Текст книги "Комиссия"

– Ты вот што, кооператор! Ты об равенстве толкуешь повсюду, а своего же, тебе самому равного гражданина к лесине плашмя вяжешь? Как овечку? Игнашке позволяешь над человеком изгаляться – это обратно равенство тебе? Возьми энту лесину! Подавися ею! Подавися раз и навсегда! Подавися вместе с дружком со своим закадычным Игнатовым Игнашкой, с верным союзником и напарником, вы обои – двое сапог пара! У-у-у-у, гады!

И Севка подбежал к задним колесам хода, рванул на себя вершину, бросил ее на землю, потом хлестнул гнедых, они резко дернули вперед, и комель тоже оказался на земле.

Матвейка прыгнул на пустой ход, и они погнали коней по песчаной неровной дороге. Ход скрипел и стучал. Отчаянно завывал под этот скрип Севка Куприянов, нахлестывая коней. Со стороны казалось – он сам себя нахлестывает и от боли воет.

– Ко-операторы! Равенщики! Комиссия, будь вы про-окляты-ы! У-у-у-у! Ну погодите, настанет и вам гибельный строк!

Члены Комиссии верхами стояли подле брошенной на дороге нелепой сосны: сучья с комля и с вершины обрублены, а посередине торчат в разные стороны. Один сук, толстый и узловатый, торчит вверх дальше других. И зачем Севка Куприянов, рассудительный мужик, рубил такую нелепицу? Второпях рубил, в волнении, даже и выбрать не сумел подходящего дерева. Пришлось это дерево на дороге бросить. А что с ним станешь делать? На чем, куда и для чего повезешь?

Глава четвертая. Школьный день

Итак, Лесной Комиссией были разработаны меры взыскания за самовольные порубки:

– За крупномерное дерево виновный лишался права выгонять корову в общественное стадо;

– За маломерное – выгонять в овечье стадо овец;

– При оказании сопротивления охране – порубщик насильственно доставлялся на сход для общественного суда;

– Будучи уличен в порубке вторично – также подвергался суду, который мог принять любое решение, вплоть до выселения из Лебяжки.

И много еще было установлено на этот счет правил и пунктов, которые постепенно пополняли «Лебяжинский лесной устав».

Все эти правила и пункты объявились по десятидворкам. В случае несогласия десятидворок с решениями Комиссии они могли собрать сельский сход, а сход уже имел право отменить любой пункт устава, заменить его другим, переизбрать и попросту распустить Комиссию.

Однако никто не заявлял протестов и несогласия и не требовал общего схода.

В минувшую субботу и воскресенье лебяжинцы действительно рубили лес чуть ли не всей деревней, но с понедельника появилась охрана, и в лесу стало тихо-мирно и уютно.

А Комиссии, несмотря на это, на эту тишину и спокойствие, чего-то не хватало. Не хватало, да и только. Хоть умри. Какого-то дела, без которого она все еще не пользовалась признанием, уважением и вниманием граждан.

Вот тогда-то Комиссия вспомнила – Калашникову это вспомнилось, – что при первом перевороте власти, весной семнадцатого года, сельский сход вынес решение о строительстве новой школы.

Поискали в бумагах сельского писаря и нашли приговор того давнего схода, дополнили его, и получился следующий документ:

«Протокол № 7 Лесной Лебяжинской Комиссии

о новой школе

Наша сельская школа вовсе не отвечает требованиям, а именно: вся разваливается уже, холодная и тесная, и поскольку имущество б. царского самодержавия перешло в народные руки, поскольку нынче, как никогда, требуется грамотность и просвещение молодого поколения, Лесная Лебяжинская Комиссия обращается к своему обществу с призывом построить новую школу, в каковых целях:

1. Призывает граждан принять повсеместное участие в строительстве в ближайшее воскресенье, которое и объявляется «Школьным днем».

2. Призывает граждан добровольно отдать, у кого имеется на ограде, выдержанный и годный к постройке лес на означенные выше общественные нужды народного просвещения.

Примечание: Взамен выдержанного леса Комиссия обязуется выдать гражданам в двойном размере официальные билеты на рубку и уже вырубленный в последние дни лес».

В этом «Примечании» Комиссия имела свой расчет: взамен сухих бревен, надеялась она, будут ею выданы билеты на тот лес, который срублен в прошлые субботу и воскресенье. Все граждане, не окончательно потерявшие совесть, – сообразили члены Комиссии, – смогут хотя бы частично узаконить свое недавнее браконьерство.

Школьный день начался празднично: на высоком шесте был поднят красный флаг, Калашников и старенькая, под мужика стриженная учительница произнесли речи о пользе просвещения.

Утро выдалось с моросью, и флаг, промокнув, повис вдоль шеста, мужики промокли тоже, но уныния ни среди мужиков, ни среди баб, ни тем более среди ребятишек не было нисколько.

Плотничать в Лебяжке умели и любили, и сейчас тоже нашлось немало охотников, – они выкатили бревна из штабелей на простор, разметили их углем и в два топора начали каждое кантовать, самые же искусные принялись рубить торцы в «лапу» и даже «в ласточкин хвост».

Тут же наладили козлы, ухнули, взгромоздили на козлы бревна и маховыми пилами стали разделывать бревна на тес, а столяры эти тепленькие, только-только из-под пилы тесины еще раз стали пилить на бруски, из брусков приладились вязать оконные переплеты и карнизы.

Кирилл Панкратов, тот уже выделывал какую-то фигуру на кровлю, не то петушка, не то еще кого-то.

Члены Лесной Комиссии кликнули клич, мол, мужики, граждане, товарищи, все жители села Лебяжки! – помогайте кто каким имеет возможность материалом, и через час к стройке потянулись подводы – один кирпич вез, другой – гвозди и скобы, хотя по большей части и местной, кузнечной работы, зато уже надежные и крепкие. А кто притащил стекла, одно-два полотна или корзину-другую кудели.

У кого сроду по соседству гвоздя одного-то нельзя было выпросить, тот нынче бежал к себе на ограду, ша-рился по амбарушкам, в кладовых, на чердаке и тащил какой-нибудь, иногда так еще и довоенный запас. Откликнулся народ на призыв!

Тут одному надо было обязательно начать, развеселиться и крикнуть: «А у меня есть! А я – дам!», а дальше все пошло само по себе, по кругу!

Бабы, далеко вокруг известные и рисковые лебяжинские бабы, тоже не отставали, не глядя на холод, одна другой выше заголили юбки, принялись месить в твориле глину, и хотя ноги у них стали красные, словно у гусынь, грянули такого песняка про любовь, про казака, который торопился к своей милой: «Лети, казак, лети стрело-о-ою», что и топоров не стало слышно плотницких.

А тут еще и морось перестала, выглянуло на эту песню солнышко, и вовсе закипела работа, зашевелился на ветерке красный флаг.

Когда бабы выдыхались, откуда-то прибегал Игнашка и начинал играть на чужой гармонике «На сопках Маньчжурии».

Главного лебяжинского музыканта Лебедева Терентия с австрийской гармонией нынче не было, он коня повел к ветеринару в Крушиху, Игнашка его и подменял. Не то чтобы хорошо играл, но громко.

Члены Лесной Комиссии были за главных – кто распоряжался среди плотников, кто среди землекопов и возчиков, а главнее всех опять оказался Николай Леонтьевич Устинов. Разбивку постройки они с Калашниковым сделали еще накануне таким образом, чтобы четырьмя окнами школа глядела на озеро, а двумя дверями – на полянку, по которой в перемены будут бегать ребятишки. И сегодня, чуть свет, он опять был на месте и размаркеровал бревна – какие пойдут на стены, какие – на стропила, какие – на распилку, а теперь занимался всем на свете: следил за размерами оконных проемов, карнизов и переплетов, чтобы плотники и столяры не разошлись между собою, за разметкой дверей, за нумерацией венцов, чтобы после, когда начнут ставить сруб, не произошло промашки и путаницы, чтобы экономно и с толком расходовался любой материал, и даже беспокоился насчет предстоящего обеда, чтобы кто-нибудь из сильных любителей не натащил к этому обеду самогонки. Осень была, хлеб убрали, и пора наступала самогонная – над многими избами в Лебяжке густенько попахивало, на полную выработку гнали аппараты это зелье.

Выгодно было нынче гнать самогон – на хлеб и покупателей не найдешь, на самогон – сколько угодно и в своей деревне, и в любой другой.

Пожалеешь тут о государевой монопольке. Все ее ругали, когда она была, а не стало – начали о ней жалеть, проклинать изобретение военных лет – самогонный аппарат.

Нынче на постройке все было на этот счет спокойно, ни от кого не предвиделось подвоха, и Устинов хлопотал по делу, бегал туда-сюда, спорил, доказывал, показывал. Ему все это нравилось. «Вот Комиссия, так Комиссия! – радовался он. – Действительно сурьезная Комиссия!» Шапка была у него набекрень, из-под шапки – влажные, белые, почти что ребячьи волосы, из-под волос – потное, возбужденное лицо в веснушках. Он мало изменился, Устинов, с тех пор, как был парнем. И лебяжинские старики, сгрудившись на одном бревнышке, словно куры на насесте, глядели на Устинова и его хвалили – им нравилась такая ухватка.

Не на бревнышке, а рядом сидел Иван Иванович Саморуков и поглядывал на свою стариковскую команду. Кто-то расстарался, принес две табуретки – одну для гармониста, другую – для Ивана Ивановича, и вот он восседал, как бывало прежде, совсем еще в недавнем времени, когда никто в Лебяжке и помыслить не мог, будто Саморуков – не лучший человек, будто он – такой же старик, как и все другие.

Старцы убеждали друг друга, доказывали, что Ле-бяжка деревня особая – мирская, дружная. Возьмется за общее дело – гору своротит, нету больше таких деревень вокруг, нету и нету!

Иван Иванович молчал, и старики умолкли тоже, должно быть, подумали, что Ивана Ивановича разговор обижает: какая же это дружная деревня, если не признает своего лучшего человека? Так они определили ход мыслей в пепельной голове Ивана Ивановича и замолкли, перевели разговор на Устинова.

Они знали, что Иван Иванович очень Устинова любит. Даже был случай, еще до войны, когда Иван Иванович повздорил со всеми с ними и в сердцах сказал: «Вот возьму и помру, никого из вас, дураков, перед смертью не назову! Назову как лучшего человека Николку Устинова!»

Что Иван Иванович обозвал всех стариков дураками – обиды не было. Иван Иванович, рассердившись, еще и не такие слова произносил, не глядя, что происхождения был старообрядческого. Но что он превознес над ними Николу Устинова, мужика в ту пору даже и не сорокалетнего, это было обидой, и они посылали двух человек, по-теперешнему – делегацию, чтобы узнать: всерьез он это сказал или в сердцах?

Иван Иванович напоил делегацию чаем с вареньем, еще кое-чем, и она вернулась в веселом расположении, но так ничего и не узнала.

Теперь старики, с запозданием лет на десять, надумали уладить размолвку и хвалили Устинова. Тем более что в нынешнее время звание лучшего человека никому из них уже не маячило.

А Иван Иванович все сидел на своей табуретке и все молчал, а потом сказал вдруг:

– От ужо совсем в скором времени завяжется в нашей местности междоусобная война, от тогда и поглядим – какая-такая дружба водится среди нас, лебя-жинских? Нонче школу строють, а завтра, может, она будет синим огнем гореть?

– Ну, пошто уж обязательно и в нашем селении война завяжется? – спросил кто-то из стариков Ивана Ивановича. – Нам, лебяжинским, она вовсе ни к чему!

– А куды она денется, та война, от нас, от Лебяжки? Некуды ей деться. Она и нас захватит. Беспременно.

– Бывает, Иван Иванович, что и вся деревня сгорит, а одна чья-то изба посередке останется целехонька!

– Бывает! – согласился Иван Иванович. – Но только не с тем жителем, который на такой счастливый исход заранее надеется. С тем не бывает!

– Ну, а приказ Сибирского Правительства читан тобою, Иван Иванович? Читан, нет ли? Про умиротворение нонешних умов?

Приказ этот за № 24, за подписью Губернского Комиссара и уполномоченного Командира 1-го Средне-Сибирского Корпуса, висел, наклеенный на двери Лебяжинской сельской сходни, уже не первый день, и написано в нем было так:

«На основании ст. 9 Постановления Временного Сибирского Правительства от 15 июля 1918 года В О С П Р Е Щ А Е Т С Я:

1. Возбуждение и натравливание одной части населения на другую.

2. Распространение о деятельности правительственного установления или должностного лица, войска или войсковой части ложных сведений, возбуждающих враждебное к ним отношение.

3. Распространение ложных, возбуждающих общественную тревогу слухов.

Виновные в нарушении сего приказа подвергаются аресту до 3-х месяцев или денежному взысканию до трех тысяч рублей».

Иван Иванович приказ, конечно, вспомнил, понюхал табачку и сказал:

– Кто из вас, господа старики, задает мне глупой вопрос? Об умиротворении умов? Я чтой-то не расслышал за табачком – кто же энто спрашивает?

Ему никто не ответил.

И опять Иван Иванович сидел и молчал, пожевывая губами, положив руки на колени и вздыхая, а все остальные старики на него молча глядели… Точь-в-точь так же, как, бывало, глядели они на него прежде в совете лучших людей, когда дело решалось очень трудное и никто не знал, как его решить, и ничего не оставалось, как только ждать слова Ивана Ивановича:

 
Лети, казак, лети стрело-о-о-ю,
Лети скрозь горы и леса.
Моя любовь уже с тобо-о-ю,
И завсегда я жду-у тебя-а-а-а-а… —
 

пели между тем изо всех своих сил бабы – мужние, вдовые и совсем еще девки на выданье. Про любовь пели. И месили голыми ногами глину, и налаживали из тесины и чурбаков столы для общественного обеда, и уже варили в казанах баранину, подбрасывая в костры свежую щепу и ругаясь с мужиками, которые на тех же кострах обжигали столбы, прежде чем закопать их в землю. А щепы сухой, пахучей, смоляными узорами разрисованной было для костров нынче грудами – мужики тесали бревна безостановочно, один упарится изо всей силы тесать, рубить и пилить – уступает место другому, и так безостановочно гудели и ворочались бревна, образуясь в стропильные брусья, в обрешеточные бруски, в лежни, в пластины и в горбыли, укорачиваясь и наращиваясь, соединяясь «хвостом» и «лапой» в углы.

Член Комиссии Половинкин седьмым потом испотел, а топора никому не отдавал, смены себе не хотел, кантуя одно бревно за другим.

Ему говорили: «Половинкин! Ты вот-вот правда что надвое распадешься – по обе стороны бревна! Уступи место свежему кантовщику!» А он даже и не отвечал на эти слова, не оглядывался, только взмахивал и взмахивал топором чуть повыше склоненной головы, отваливая от бревна крупные чешуи – сначала с одной, потом с другой стороны.

Старались мужики. Никто не лодырничал.

Кто прошлую субботу и воскресенье больше других сделал порубки в лесу, те нынче особенно старались: им очищение от греха выходило в этот час.

Старики слушали мужской перестук топоров, женские песни, сидели неподвижно, вспоминали, о чем-то думали. Кто-то из них сказал:

– Зинка-то, Панкратова-то – все одно голосит шибче всех других. И высоко ведь берет – тоже повыше других… А помните ли, господа старики, кто еще живой из нас по сю пору остался, как мы ее, сопливую беженку, все ж таки приговорили взять в обчество? Вместе с родителями? Ты помнишь ли, Иван Иванович?

Иван Иванович кивнул, что помнит…

– А чо энто Зинка-то нонче вьется вокруг Лесной Комиссии? Нету ли тут чего, господа старики? Нету ли тут чего, Иван Иванович? Чего-нибудь, а?

Иван Иванович снова молча слегка махнул рукой: ладно, не наше дело!

А Панкратова Зинаида действительно заливалась нынче птицей небесной и сильной. И все одной и той же песней. Только кто-нибудь из баб затянет «А я, мальчик, на чужбине, позабыт от людей», или «Как по зёлену долу росою девка красная к милому шла…», или «Помнишь ли, помнишь, моя дорогая…», в ту же минуту снова и снова она является: «Лети, казак…» И женские голоса раскалываются надвое, и те, которые следуют за казаком, те и берут верх, и озоруют над теми, кто постепенно умолкает, кто сходит на нет, и зовут и зовут к себе казака «скрозь горы и леса». И через что-то еще…

И не видать ее, Зинаиду Панкратову, среди множества других людей, где она там, то ли босая, заголенная, месит глину, то ли, раскрасневшись, варево готовит на костре, а вот слышно, так уж действительно слышно – больше всех других!

Обед был на две смены. В ближайших и даже не очень близких избах подобраны были ложки, вилки, ножи и миски, вся соль, весь перец, так что многим хозяйкам уже на другой день предстояло побираться по деревне насчет щепотки соли и перчику, ну а сегодня об этом никто не задумывался, не до того было.

За длинным, кое-как слаженным из тесин и чурбаков столом уважены были Иван Иванович Саморуков и Николай Леонтьевич Устинов: их посадили рядышком с главного торца. Напротив, в другом конце, вторая пара: учителка и «коопмужик» Калашников.

Значит, получилось признание довоенных правил: самый Лучший человек оказался не забыт, а Устинов с ним рядом как главный распорядитель строительства; Калашников – в прошлом председатель кооперации и нынешний глава Лесной Комиссии, и учителка – так это же был ее день и ее праздник. Она молодость свою положила на порог невзрачной, всегда не дочиста вымытой лебяжинской школы, она, старая дева, положила туда и всю свою жизнь.

И если в нынешний день учительница могла сколько-нибудь восполнить убыток – ей надо было предоставить такую возможность, вот ей и предоставили – посадили рядом с Калашниковым со второго торца, тем более что в свое время она помогала ему в кооперации – вела переписку, учитывала кассу, покуда Калашников не научился вести дело сам. Глядя нынче на нее – на седенькую, под скобку стриженную, со стеклышками на детски-строгих глазках и возбужденную, в румянце, можно было подумать, что действительно нынешний день способен возместить ей полжизни. Может, и больше… Калашников захотел сделать учителке приятное, вынул из кармана кусочек газетки, схороненный на раскурку, и, прежде чем оторвать от него краешек, дал прочитать ей следующее объявление:

«Из Самары в Ново-Николаевск направлено свыше 20 000 интеллигентных беженцев и политических эмигрантов. Среди них врачи, юристы, учителя и лица прочих профессий, служившие в Земских и Городских Самоуправлениях, деятели общественных организаций и т. п. Казенные учреждения, Городские и Земские Самоуправления и Общественные организации, желающие использовать вышеуказанные силы, приглашаются не позднее 30 сентября нового стиля сообщить в Губернский Комиссариат сведения о том, какое число лиц каждой специальности отдельно могло бы найти себе занятия.

Губернский Комиссар В. Малахов.

Управляющий делами Губернского Комиссариата

В. Кондратенко».

– Вот, – сказал Калашников, – а нам в Лебяжку не надоть постороннего никого! Хотя бы и не двадцать, а сто тысяч, хотя бы один мильон прислали к нам в Сибирь учителей – мы бы ни на кого не поменяли бы тебя, наша наставница дорогая!

Учительница благодарно сказала «спасибо» и покраснела, а тогда уже Калашников оторвал от газетки клочок и другим тоже дал оторвать… Нынче далеко не все газетки были из тонкой, подходящей для курева бумаги, по большей части они на такой шкуре печатались, что и огонь-то ее не брал.

Всем было радостно и весело, все хлебали дружно, разговаривали громко.

А в то же время, хоть и весело, но далеко не одни только шутки за столом говорились. Кто шутил, а кто и нет.

– И чем энтот нынешний тысяча девятьсот восемнадцатый год кончится?

– Я скажу: где право, где лево, где приказ, где свобода, где честь, а где обман – все перепутается! Как и кому выгоднее будет понимать, тот так и поймет нонешнее время!

– Ну, уж?

– Вот тебе и «ну»! Вот тебе и «уж»!

– А што такое свобода?! Да мне ее даром не надо! Я на ее при трех переворотах власти нагляделся! Досыта! Кажный как вздумает, так и делает – убивает, грабит, любые и кажные произносит слова и лозунги, в любое ухо кулаком стукает! Нет, мужику-крестьянину это все ни к чему. Ему землю – дай, лес тоже – дай, ну кое-каких еще правов, и все! Никакой ему больше свободы сроду не понадобится, она господам только разным и нужная. Они ее и выдумывают, а больше – никто! И в общем сказать, человек полной свободы – это зверь, вот кто!

– Ладно! Тогда давай так: какой-никакой затычкой заткнем тебе одно ухо, а на один глаз навесим повязку, а одну руку тоже свяжем крепко – вот уж тогда ты ничего свободного не сделаешь! Так, что ли? Так – понравится?

– Ох, мужики, до чего же охота справедливости! – громко, но не тяжело вздыхал Калашников. – Ну, нету терпения, как охота ее, как истосковался-измечтался по ей весь народ!

– Скажи, Калашников, а что такое справедливость?

– Справедливость – это, перво-наперво, равенство! Вот как седни между нас!

А еще один мужик – Обечкин Федор, бывший матрос Амурской флотилии, – сильно захохотал и стал кричать через несколько человек:

– Ты, Петро, здря насчет равенства! Нету его и сроду не будет! Это кажный о нем кричит, кто ниже ватерлинии находится, в зависти к тому, кто выше ее! А заберись ты на мостик – и твой крик тебе уже ни к чему, и забудешь ты об равенстве думать! Все дело вот в чем: один с другим хотит поменяться местоположением!

– Неправда это! Неправда, товарищ Обечкин! – тоже криком кричал в ответ Калашников. – Человеку ум дадены и чувственность, и если он не в силах наладить их на равенство, тогда зачем оне ему? Для угнетения? Только?

– А вот я и говорю: чтобы ловчее спихивать друг дружку сверху вниз! Поскольку любой верх без низу не бывает, как любой корабль не бывает без ватерлинии!

– Так ты, Обечкин, за то, чтобы равенства никогда не было, да? Когда оно – так и так, по-твоему, недоступное?

– Оно в одном доступное: в смене команд! Кто был наверху, тот хотит – не хотит, а пущай спускается вниз! Пущай ждет момента, чтобы исхитриться и снова выскочить наверх!

– Благодаря таким вот, как ты, и погибают революции, Обечкин! Одне ее делают, а другие – губят!

– Верно! Правильно! Все одно сопрут революцию, а может, и сперли уже! Не капиталисты, дак свои же удумают!

– Это о высшей справедливости ты вот так отзываешься?

– О ей! В человеческой привычке пятаки медные и те уворовывать, а тут – справедливость и останется целехонькой? Да никогда! Она же такая лакомая, а ты думаешь, все будут круг ее ходить, облизываться, а руками постесняются тронуть? Ха-ха! Да сопрут ее в одночасье и даже – при полном солнечном освещении! Кабы иначе в жизни делалось, так жизнь давно уже справедливой была бы! Сопрут либо на што-нибудь перелатают. Я позавчерась в газетке в кадетской прочитал: «Революция – это поменьше работать, побольше получать!»

– Наоборот, Обечкин! Революция – это огромный подъем народного духа и самодеятельности! Вот как сию минуту у нас нынче, в Лебяжке! А ты не кадет ли?

– Ну, к чему мне? Я беспартийный пахарь, а более – никто! Войны не хочу – какой же я кадет?

– Не хочешь, а от гражданской войны в России тоже прибыли ждешь: ежели российский мужик и российская же Советская власть землю обратно помещику не отдадут, отстоят, так и нам в Сибири облегчение с земельной арендой выйдет, и мы казачишек с ихними наделами по сотне десятин – тоже потесним! Это ты, поди-ка, хорошо понимаешь! Про Советскую-то власть! Про большевиков!

– Как все. Как все понимают, так и я – беспартийный пахарь! Когда какая власть сильно наверху – почему бы и не быть за ее? Беспартийному-то пахарю?

– Э-э-э… – тихо произносил Саморуков, наклонясь к Устинову, – и все про жизнь! Научились-то как говорить об ей – страсть! Ишшо года два назад сроду и не было такого разговору, таких слов среди мужиков! А нонче говорят все про жизнь без краю, днем и ночью, тверезые и пьяные, а жить-то все одно никто не умеет… Жить, Никола, никто не умеет – как было, так жить уже никто не желает, а как будет – никто не знает! Вот хотя бы седни – нету же среди нас всех Севки Куприянова?

– Нету его, Иван Иванович. Я это сильно нынче заметил. В обиде он…

– И Гришки Сухих – тоже нету!

– И его…

– Многих других нету. Кудеяра, к примеру…

– Ну, Кудеяр – это бог с ним. Он только и знает, что конец света провозглашать.

– Смирновского нету, Родиона Гавриловича.

– Энтого – жаль. Жаль, что нету. Хотя он слишком уж военный человек. Ему гражданские всякие дела как бы и лишние. Ну, а что же, Иван Иванович, что их всех нету?! Только и делов! Нету и нету! Значит, не желают быть.

– Значит, обратно, Устинов, не выходит такого случая, чтобы хотя бы в одном каком-то деле все были, как один. Чтобы хотя раз единственный было, как в сказке: все за одного, один за всех. Нет, не умеют люди между собою жить! Воевать друг с дружкой, энто – да, энто – умеют! И мы вот все, сидящие нынче за длинным столом, провозглашающие разные слова, – мы, может, гораздо ближе к междоусобной войне и к убийству друг дружки, чем к равенству и к братству, о коих без конца и краю сейчас говорим и толкуем?! А когда многие не захотели прийти сюда – это сильно плохо, Никола. В ранешнее время энтого не было. В ра-нешнее время говорилось – собираемся все, как один, – все и приходили, больные и те на карачках приползали.

Устинов промолчал.

Зато Дерябин, сидя неподалеку, слышал Ивана Ивановича и тотчас откликнулся на его слова:

– А мы, гражданин Саморуков, обойдемся! Без тех, кого среди нас нонче нету, кто и всегда-то отказывается от народу. И даже – без тех, кто для виду – с народом, а в действительности против его и только и делает, что морочит народу голову!

– Как же ты без их думаешь обойтиться? – поинтересовался Иван Иванович у Дерябина. – Как бы их совсем не было в нашем в лебяжинском обществе, тогда – понятно, нету их и нету. А когда они все ж таки в ём есть? Существуют?

– А вот на то и война, чтобы окончательно и навсегда разрешить вопрос, всякое несогласие между людьми!

– Ты, гражданин Дерябин, завсегда хорошо знал, что и как нужно делать. Другие, бывало, думают, голову свою и так и этак ломают, а ты – раз-два! – и готово, узнал!

– Человек потому и человек, а не скотина какая-нибудь, что он всегда должон знать, что и как необходимо делать, как поступать, как ломать жизнь по-своему!

– Понятно! – согласился Иван Иванович. – Только я не замечал, чтобы у тебя на ограде, в доме и на пашне, гражданин Дерябин, был хороший порядок. Какой должон быть, когда ты в любом случае знаешь, как надо правильно сделать.

– Так! – согласился Дерябин. – Порядок есть на ограде Гришки Сухих. Так, по-твоему, Гришка правильно все делает, да? Он знаток, да? Эксплуататор и буржуй? Он?

Иван Иванович вздохнул и сказал:

– Обои вы против общества. Тольки с разных концов!

А посередке стола, где сидело много женщин, затеялись сказки.

Лебяжинские сказки совершенно были особые. Они говорились по-разному – и со смехом, и печально, и была у них своя история. История подлинная – она шла с тех времен, когда на бугре между озером и бором, на месте нынешней Лебяжки, столкнулись две партии переселенцев – староверы-кержаки и другие, откуда-то из-под Вятки, их в ту пору прозвали полувятскими.

У кержаков на землю прав оказалось больше – они стояли на этом бугре станом, посеяли и пожали урожай, но было это в походе, временно – старец Лаврентий вел их от царицы-немки вовсе не сюда, а в дальнюю даль, за море-Байкал. И, сняв здесь урожай, они пошли на восток. А на востоке, за морем-Байкалом, вот что случилось: они раскололись между собою.

И одни остались на той пустынной забайкальской земле, а меньшую часть другой старец, Самсоний Кривой, повел в обратный путь. Он повел их к тому месту, на котором они однажды сеялись, которое многим и глубоко запало в душу: бугор травяной зеленый, озеро глубокое, бор синий, а далее – пашенная, цельная земля без краю. И не икона эта картина, а все равно как лик Христов.

Почти год вел Самсоний Кривой обратно к этому лику свою паству, семей более двадцати, истово замаливая в пути грех, который он взял на свою душу расколом с великим старцем Лаврентием.

Из-за этого греха и отчаяния был обратный путь еще тяжелее, чем путь вперед, на восток, за море-Байкал, и шли поселенцы от зари до зари, а во тьме лишались сна и шептали вслед за Самсонием покаянные молитвы. Были среди них слабые телом либо духом – померли все, и медленно шли они, оставшиеся в живых, и достигли обетованной той земли, зеленого того бугра между бором и озером уже под зиму, даже не имея какого следует зимнего запаса пропитания. А достигнув его, не поверили своим глазам: с бугра зеленого уже избяные дымки тянулись в небо: и сами избы, не совсем худо-бедно, а ладно были поставлены. На одной избе так и петушок резной весело торчал, красовался, только что не кукарекал.

Это и были полувятские – тоже семей десятка два.

– Сгиньте!.. – сказали им кержаки. – Земля есть сия наша – мы по ей первую борозду прокладывали, мы в ее первое же зерно бросали – сгиньте, не то пожгем! Убьем! Все исделаем с вами – сгиньте! – И для начала и показа сожгли крайние две избы: вот как будет со всем вашим селением!

Но полувятским в зиму уходить, бросать новенькие подворья тоже было нельзя, тоже гибель, и они сказали кержацкому табору:

– Вы, правда что, сильнее нас – мужиков у вас поболе. Зато у нас имеется девок шестеро, шестеро невест – давайте родниться?! Породнимся, а родственникам уже тесно не будет, на родственников места хватит уже с избытком!

– Ах, богохульники! – отозвались из табора. – Да чтобы наши парни взяли за себя трехперстниц блудных?! И посеяли бы антихристово семя, а в душах человеческих – страм и позор?! Чтобы еще и еще оскорбили они веру истинную! Чтобы навлекли на головы свои проклятия всего раскола! Убьем вас! Пожгем вас всех, как пожгли уже два антихристова ваших жилища. Здесь – Сибирь, начальство далеко, жаловаться некому!

– Ну и пожгите! – отвечали им полувятские. – И убивайте! После – живите просто так, без жен и девок, без семени и племени! Изводите нас и сами исходите в тот же прах! Как вы без девок станете жить, как множиться, и откудова вам еще ждать такого же пришествия?!

И выставили напоказ, на самом бугре, девок своих шестерых: пойдите поищите таких же по белу свету! Когда же не хотите родниться – оставайтесь зимовать, мы вас кормом призреем!

Кержакам деваться некуда – порыли они с другого склона землянки, остались на зиму. А проклятия и угрозы с уст не сходили у них: «Пожгите девок – блудниц своих! Пожгите в кострах горячих!»

Но как бы не так: полувятские девки за ту зиму и весну наделали среди раскола столько, что сама императрица-немка и та не управилась бы сделать: они поженили на себе кержацких парней, смешали двуперстный крест с трехперстным.

И пошел с той самой зимы счет жизни кержацко-по-лувятской деревни Лебяжки, пошли оттуда законы и правила стояния ее на зеленом бугре между озером и бором.

Первым правилом завелось, что все младенцы женского пола нарекались только именами знаменитых и как бы даже святых тех девок, а больше – никакими другими: Ксения, Домна, Наталья, Елена, Анна, Елизавета.