Текст книги "Об иных горизонтах здешнего. Апология вечного возвращения"

Многие богословы, критикуя вечное возвращение, говорят, что снова и снова проживать ту же жизнь – наказание, зло, поскольку бесконечно скучно, безвыходно, тягостно, бесперспективно делать одно и то же опять и опять. Вместо живого космоса получается какая-то механика, бессмысленный замкнутый круг. Но они снова путают возвращение с повторением: эта жизнь лишь одна, и она не повторяется, но, благодаря возвращению, присутствует в вечности. Нам же не скучно сейчас проживать эту самую жизнь оттого, что некогда множество раз мы уже проживали её. Ведь о тех прошлых жизнях мы ныне не помним вообще ничего. Сравнивать не с чем. И вовсе не потому, что такие же прошлые жизни забыты: их просто не было. Была, есть и будет одна только жизнь – эта самая. Такие же прошлые жизни пребывают не в прошлом, не в будущем ждут нас такие же жизни – они, вернее, она, прямо здесь. Мгновение – точка на круге времён, где прошлое, будущее и настоящее смыкаются, являются одним и тем же.

Что касается вечного наказания за грехи или же воздаяния за добродетели, кармических перевоплощений в лучших или худших телах, преображения, просветления, созерцания Бога, единения с Ним, а также всех прочих метафизических перспектив, то всё это возможно. Всё такое же точно, как и в традициях с историческим временем… вернее, такое же точно, но вместе с тем не совсем…

В религиях, учениях, мифологиях, где воскресение к жизни нетленной играет центральную роль, можно заметить общий и очень важный момент: люди, такими, как есть, воскресать не хотят – взыскуют преображения и очищения мира, себя, избавления от всевозможных невзгод, открытия тайн мироздания, света иного солнца, чистых бескрайних небес, ну и, понятно, бессмертия. Другими словами, о приятии мира таким, каков есть, и о согласии утверждения его в вечности речь не идёт. Понять это можно: слишком уж много страданий, несовершенства вокруг. Слишком уж мало мы знаем, слишком ничтожна вся наша жизнь. К тому же кошмары, страдания, опасности, горести, смерть подстерегают на каждом шагу. Поэтому и не хотят принять этот мир, особенно те, кому выпало родиться и жить в ситуации инфернальной.

«Лишённость» (privatio) – точное слово, отражающее состояние подавляющего большинства. Не хватает одного, и другого, и третьего – не хватает всего. Нервная жизнь посреди бесконечных лишений не в состоянии возжелать этот мир – только другой, запредельный, где не будет ни в чём недостатка, даже будет дано сверх того – небесная радость, блаженство, немыслимые на земле. То есть захотеть возвращения, принять этот мир из состояния лишённости невозможно.

Но кроме невзгод, ничтожной и тягостной частной жизни, есть ещё космос вокруг, роскошный, блистательный, бесконечный, полный могущества, бездонных глубин. Чего только стоят одни лишь симфонии и драматизм грозовых облаков, блеск молнии в апогее. Быть не собой, а всем этим – отдалённый намёк на состояние изобилия и избытка (abundantia), где только и может родиться желание принять этот мир, возжелать его вечности.

Состояние abundantia, исключительно редкое для современного человека, разъяснить невозможно, но во всяком случае оно никак не связано ни с какой проблематикой частного бытия. Богат или беден, болен или здоров, счастлив или несчастлив, юн или стар и так далее, не имеет значения. Не имеет значения и статус смертного, ограниченного существа.

«Тому научился я у солнца, когда заходит оно, богатейшее: золото льёт оно в море из своего неистощимого изобилия. Тогда и беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Именно это я видел однажны и не насытился слезами от созерцания», – говорил об abundantia Ницше («Так говорил Заратустра». О старых и новых скрижалях, 3).

Евгений Головин предлагает такую ассоциацию. «„Лишённость“, или, лучше сказать, центростремительное движение, развивается за счёт внутреннего сопротивления или движения центробежного. Стоит последнему ослабнуть или вообще исчезнуть, privatio конец. Это напоминает следующее: пока бог Кришна яростно боролся, обвитый кольцами мировой змеи, дела его были плохи: стоило ему успокоиться и прекратить сопротивление, кольца разжались сами собой» («Серебряная рапсодия». Сергей Есенин. Горе горькое).

Так или иначе, но чтобы понять учение о вечном возвращении, прежде всего необходимо желание (по крайней мере, осознание возможности такого желания) принять этот мир, эту жизнь, без которого все разговоры о возвращении – пустые слова. Подобно тому, как «традиционное» воскресение может быть понято, принято лишь из желания избавления от всех горестей преходящего бытия. Но откуда возьмётся желание утверждения этого мира, этого самого мгновения и всего, что находится в нём? Ностальгия по настоящему, abundantia и тому подобное – редкие мистические состояния, и многие вообще ничего не знают о них. То есть эти могущественные состояния не входят в арсенал «обычных» человеческих чувств.

На самом же деле даже обычные чувства в высшей степени необычны: если вглядеться в любое из них, можно увидеть невероятную метафизическую глубину.

В знакомой всем скуке, к примеру, где теряется интерес ко всему и происходит бессознательное отстранение от привязанности к любому сущему, Хайдеггер усматривает открытие сущего-в-целом, приближение тени ничто и столкновение с бытием, существованием как таковым в его изначальном единстве с ничто. Испытывая скуку, но не вдумываясь в неё и ничего не понимая, человек тем не менее оказывается выброшенным далеко за пределы ежедневности, в само таинство наличия мира, присутствия в нём.

Сравнивая страдание, скорбь с радостью, Ницше находит в этих «обычных» чувствах глубочайшие устремления, ориентиры души, побуждающие к созданию грандиозных мировоззрений, мифологем, утверждающих либо отрицающих сей преходящий мир. Причём радость оказывается предпочтительнее страдания, так как ведёт к ещё более далёким и тайным, к ещё более запредельным горизонтам. Его знаменитые строки:

 
Глубока боль мира,
Но радость глубже скорби:
Боль говорит: пройди!
Но радость хочет вечности,
Хочет глубокой, глубокой вечности!
 

Скорбь, особенно неизбывная, хочет отринуть невзгоды, страдания, тяготы, боль, которыми полна настоящая жизнь, хочет уйти из этого настоящего, уйти в будущее, где этого нет. Хочет, чтобы данное мгновение, вся эта жизнь как можно скорее прошли и наступило избавление – новая, лучшая жизнь. Скорбь не хочет этого, отрицает сей мир, и всецело устремлена к тому: жаждет только грядущего, поскольку с ним и только с ним связана её высшая надежда. Скорбь хочет движения времени, движет его, стремится вперёд, как можно скорее вперёд.

В мгновении радости, воодушевления, вдохновения, тем более высочайшего счастья, забывают весь мир, вернее, привычный мир. Забывают все тяготы, планы, надежды, забывают себя. Но окружающее при этом не гаснет и не исчезает, наоборот, предстаёт во всей роскоши, блеске, в ином измерении, необъяснимом и невыразимом, но и не требующем ни объяснения, ни выражения. Внешний мир резонирует с внутренним, резонирует с радостью, раскрывает свою неисчерпаемую глубину. В мгновения радости не хотят никакого будущего, не думают вовсе о нём, приемлют открывшийся мир: хотят остановки мгновения, течения времени – хотят возвращения, вечности.

Об утверждении и отрицании мира

Позиция отрицания мира, проистекающая из соответствующего желания, почти никогда не является безусловной, поскольку обычно отрицают не весь этот мир, а только страдание, зло, невежество, несовершенство. Что-то всегда принимают, хотят его вечности. Даже отрицая весь этот мир как исполненный скорби, как нереальный и мимолётный всё равно жаждут бессмертия души, индивидуальности, самих себя, самосознания. При этом неважно, представляют себе это бессмертие как воскресение даже и тела, как слияние с мировой Душой, как бесконечные перевоплощения или как-то иначе – в любом случае должна сохраниться наша индивидуальность, пусть в новом обличии или вообще очищенная от всего земного. По крайней мере, должно сохраниться наше метафизическое «я», наше присутствие, сознание своего бытия. Измениться, исчезнуть, преобразиться должен лишь окружающий мир.

Но ведь наша душа – тоже часть этого, данного мира. Невидимая, однако важнейшая часть. И даже весьма радикальные ненавистники этого мира всё равно принимают её, хотят её вечности.

Абсолютное, безупречное отрицание мира должно было бы отрицать также и душу, не хотеть её вечности – стремиться к ничто. Останется ли после смерти души какой-либо мир, какой-либо Бог, в этом случае никакого значения не имеет.

Очень трудно, но всё же возможно представить себе человека, который возжаждал не быть: не будет ни мира, ни Бога, ни света, ни тьмы, ни себя самого – вообще ничего. И вовсе не страшно: ведь нет ничего, никого. Как не было прежде рождения. Нет ни страданий, ни вообще каких-либо чувств, в том числе нет печали, сожаления об утраченном бытии. Нет просто-напросто ничего. Бояться решительно нечего – ни здесь, ни тем более там. Свобода получается абсолютная, поскольку ничто не подвластно ни Богу, ни чёрту – никому, ничему.

Недоступное никакому могуществу, воле, надежде, томлению, страсти, недоступное ничему, ничто непоколебимо: ничего, вообще ничего, как не было, так и нет. Ничто не длится и не пребывает, мгновеннее любого мгновения, но, как сон без сновидений, в один миг перешагивает через тянущиеся времена, через все неисчислимые времена и все веки вечные. Застывшее мгновение отсутствия, тишины, безвременья, бесконечности, не созерцаемое никем. Но и мгновения этого тоже нет…

Однако человек такой позиции, будь он настоящий философ, должен был бы немедленно шагнуть в вечность, причём не приемля даже возможности посмертного бытия. Ведь если он хочет побыть пока здесь, притом наслаждаясь полной свободой, то, значит, в земном мире не всё ему безразлично – он всё же привязан к нему и не готов к тотальному отрицанию данного преходящего бытия, да и вообще бытия.

При этом ни в коем случае нельзя путать эту высокую позицию ухода из жизни с суицидом, связанным с избавлением от кошмаров, проблем, с разрешением безвыходных ситуаций, с героическим подвигом или с суицидом характера эротического, где надежда на инобытие всё равно остаётся. Осмысленный шаг в ничто ради ничто – предприятие в высшей степени неординарное.

Однако проповедники абсолютного мироотрицания чаще предпочитают всё же задерживаться в бытии, что ставит под сомнение честность их философии. Правда, о многих мыслителях этого толка мы можем ничего и не знать, поскольку они очень быстро покидают сей мир.

Другая, на этот раз диалектическая слабость данной позиции заключается в том, что человеку (да и не только человеку, а вообще всякому сущему), хоть на миг появившемуся в этом мире, исчезнуть совсем, стать абсолютным ничто уже невозможно. Его, может быть, больше и нет, но в умозрительном мире, в мире идей, в изначальном вселенском Уме навечно запечатлена возможность его бытия – прообраз всей его жизни и его самого. Подтверждает эту возможность, причём по всей логике неоспоримо, факт его некогда прожитой жизни: он некогда был – здесь, на земле, во плоти, – значит, возможен.

Выходит, что, умерший человек не становится абсолютным ничто, не имеющим никакого отношения ни к какому существованию в прошлом, настоящем или будущем: он становится всего лишь несущим, а вовсе не чистым ничто. То есть становится лишь умозрительной тенью себя – невоплощённым феноменом, который не существует, но в принципе может существовать. Этот феномен можно помыслить, представить себе, пережить. Былые закаты, к примеру, – это несущее, но не ничто. Ведь ничто не соотносится ни с какими образами, прообразами, умозрительными феноменами: ничто есть ничто, оно немыслимо и невообразимо. Ничто не является и ни при каких обстоятельствах не может стать сущим или несущим, существующим актуально или потенциально, возможным или невозможным, так как становиться тем или другим просто-напросто нечему. Ничто не может превратиться во что-то, и равным образом что-то не может превратиться в ничто. Абсолютная смерть невозможна. След в бытии неизгладим и не позволяет стать чистым ничто.

Аналогичная диалектика, кстати, относится и к вопросу о предсуществовании душ. Ведь до рождения человек уже неким образом был – был как возможность. Не будь возможности его и именно его появления в мире, разве он мог бы родиться? Поэтому, даже если он появляется в бытии в первый раз, нельзя сказать, что его душа при рождении творится из чистого ничто. То же касается вообще всего мира и его творения из ничего: мир до творения уже был, как возможность.

Возможность явиться даже песчинке, именно такой, какова она есть, в том самом месте и в то самое время, – может осмыслить лишь Ум колоссальный, космический, поскольку подобное осмысление должно обнимать всё мироздание во все времена и учитывать абсолютно все, даже мельчайшие, взаимосвязи вещей, симпатические, причинно-следственные и другие, известные и неизвестные. Всё настолько связано и взаимозависимо, большое и малое, бывшее в прошлом и явленное сейчас, что вместо того, что мы видим вокруг, и не могло быть ничего другого, даже почти что такого же точно, отличающегося, допустим, одним только солнечным бликом на каком-нибудь заиндевевшем стекле. Неучтённая капля росы доисторических времён, по всей логике мироздания, вполне может привести к совершенно другим пейзажам – к невозможности человечества например. Будь появление данной песчинки, данного человека, данной души, даже всего нынешнего мира при учёте всего мироздания в целом невозможно, они бы и не появились. То есть возможность чего бы то ни было идёт прежде обретения им бытия. Должна или не должна любая адекватная возможность с необходимостью когда-то и где-то реализоваться – ещё более сложная тема.

Вечна ли сама по себе возможность чего-то либо конечна – явлена, рождена, сотворена – тот же вопрос, что и вопрос о вечности умозрительного – треугольника как такового, как такового числа, операций над числами. «Место пребывания» возможностей, как и вообще всего умозрительного, очевидно, не Единое и не Бог, поскольку там нет никакой множественности. Скорее всего, они пребывают во вселенском Уме, в мировом Логосе, где Единое отражается как всевозможное многое, данное разом. Поскольку всё умозрительное пребывает в Уме и без него невозможно, вопрос о его вечности может получить положительное разрешение лишь при условии вечности самого Ума. Но, в принципе, вся проблематика обоснования возможности, её вечносущести или сотворённости, бестелесности или телесности, реальности или нереальности, того, каким образом она в состоянии воплощаться и воздействовать на первоматерию, на вещество и тому подобное, во многом сходна с проблематикой обоснования эйдосов, логосов, прообразов, архетипов и даже того, что теперь называют «законами природы».

Желающие отринуть сей мир, уверенные в его безвозвратной погибели, тем не менее, кроме души, сущего самого важного и самого необъяснимого, обычно хотят сделать бессмертным и «взять с собой в вечность» ещё много чего из преходящего. Это родственники и возлюбленные, счастливые дни, мгновения озарения, вершины познания, свершения эпохальные и героические, неповторимая мимолётная красота, мало ли что. Тоскуя по прошлому, особенно полагая его безвозвратным, вопреки всякой логике также часто хотят оживления ярчайших воспоминаний, возвращения в них – словно то был попросту рай. Однако заметим, что в те юные, детские годы жизнь вовсе не воспринималась как рай – мешали невзгоды, заботы, которые кажутся ныне совершеннейшим пустяком, мешала и слепота к залёгшим на горизонте сиреневым облакам, к реальности искренних чувств, к силе несбыточных грёз и к гибкости тела, к суггестии далей, странных пространств, сияющих звёзд. То есть тогда ещё не была понята открывшаяся лишь теперь вся роскошь той жизни. Поэтому хотят не просто возвращения прошлых мгновений, но обязательно вместе с постигнутой лишь теперь их неземной красотой. Иными словами, если желают бессмертия преходящему, то непременно идеальному, откуда устранено всё безобразное, всякое зло и, главное, если оно предстаёт в измерении метафизическом.

«Взять с собой в вечность» всю свою жизнь, весь этот мир, как при позиции утверждения мира, понятно, желание в высшей степени радикальное, трудноуловимое и оспоримое, но вместе с тем завораживающее, хотя и неведомо чем.

Возжелать остановки мгновения таким, каково оно есть, вместе со всем, что в нём есть, возжелать его вечности – дело другое, нежели прохождение мимо, стремление в будущее, за горизонт. Привести к этому может, например, ностальгия по настоящему, когда вдруг открывается это самое метафизическое измерение окружающего: будто бы мы оказались в бесконечно далёком, забытом, но бесконечно желанном воспоминании, где идеальное – всё. Существуют к тому и другие пути, но все исключительные, невозможные без уразумения тончайших порывов души.

Даже такой мэтр, как доктор Фауст, не знающий более страха, надежд, познавший весь мир как сплошную тщету, готовый отправиться хоть в рай, хоть в ад, находит мгновение, достойное вечности, лишь с величайшим трудом, совершенно неожиданно для себя, да и то при посредстве могуществ сомнительных.

Однако и пережитых высочайших мгновений ещё недостаточно, чтобы принять всю эту жизнь. Поэтому отрицание этого мира, пусть и не в полном объёме, всё-таки представляется позицией более адекватной. Как, в самом деле, мы можем желать вечности затяжного кошмара, позора, бессознательной тьмы, моментов реального ужаса смерти или ужаса перед существованием как таковым?

Наслаждения, правда, бывают различные. Поэт замечает:

 
Нам нравится эстетика дома престарелых,
фейерверк проклятий разорванных губ,
когда рыдает на свалке опустелой
забытый смертью раскрашенный труп.
 

(Евгений Головин. Песня «Топот диких коней»)

Почему иным нравится такая эстетика – сложный вопрос, возможно, из-за соответствия данного образа принятой позиции тотального мироотрицания, возможно, почему-то ещё. Но вот сам образ, сама ситуация вряд ли способны вызвать желание утверждения их в вечности. Поэтому поэт в следующей строке аннулирует сие иллюзорное бытие вместе с демоническим наслаждением от его созерцания – аннулирует как мимолётное, случайное, ничего не значащее порождение первозданных и необузданных сил совершенно иного, на этот раз грандиозного пространства, полного воздуха и свободы:

 
Но всё это, но всё это – топот диких коней.
 

Так можно ли принять весь этот мир, как предлагает учение о вечном возвращении? Кажется, что нельзя. Однако к тому существуют пути, правда, возможные лишь при постижении причастности мгновения, времени к вечности: при внезапном раскрытии становления как непреходящего бытия. К такому постижению, которое достигается не рассудочно, а есть откровение, посвящение или прозрение, как раз и приводит учение о вечном возвращении. Но в то же время понять смысл самого этого учения невозможно без такого прозрения. Казалось бы, получается порочный круг: прозрение – следствие понимания учения, а понимание учения – следствие прозрения. Но разве есть хоть одно учение о запредельном, понять которое можно без посвящения, без непосредственного откровения, используя только рассудок и логику? Ведь этими средствами не понять и простой красоты распустившегося цветка.

Прозрение причастности мгновения к вечности и сопутствующее ему преображение мира из обыденного в неземной, трансцендентный – это не новое знание, отныне принадлежащее философу, усиливающее значимость, вес его личности. Наоборот, вместе с обыденным, к которому, разумеется, относится и собственная личность, отступает также и она, также и она становится трансцендентной – такой же, как всё, что вокруг. Перестают быть собой и становятся всем, что только явлено в данный момент, причём открытым в своей первозданности, запредельности и единстве. Облака, отражённые в капле росы, крик петуха вдалеке, лица и судьбы людей, призрачные города и я сам: всё – одно, разницы никакой. Вот как поясняет это Мартин Хайдеггер: «Открывшееся взору мыслителя находится за горизонтом его „личных переживаний“ – это нечто другое, чем он сам, – нечто, ранее не известное и существовавшее помимо него, однако отныне присутствующее; нечто, ему, мыслителю, не принадлежащее, но чему принадлежит он сам» («Метафизическая концепция Ницше и её роль в европейском мышлении: вечное возвращение равного». Часть I, глава I, § 2).