздно вечером слышу разговор. Ко мне подходит неизвестная мне дама в сопровождении кадета. Наклоняется ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, и сообщает, что хочет взять меня к себе. Одели меня, вывели, посадили на извозчика и долго везли. Под руки ввели меня на второй этаж. Раздели меня, вымыли в теплой ванне, дали чистое белье и уложили в чистую кровать. Невероятное совершилось. Я очутился среди сочувствующих людей. Уход, питание – и я стал поправляться. Моей доброй феей оказалась Мария Афанасьевна Бельтаки. В ее квартире жил с семьей генерал Владимир Иванович Черкас[103]103
  Черкас Владимир Иванович, р. в 1868 г. В службе с 1886 г., офицером с 1888 г. Генерал-майор. В Вооруженных силах Юга России; с 9 сентября 1919 г. в резерве чинов войск Киевской области, на 25 марта 1920 г. – войск Новороссийской области (не прибыл), в 1920–1922 гг. остался в Одессе с семьей, затем производитель работ СТУ ЛСПО в Ленинграде. Репрессирован в 1931 г. по делу «Весна» («сапер»).


[Закрыть].

Так как Мария Афанасьевна от всего переживаемого психически заболела и не могла впоследствии много заботиться обо мне, то семья генерала Черкаса меня взяла к себе и опекала до 17 марта 1922 года, дня, когда я покинул Одессу и уехал в Польшу к родным.

Следующие эпизоды и события удержались в моей памяти за мое двухлетнее пребывание в Одессе: Миша Терехов жил со мною на одном этаже, в соседней квартире. Васю Федорова осенью 1921 года по призыву взяли в Красную армию. Стась Ярмолинский работал в парикмахерской «М-сье Серж» на Преображенской улице. Как-то летом 1920 года, на углу Отрадной и Белинского улиц, я прочел на столбе объявление ОГЧК (Одесской чрезвычайной комиссии), что за активное участие в подпольной контрреволюционной организации расстреляны офицеры и кадеты Одесского кадетского корпуса. Запомнил лишь фамилии полочан: полковники Овсянников, Бышевский, Снитко и кадет Кочмаржевский. Среди других, кажется, была упомянута и фамилия офицера Одесского кадетского корпуса штабс-капитана Миляева[104]104
  Штабс-капитан П. Миляев окончил Одесский кадетский корпус в 1907 г. и Александровское военное училище.


[Закрыть] и нескольких одесских кадет. Вечная память дорогим воспитателям и товарищам.

P.S. В 1926 году в Польше, в городе Граево, встретил воспитателя нашего корпуса полковника К.И. Буздижана[105]105
  Буздижан Константин Иванович, р. в 1880 г. В службе с 1898 г., офицером с 1900 г. Подполковник Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России в 1917–1920 гг., воспитатель Одесского кадетского корпуса. В эмиграции в Польше, с 1926 г. капельмейстер в польской армии.


[Закрыть]. Он был капельмейстером взвода трубачей в 9-м полку конных стрелков. Стефан Почебут-Одлажицкий скончался в Париже, где учился в университете.