Текст книги "Багряная планета"

Сергей Жемайтис
Багряная планета

НА ОРБИТЕ

Лик Марса мы видели уже не одну неделю, не тот расплывчатый диск с размытыми линиями, знакомый нам со школьной скамьи, и уже не только внушительных размеров шар с таинственными линиями, темными пятнами и сверкающими шапками ледников на полюсах, наблюдаемых со спутников и космических обсерваторий, а уже гигантское сферическое тело, которое летело на нас, приобретая все более четкие очертания и еще большую загадочность. Мы видели полуразрушенные хребты гор, равнины, если можно назвать равнинами пустыни, перепаханные метеоритами, шапки полюсов и действительно что-то похожее на каналы. Марс и пугал и вселял надежду. На Землю избегали смотреть, крохотная голубая звездочка заставляла тоскливо сжиматься сердце, рождала картины, расслабляющие волю, и мы старались не думать о Земле, забыть ее хотя бы на время вахты, и это порой удавалось, помогало умение частично выключать память.

А когда иссякали силы бороться с ностальгией, то стремились убедить себя, что находимся на Земле, в тренировочной камере, и «проигрываем» один из вариантов «Земля – Марс». И тоже иногда помогало.

В рубку вошел Христо Вашата, наш командир, первый пилот и прочее и прочее, как его титулует бортинженер и астронавигатор Антон Федоров. Вашата сгоняет озабоченность с лица, улыбается, ему, пожалуй, всех тяжелее, но сказывается школа и характер этого удивительного человека.

– Ну как старик? – спрашивает он.

«Старик» относилось не ко мне, а к Марсу.

– Как он там? Дай посмотреть. – Несколько секунд Вашата, приникнув к окулярам магнитного телескопа, молчит, затем говорит с обидой: – Все метет, метет. Ну и погодка на Марсе! Знал бы, дома остался.

Я не смеюсь, мои губы кривятся в злую улыбку. Я знаю это, но ничего не могу поделать с собой. Эту остроту Христо повторяет бесконечное число раз. Мне хочется сказать ему колкость, но я ловлю его взгляд и невольно улыбаюсь. Вашата, как всегда, понял меня без слов. Кивнул, что равнялось – «извини». Он вошел в роль и все еще повторял свой психологический трюк, не так давно разгаданный Антоном, теперь Вашата «работал» только на Макса Зингера, он как раз вошел и озабоченно уставился в затылок Вашаты, затем спросил у меня взглядом: «Ну как?»

Я пожал плечами.

– Дела! – многозначительно произнес Зингер. – Космос выкидывает и не такие штучки.

– Ты прав. Макс, – кивнул Вашата. – Космос давно не инертная пустота. Он имеет непостижимо сложный характер.

– Ты сказал – характер? – вкрадчиво спросил Макс.

– Если хочешь, то да. Пусть слепой для нас, непостижимый, но характер, какой бывает у любой среды, воздействующей на психику. Ведь космос теперь – среда обитания разумных существ!

– Если в таком аспекте… – сказал глубокомысленно Макс, бросая нам с Антоном тревожные взгляды.

Вашата снова приник к телескопу.

– У Северного полюса будто стало потише, – сказал он и, оторвавшись от окуляров, посмотрел на космоспидометр: – Осталось каких-то пять миллионов километров…

– Пять миллионов двести тысяч, – поправил Антон Федоров. Он вошел в рубку, чтобы сменить меня на вахте.

– Двести тысяч – сущий пустяк, – сказал Вашата и поднял палец: зажглась зеленая лампочка на панели внешней связи. Два раза в сутки автоматическая станция «Марс-120» передает нам метеосводки, телефильмы, фотографии отдельных участков планеты, над которыми она пролетает и где «трудятся» ее коллеги, совершившие мягкую посадку. Сводки очень подробны, но снимки туманны: вот уже два месяца на Марсе свирепствуют песчаные бури. Сводки зачитывает компьютер голосом Наточки Стоун – диктора из Космического центра. Ни у кого в Солнечной системе не было такого красивого, проникновенного, доверительного голоса, будто все ее тепло и нежность предназначены только для вас, и что бы она ни читала – скучнейшие таблицы или техническую информацию, – голос ее звучал музыкой для космических пилотов. Создавая для нас компьютер, ребята здорово потрудились, вложив в него богатейшие оттенки Наточкиного голоса.

– Метет, как у нас в январе за Полярным кругом, – изрек Христо. Тоже далеко не новое сравнение, Антон дополнил его еще одним дежурным изречением командира: «И что нам дома не сидится?»

Зингер покачал головой.

Вашата засмеялся первым, у него стало входить в привычку говорить всем известные вещи и повторять древние анекдоты. Дома он слыл остроумнейшим человеком, что дало ему несколько очков перед соперниками на должность командира «Земли». Считалось, что с таким руководителем не соскучишься в полете и его всегдашняя веселость, оптимизм будут благотворно действовать на экипаж, и действительно, первые месяцы Христо так и сыпал остротами – и вдруг перешел на унылые штампы.

В остальном Вашата нисколько не изменился, и мы, как могли, тянулись за ним, все же такая перемена в нем наводила на грустные мысли, космос, как справедливо повторял Макс, выкидывал и не такие штуки с людьми, проверенными и перепроверенными перед полетом в космос.

Антон разгадал эту психологическую загадку, когда мы перевалили за девяносто миллионов километров пути. Он пришел меня сменить у пульта управления и, только открыв дверь, расплылся в своей самой лучезарной улыбке, какой я не видел со дня старта.

– Все проще пареной репы… – начал он.

– Ты заразился от Христо? – не без ехидства спросил я. – Теперь у него будет достойный соперник.

– Не будет, Ив. Прежде я не замечал в тебе ехидства. Ты только послушай! Не зря я имею первую категорию по шахматам и неплохо решаю логические задачи.

Я вздохнул:

– Ну что с вами со всеми творится. Ты никогда не был хвастуном.

– Да я не хвастаюсь, просто ввожу тебя в курс дела, а ты, Ив, продолжай

– дыши глубже и слушай. Я разгадал нашего Христо. Ты припомни, как через месяц после вылета действовало на нас его остроумие?

– Надо сказать, неважно. В таком длиннющем пути все надоедает.

– Не только, он подавлял своими перлами, прямо изничтожал, поднимался над нами, парил, и это при нашей-то депрессии. И Христо понял, что таким способом вгонит нас в полную тоску и печаль, если не хуже, и изменил тактику, вначале сравнялся с нами интеллектуально, а затем как бы опустился еще ниже.

Помнишь, как мы, забыв о своих тяготах, устраивали «консилиумы», на которых разрабатывали тактику и стратегию по «спасению» нашего капитана? А ведь он как кремень! Ты загляни ему в глаза! Послушай, как он поет у себя в каюте! За дорогу он прочитал уйму книг! Ведет дневник, и в нем фигурирует каждый из нас. Смекаешь, что весь огонь он переключил на себя, как говорили наши предки! Кроме того, он, как ты испытал на себе, ввел и режим посерьезней, чем в период тренировок к полету, и все это неназойливо, тактично, будто такая система исходит от нас самих, а не от него.

Тут я наконец понял, из какого жалкого состояния вытаскивал нас Христо. Между тем Антон предложил и виду не подавать, пусть сам Вашата продолжает вести эту игру, она нужна и для него; беспокойство за наше душевное состояние заставляет его меньше сосредоточиваться на своей персоне; и не посвящать Зингера. Забота о капитане, в свою очередь, держала Макса в нужном напряжении. Открытие Антона могло произвести на него обратное действие. А так он был занят по горло, мучимый ответственностью за здоровье командира, пичкал его витаминами, менял программу физических упражнений, изводил тестами, пытаясь определить степень надлома душевных сил. Через месяц после начала усиленных забот Зингера Вашата сказал:

– В Китае в случае смерти пациента врача обязывали вывешивать над дверями своего дома красный фонарь; чем больше людей он отправит на тот свет, тем больше фонарей украшает его жилище, чтобы каждый мог выбрать себе доктора или слишком опытного, или юнца, только начинающего практику. У тебя, Макс, нет еще ни одного красного фонаря, так что я вручаю себя в твои девственные руки.

После таких слов Зингер пришел в полное смятение и днями просиживал над микрокопиями медицинских справочников.

Макс – прекрасный товарищ, ученый и, как все мы, универсал: он наш летописец, врач, психолог, биолог, космоботаник – последователь академика Тихова, он верит в существование жизни на Марсе.

– Пусть в самых примитивных формах, но она есть! – любит он говорить при каждом удобном случае. – И вот увидите, я… то есть мы, ее обнаружим.

– Пока же он печется о нашем идеальном здоровье и выращивает овощи в корабельной оранжерее, попутно снабжая нас кислородом…

Я сдал вахту Антону, и мы вместе прошли в оранжерею – круглый отсек пяти метров в диаметре, четырех в высоту. С трудом протискались между стеблями лиан к лаборатории Зингера у противоположной стены. Там в обрамлении вьющегося шиповника, усыпанного крупными плодами, поблескивали дверцы шкафа, полного пеналов с реактивами, пробирками, необходимой аппаратурой. Он откинул крохотный столик и сиденье. С потолка свисала клетка специальной конструкции, а в ней висел, ухватившись клювом за прут, наш пятый член экипажа – попугай Феникс, белый с желтым хохолком. Полным именем его звал только Зингер, любивший во всем порядок, а мы просто – Феня, и он охотно откликался.

– Здравствуй, Феня! – приветствовал я его.

Попугай свистнул, засмеялся, подражая Антону, потом передразнил меня: «Здравствуй, Феня» – и спросил голосом Зингера:

– Когда все это кончится? Где выход? Был ли человек в более трагическом положении?

– Помолчи, Феникс! – прикрикнул Зингер. – Как ты стал болтлив. Сейчас банан получишь… Помолчи…

Но не тут-то было. Феня пронзительно свистнул и стал декламировать скорбным голосом, подвывая на концах фраз, как это делал Макс, читая свои «белые стихи»:

– О ностальгия! Проклятое томленье!

Когда ты выпустишь всех нас из душных объятий своих?

Пора уже избавиться от наважденья!

К тебе взываем, Марс, и космос молим…

Макс поспешно сунул в клетку банан, и Феня прервал патетическое причитанье.

Макс смущенно сказал:

– На него тоже действует космос. Знаешь, он начинает сочинять всякий бред, причем провоцирует, подражая мне. Дома черт те что могут подумать, когда этот живой документ начнет выкладывать свои впечатления. Ешь, ешь, болтун несчастный. На орехов.

– Орехи так орехи, – ответил Феня, громко щелкнув скорлупой.

Макс, смущенно улыбаясь, потянул носом:

– Чувствуешь? Ананасы! Всю дорогу барахлили, не хватало калия и микроэлементов, насилу додумался, – и вот созрели! Отметим прибытие! – И, посерьезнев, спросил: – Как тебе кэп?

– По-моему, хорош, как всегда. – Тут мне стало жаль Макса, и я выложил ему версию Антона.

Макс сказал строго и холодно:

– Ив, дорогой, есть вещи, так же недоступные для непосвященных, как для нас пока просторы Марса. Ты знаешь, психология – такая область, которой я посвятил не один год и продолжаю углублять свои знания. Так что вы с Антоном не делайте поспешных выводов и предоставьте мне, как более компетентному в некоторых вопросах…

Чтобы не затеять ссоры, я попросил разрешения съесть помидор, и Макс ринулся выбирать самый спелый, произнося панегирик этой необыкновенной ягоде…

Могучий Марс прогнал космическую усталость. Нас захватила напряженная предпосадочная работа. Вашата сказал, не отрывая взгляда от приборов:

– У меня странное состояние, какая-то смесь восторга с удивлением. Наверное, такое же чувство охватывает птиц, ну, скажем, скворцов, когда они, преодолев Средиземное море, видят Нил, пирамиды и уже чувствуют под собой твердую землю.

– Сравнение, может быть, и не совсем точное, – заметил Макс, – но в какой-то степени передает наше состояние. Скворцам, конечно, легче…

– Ну не скажи, – прервал его Антон, – попробуй сам помаши столько крыльями.

– Попробую, вот только вернемся…

Виток за витком делает наш корабль, «направив» все свои «органы чувств» на поверхность Марса, ощупывает и разглядывает горы, пустыни, моря, кратеры.

Мы на высоте трех тысяч километров, выполняем первую часть программы – фотографируем поверхность аппаратами Фокина в инфракрасных лучах; еще некоторые области Марса закрыты пыльными облаками.

За планетой на много тысяч километров тянулся шлейф разреженных газов, он тускло светился в лучах солнца. Марс терял последние остатки газовой оболочки.

Пылевые бури, бушевавшие два месяца, утихли. Вулканический пепел и песок, не менее тонко перемолотый солнечным теплом и космическим холодом, осели на поверхность планеты, осталась туманная дымка из самых легких частиц, она смягчает контуры горных массивов и создает своеобразные миражи: кажется, что впадины морей и глубочайшие каньоны заполнены водой, что в мертвых руслах текут реки, а выветренные базальтовые столбы – рощи исполинских деревьев. Оптический обман. Стоило только взглянуть на экран телескопа, и открывалась щемящая сердце пустыня. Если здесь когда-либо существовала жизнь, то она давно погибла. Если не происходило каких-либо глобальных катастроф, то она, жизнь, приняла самые экономные, мизерные формы. Может быть, споры бактерий, низших растений носятся вместе с пылью, поднимаемой марсианским ветром, и вместе с остатками воздуха рассеиваются в космосе? Мы взяли пробы воздуха на разных высотах, и коомобиологи на Земле узнают, верны ли такие предположения.

Внизу проплывает Кратер Черепаховой Спины, хорошо видно плато близ Южного полюса в характерных полосах различных горных пород, срезанных движением ледника… Бесконечно долгая вахта в космосе среди пустоты и неподвижных созвездий сейчас проходила незаметно. Вот уже под нами показался Титониус Лакус – равнина, испещренная кратерами метеоритов, ее прорезает гигантский тектонический ров с берегами, сильно изрезанными оврагами. Впадина тянется более чем на 570 километров в широтном направлении. Как и разломы земной коры такого типа, она имеет от 50 до 80 километров в ширину, со дна ее поднимается островерхий хребет горного образования. Когда я посмотрел вниз, мне вспомнился Байкал: со спутника он очень напоминает этот ров.

Здесь, в 480 километрах к югу от экватора, на юго-восточной окраине возвышенности Трактус Альбус место нашей посадки.

Включились радиомаяки первого Марсианского космодрома. Автоматическая станция «Марс» установила их здесь еще два года назад. У нас есть еще одна запасная площадка для посадки, подготовленная Космоцентром, она в области Хеллас, по соседству с загадочной впадиной, над удивительными явлениями которой до сих пор ломают головы ученые и многого ждут от нас.

Впадина очень глубока, это удалось установить с помощью спутников, но дно ее светится! Пролетая над ней, мы не заметили на поверхности ее зеркала кратеров, в то время вся равнина вокруг покрыта ими, как оспинами. Может быть, на дне вода? Твердой углекислоты не должно быть, так как температура на этой широте гораздо выше, чем на полюсах. Здесь наблюдались также периодически появляющиеся белые пятна ярче полярных шапок… На все это мы должны будем пролить свет. На плато Хеллас вряд ли мы попадем, но фото– и кинокамеры работают беспрерывно, фиксируя каждый камень, каждую трещину.

Макс Зингер спит и видит воду на Марсе. И хотя скоро мы узнаем, есть ли там вода в толще пород и была ли прежде, все-таки ведем горячие споры. Сомневаемся. Все мы, кроме Макса, который успевает шепнуть мне перед посадкой:

– Даже при минимуме воды в воздухе она может просачиваться из почвы. Тогда периодически должны появляться растения эфемеры на его «альпийских лугах». И мы наконец убедимся в существовании там, внизу, жизни!

Пока мы не видим ничего обнадеживающего, только пустыни, кратеры, каменные гряды гор и что-то похожее на тени, какие-то впадины, углубления, похожие на ирригационные системы, открытые у нас на Земле в районах древних цивилизаций. Неужели каналы! Они идут в меридиональном направлении, как и на рисунках Скиапарелли…

С каждым часом видимость становится лучше. Над планетой по-прежнему висит пелена тончайшей пыли, создающей своеобразные миражи. Кажется, действительно, все впадины залиты водой, струятся реки, выветренные базальты выглядят рощами диковинных растений.

Христо включает тормозные дюзы, и корабль опускается еще ниже. Миражи исчезли. Ясней, чем на фотографиях и телефильмах, видны эрозионные процессы на поверхности планеты. У ветра совсем другой строительный почерк, только потоки воды могли создать такие овражные системы, так по-земному оформить склоны Большого Ущелья. Этот желоб в теле планеты, в сто километров ширины и более пяти тысяч километров длины, протянулся вдоль экватора.

– Гигантский резервуар, – не преминул заметить Макс, – сюда стекались воды по рекам и мелким каналам, здесь находился центр цивилизации!.. Если, конечно, здесь когда-либо жил человек, – заключил он с горечью.

На экране радара показалась голубая точка – приближался спутник. Он прошел в тысяче метров от нас, распластав свои «крылья» – плоскости солнечных батарей, в хитром переплетении антенн, изящный, легкий, стремительный.

Вашата послал запрос, и он мгновенно передал запас информации, накопленный за последние двенадцать оборотов.

Удивительные создания эти автостанции, в них напичкано столько приборов и они так точны и послушны, что иной раз кажется, что там, внизу, не машины, а свои ребята переживают за нас всей душою, желают мягкой посадки. Шестьдесят часов «Земля» кружилась вокруг Марса. Круглые сутки мы вели передачи на Землю, направив вниз мощные линзы телевизионных камер, или передавали информацию, полученную с автоматического спутника, несколько роликов ему посчастливилось снять в период прекращения песчаных бурь, и дома увидели первый марсианский географический фильм очень хорошего качества. Сколько тогда шума дома наделал «марсианский город». Действительно, глядя на эти нагромождения камней, создавалась полная иллюзия древнего города незнакомой архитектуры, с улицами, похожими на лабиринт, площадями, парками. Все изменилось, как только Вашата направил на «город» наши телекамеры. Оказалось, что это просто остатки горного хребта, каменный оазис посреди красной пустыни…

– Нет-нет, ребята, – сказал Зингер, – не делайте опасных заключений, там что-то может быть. Смотрите, храм! Развалины храма…

Все молчали, сочувствуя Максу.

– Действительно, почему бы не быть там храму, – сказал Антон, заслужив крепкое пожатие и нежнейший взгляд Макса.

Шли беспрерывные передачи с Земли, не прямо на экран, а через компьютер, он совмещал разрывы во времени; не совсем удобно ждать, пока слова, трансформированные в электромагнитные колебания, будут четверть часа лететь в Москву и еще столько же нам ждать ответа. Компьютер состыковывал фразы в разрывах и выдавал сразу весь разговор, иллюстрируя картинами столицы, показывая милые лица землян, родных, друзей.

– Черт возьми, – сказал мне Антон после очередной совмещенной передачи,

– только подумать, что сейчас положительно все там, дома, кажутся необыкновенно близкими, дорогими сердцу. Помнишь Кольку Сучкова из транспортного отдела; сколько он нам испортил крови, такого бюрократа еще не бывало на свете, а вот увидел его сегодня, и слеза прошибла. Ты все записываешь? – спросил Антон у Макса. – Фиксируешь наше поведение, выход из депрессии?

– Моя обязанность. Ты не представляешь, какой богатейший материал у меня уже скопился. Только наше поведение в замкнутом пространстве – тема для докторской. А что впереди! В частности, твое высказывание относительно изменения оценок отдельных личностей говорит о многом. Недалек тот день, когда миллионы людей станут совершать космические полеты, и представляю, как это отразится на общем уровне их нравственности!

– По-моему, все это иллюзия, – сказал Антон. – Сучков не изменится, пошли его хоть к Сириусу.

Макс только передернул плечами: он не любил, когда опровергаются его заключения, основанные, как он полагал, на тонком психологическом анализе и знании малейших движений человеческой души.

Мы увидели восход Фобоса, он мчался нам навстречу – уродливый космический камень. Как жаль, что уже давно развеялась легенда о его искусственном происхождении. Сколько книг написано о пустотелом шаре, запущенном марсианами вокруг своей планеты. Вероятно, и Фобос и Деймос – осколки Фаэтона, попавшие в притяжение Марса, теперь они носятся в опасной близости от его поверхности и, как предсказывают астрономы, довольно скоро

– конечно, в космических масштабах – врежутся в тело планеты, если мы не найдем способ удержать их на орбите.

Зингер оказался верен себе: он первым увидел на Фобосе ровную, как стол, площадку и тут же вывел заключение, что это космодром марсиан.

– Отсюда они запускали свои ракеты, – сказал он. – Неужели вы не заметили, что на заснятой ленте у Фобоса одна из граней представляет как бы плоскость кристалла?

Когда после вахты я заглянул в оранжерею, Феня встретил меня радостным воплем:

– Друг мой, Феникс! Мы с тобой были правы!

Может быть, и на самом деле на Фобосе существовал космодром! Будь я на месте Вашаты, я бы посадил на него «Землю» и обследовал спутник. На нем нет песчаных бурь, там должны остаться сооружения, ангары, может быть, останки людей!..