Текст книги "Налейте бокалы, раздайте патроны!"

Глава 12

Остановившись в болотистой местности, отряд прапорщика развернул «беспроволочный телеграф». Болото было явно не самым подходящим для отдыха и деятельности местом, но оно имело главное преимущество – защищенность от посторонних глаз и ушей. А это сейчас являлось главным. Выход на связь со штабом был крайне важен для всей последующей операции. Сеанс связи прошел весьма результативно – прапорщик Сеченов получил шифрограмму из штаба о предполагаемом месте дислокации немецкого чудо-оружия. Теперь положение прояснилось. Во всяком случае, имелось конкретное местонахождение искомого объекта.

«Очень неплохо, очень неплохо!» – промурлыкал офицер слова из модной песенки. Он вдруг вспомнил, как эта песня звучала повсюду – в летних садах, ресторанах, доносилась из граммофонных труб с дач. С ней было связано еще одно приятное воспоминание. Летний вечер предвоенных дней… Встряхнув головой, прапорщик решительно сбросил c себя нахлынувшие воспоминания и вернулся к реальности. Разложив на коленях полевую карту, он углубился в изучение предстоящего маршрута. По всему выходило, что отряду придется идти через тыловые части, понятно, немецкие. Другого пути не было.

С наступлением вечера было решено отправить вперед, на дорогу, разведчика. Для этой цели как нельзя лучше подходил унтер Шестаков, единственный, кто кроме самого прапорщика разговаривал по-немецки.

– И где же ты, Шестаков, немецкому языку выучился? – поинтересовался прапорщик, массируя занемевшую ногу.

– А это, ваше благородие, жизнь научила, – хмыкнув, ответил унтер. – Она ведь и не такому научит.

– Как так? – раздались голоса. Команда у прапорщика подобралась бедовая, и в свободное время ребятам страсть как интересно было послушать «истории».

– Время пока есть, – сказал прапорщик, – так что спешить особенно не приходится.

– Ну, что же, ежели интересно, то скажу, – согласился унтер. – Табачок у кого найдется?

– А вот мой – вырви-глаз.

– У него не берите, мой табачок продирает до самых пяток.

Угостившись из протянутого к нему кисета, унтер ловко свернул цигарку.

– Я ведь до войны служил-то на границе, – приятным басом проговорил он, окинув взглядом слушателей. – Ну, а что такое граница, вы хоть знаете?

– Ну, а чего тут знать-то? – пожал плечами Лепехин. – Одна страна заканчивается, другая начинается.

– Начинается! Хе! – передразнил его унтер. – Поглядел бы я на тебя, куга зеленая, окажись ты на границе. Это ведь тебе не на фронте – стрелять в белый свет, как в копеечку. Вот мы сейчас с секретной целью во вражеском тылу находимся. А тогда ведь тоже служба вроде этой была. Ты, стало быть, на своей территории находишься, немец – на своей. А между нами контрабандисты и шныряют. Они ночью пробираются, а твое дело, значит, – сцапать их с поличным. Ночные дозоры, секреты, сторожи – чего только не бывало.

– Ну, а язык тебе на что немецкий?

– Как на что? – рассердился унтер. – Для того чтобы успешно границу охранять, мало сиднем сидеть. Вот был у нас на заставе тогда капитан Тимофеев – добрейшей души человек к солдатам. А с нарушителями был строг – не приведи Господь! Так вот он, бывало, говаривал: нарушение мало остановить – его надо предупредить. А что это значит?

– Что?

– Работа с местными – вот что. Причем как со своими, так и с теми, кто живет на той стороне границы. Вот тут уж без знания немецкого никак не обойтись. Ну, а у меня с малолетства к языкам талант имелся. Сосед у нас был, татарин, с его детьми я и игрался. И вот годика за три татарский язык выучил – только держись! Да, а на границе чего я тогда только не навидался! Городишко-то у нас был маленький, совсем даже захудалый, а такого ни в одном театре не увидишь.

– А ты сам-то в театре бывал? – иронично поинтересовался Сеченов.

– Ну, я, разумеется, не бывал, ваше благородие, – смутился унтер. – Так ведь я не об этом. Вот, к примеру, едет через границу господин. Солидный такой мужчина, плотный… с усиками. Одет, прямо сказать, с иголочки, одеколоном от него на версту пахнет, да. А среди вещичек у него смотрю – коробка с селедкой. Какого дьявола, думаю, ему селедку-то через границу пихать? Тем более что душок от нее пошел. Здесь надо обязательно поглядеть, что к чему. Беру я, значит, в одну руку эту самую селедку, а в другую ножик. Господин – в крик! Я, говорит, жаловаться на тебя буду, ты, говорит, мерзавец, за решеткой окажешься быстрее, чем я эту границу перееду. Кричит, надсаживается. Красный как рак стал.

– Ну, а ты чего?

– А я, стало быть, никакого внимания, – продолжил рассказ унтер, хитро поглядывая на слушателей. – Ошибусь, думаю, значит, так мне и надо. А сам селедке этой брюхо распарываю. И не прогадал!

– А чего ж там было-то?

– Чего? Камешки там, бриллианты, вот чего!

– Ну?

– Вот тебе и ну… Таким, значит, образом и учились распознавать. Граница, одним словом. Однако, ребята, таких историй у меня – море, а дело надо делать.

Через десять минут унтер Шестаков, еще раз проинструктированный прапорщиком, отправился на разведку. Вскоре его силуэт скрылся за деревьями. Сеченов, возвращаясь к костру, тихо шел по шуршащей под ногами траве. Окрестности постепенно тонули во мраке, в темном небе зажглись первые звезды. Усевшись на разостланную попону, офицер задумался.

– А вот еще… – зашевелился, не выдержав, еще один любитель поточить лясы. Солдат по фамилии Глазьев был призван из-под Астрахани. Происходил он из потомственных грузчиков и уже успел рассказать о том, что «и дед, и прадед – все были волжскими грузчиками». Выглядел он тоже под стать своей профессии – кряжистый, мускулистый, с широкой спиной и могучей шеей.

– Расскажу я вам, братцы мои, историю, – неторопливо, обводя всех пронзительным взглядом, сказал солдат. – История, что со мной случилась, тоже не абы какая. И хоть камешков там никаких не было, однако рассказать есть что.

– Ну, не тяни, рассказывай! – послышались голоса вокруг.

– Так вот, произошло это в одиннадцатом году. Тогда мы из Астрахани были в Нижнем, на ярмарке, значит. Не приходилось кому на ярмарках тамошних бывать когда?

– А чего? Мало ли ярмарок где проходит? – пожал плечами Сивоконь. – И чего там такого, в твоем Нижнем? Я, к примеру, там не бывал, ну и что там особенного?

– Особенного! Хе! – передразнил его Глазьев. – Таких ярмарок, как в Нижнем, нигде больше на свете нет. Это ж за день не обойти! Я даже говорить об этом не буду, пока сам не поглядишь, то и представить нельзя, да… Но я ведь не о том. Продали мы, значит, арбузы, воблу тоже сбагрили, и получил я денежки. Ну и кое-какую коммерцию мы с ребятами сварганили, да очень удачно. Поработал, как говорится, на славу, а теперь отдохнуть желаю! – встряхнул головой солдат. Он заулыбался, вспоминая былые годы.

– Ну, и что дальше-то было?

– А вот слушай. Встретил я на рынке цыганку. Эх, и девка же была – как сейчас вспомню, аж оторопь берет! – зажмурился рассказчик. – Золотая, одним словом, девка. Все при ней – и здесь, и здесь… Ну, я вокруг нее вьюсь, как пчела вокруг меда.

– А она-то что?

– Так и она тоже… Уж на что, казалось бы, цыганка, а втрескалась в меня по уши. Ну, это мне вначале казалось. Неделя, одним словом, пролетела, словно в тумане, – кабаки, рестораны и все в таком же духе. Все, что было у меня, как ветром из карманов выдуло. Короче говоря, расстались мы с ней. И просил я ее остаться – она ни в какую. Ну, понятно, что с меня взять – гол как сокол. Хотя, конечно, ежели бы я тогда за ум взялся – возможности были наверх выбраться… Только вот на прощанье пристал я к ней как банный лист. Погадай, говорю, мне, Зара. Так ее, значит, звали. А она руку мою взяла, поглядела и говорит: не буду я тебе гадать. Но все ж таки упросил я ее. Она мне, значит, и говорит: ждет тебя война большая, и пули вокруг тебя летать будут, как капли в дождь. И будет у тебя в самом начале войны случай, когда все товарищи твои полягут насмерть, а ты один в живых останешься. А вот что далее с тобой случится, об этом я тебе, Николай, не скажу, как ни проси…. Какая война, думаю я себе, что за товарищи полягут? Кто ж тогда о войне скорой представление имел? Только вот так оно и случилось, как Зара мне и говорила.

– А что случилось-то? – поинтересовался голос в темноте.

– Как фронт на запад двинулся, пошли мы заставу германскую снимать. Неудачно тогда все пошло, вкривь и вкось с самого начала. Попали в засаду, всех побило – из пулемета посекли. На мне, ребята, ни царапины. Одиннадцать человек убитых, ни одного раненого, и я – живой. Вот оно как! – торжественно глянул Глазьев на слушателей.

– Бывает… – заключил Прокопенко.

– Ну, а эту цыганку, как ее… Зару-то ты встречал потом когда?

– Не приходилось.

Прапорщик, слушая вполуха солдатские истории, усмехнулся и, обхватив руками колени, уставился на пламя костра. Искры летели вверх, угасая и тотчас сменяясь новыми. Пламя бросало неровные блики, выхватывая из темноты лица солдат. Прапорщик провел по ним взглядом. Вот здоровенного телосложения белобрысый Глазьев, примолкший после того, как окунулся в воспоминания. Вот, подперев щеку рукой, вздыхает Заяц, пскович, находящий общий язык с любой, даже самой свирепой и дикой лошадью. Чуть дальше – Былинкин, уроженец Екатеринославщины, со свежим шрамом на щеке, еще не зажившим после сабельного удара…

С этими людьми ему предстоит еще немало пройти по чужим дорогам, чреватым самыми разными неожиданными поворотами. И кто знает, чем закончится их путешествие…

Мягкая ночная роса ложилась на траву, смешанные запахи разных трав плыли во влажном воздухе болота. Звякала тренога, доносился топот и фырканье лошадей. В ночи слышался протяжный свист какой-то птицы.

Так прошел час, два, три, наступило утро. Все расчетные сроки вышли, но Шестаков так и не появился. Всеми высказывались разные предположения, но легче от них не становилось. Что стало с унтером, можно было гадать, однако выходило так, что теперь оставалось идти без разведки. Но это – следующей ночью.

Глава 13

Мужчину, шедшего по дорожке, усыпанной гравием, трудно было спутать с представителем какой-то другой профессии: с первого взгляда любому было понятно, что перед ним – священник. Одежда, белый воротничок, а главное – специфическое, постное выражение гладко выбритого лица – безошибочно выдавали в нем типичного прусского пастора.

Фольварк, на котором проживал представитель богоугодной профессии, находился в прифронтовой полосе, и хоть грохот орудий здесь не был слышен, атмосфера войны не могла не ощущаться в этой симпатичной местности. Многие из прихожан пастора покинули свои жилища, убоявшись наступающей русской армии. Сам же священник уходить на запад не спешил. Старинная готическая церковь, уже несколько столетий протыкающая небо острым шпилем, была его рабочим местом. Рядом с храмом размещалось небольшое деревенское кладбище. Именно здесь и сейчас во время досуга и трудился священник.

Идя по кладбищенской дорожке, он уверенно направлялся к знакомому ему месту. Это, в общем-то, и неудивительно – деревенский священник, будь он протестантским, католическим или православным, неважно где – в Пруссии, Испании или России – обычно прекрасно знает не только всех своих прихожан, находящихся в здравии, но и тех из них, кто сменил свое земное существование на небесное. Служителю культа приходится столь часто провожать в мир иной многих своих прихожан под слезы и рыдания их родственников, говоря до боли знакомые всем фразы типа: «из земли вышел и в землю отыдешь». Так что расположение могил на кладбище и имена тех, кто возлежит под крестами и могильными плитами, батюшке, ксендзу и пастору прекрасно знакомы.

Могила, к которой он подошел, была свежей. На мраморном кресте золотилась надпись: «Барон Корф 1870–1914. Упокой господи его душу. Память родных и близких. Скорбим, тоскуем, помним». Кроме таких классических надписей на кресте можно было увидеть изображение фамильного герба представителя древнего рода. На щите под павлиньими перьями располагалась согнутая рука, держащая зажженный факел. Руке, видимо, нелегко было держать этот груз, так как она была насквозь пробита стрелой. Многие неопытные в геральдике люди часто при жизни барона интересовались происхождением такого странного герба, так что Корфу неоднократно приходилось рассказывать любопытным старинную семейную легенду.

В ней говорилось о том, что еще в тринадцатом веке один из предков барона участвовал в штурме вражеской крепости. Укрепление хоть и было деревянным, однако взять его крестоносцы, в рядах которых и сражался славный предок, не могли. Ни штурмы, ни стенобитные машины, ни долгая осада – ничто не помогало. И тогда пращур, рискуя своей драгоценной жизнью, изловчившись, подобрался к стене и зажег ее с помощью факела, несмотря на то что сам был ранен вражеской стрелой. В результате возник пожар, и вскоре защитники попросили мира. После удачного похода великий магистр и наградил героя титулом и, соответственно, гербом.

Священник, достав из ведра кустики цветов, принялся с помощью маленькой лопатки украшать последнее пристанище представителя старинного рода, высаживая на могиле незабудки и лютики. После получаса стараний могила выглядела весьма приятно. Добровольный садовник кроме общего украшения и уборки территории ухитрился выложить из небольших цветных камней инициалы барона.

По дорожке, идущей в центре кладбища, двигалась чья-то фигура. К пастору приближался мужчина среднего роста и крепкого телосложения. Его загорелое лицо украшали пшеничного цвета усы, лихо закрученные вверх. Одет он был в егерский наряд: высокие сапоги, элегантную охотничью куртку, непромокаемые штаны. Увенчивала голову шляпа с пером в тулье. На плече егеря висело ружье, на поясе – патронташ. В охотничьей сумке – ягдташе, судя по ее виду, явно лежали какие-то лесные трофеи. Правда, время для охоты теперь, особенно если учитывать прифронтовое положение территории, было явно не самым подходящим.

– Добрый день, господин пастор! – приветствовал он «земледельца», согнувшегося над холмиком. – Я вижу, кроме забот духовных, вы не брезгуете и мирскими?

– Здравствуйте, господин Леер, – широко улыбнулся, разгибаясь, священник. – Вы правы. Живем-то мы на земле, поэтому от забот повседневных никуда, конечно, не деться.

– Да, вам сейчас особенно нелегко приходится, – сочувственно покачал головой гость. – Ситуация ведь мало способствует, что называется, мирному труду. Если нам, особам, так сказать, светским, не привыкать тащить груз и военный, и мирный, то как быть священнику? Особенно когда ты видишь, как гибнут люди, рушится все то, что создавалось годами, не так ли?

– Именно, именно так, – согласился хозяин усадьбы. – Однако на все воля Божья. Только ему там, на небесах, понятно, почему так, а не по-другому происходит в мире под луной. Все, что творится сейчас, я рассматриваю не иначе как плату за наши, людские грехи. А как же еще? Ведь вы только взгляните – двадцатый век, такое развитие техники… Казалось бы, навсегда отступили темные образы прошлых веков, и человечество должно мирно трудиться на благо себя и ближнего. Ан нет – снова, как и столетия тому назад, народы ополчились друг на друга, и конца-края этому не видно.

Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что и пастор, и его собеседник, говоря о таких серьезных вещах, произносят слова с какими-то легкими улыбками.

Слушая священника, егерь кивал. Перо на его охотничьей шляпе при этом подрагивало от ласкового ветерка.

– Ваша правда, господин пастор. Эти слова да в уши бы сильным мира сего!

– Увы, они слышат только себя, – все с той же странной усмешкой сказал священник. – Однако что же мы стоим? Так ведь гостей не принимают. Прошу в мою скромную хижину.

Вымыв руки под краном, пастор тщательно вытер их и вместе с гостем поднялся по ступенькам на крыльцо.

– Смотрю я на ваше хозяйство и диву даюсь, – сказал, окинув взглядом пасторский сад и огород, егерь. – Как у вас на все это времени только хватает?

– С помощью нашего Господа на все можно отыскать время.

Войдя в дом, пара прошла в гостиную, где пастор угостил гостя домашним пивом. Егерь, в свою очередь, рассказывал об охотничьих успехах.

– Соколиная охота – это же просто сказка, – улыбаясь, произнес он. – Издревле этот благородный вид охоты ценится за высокие эстетические качества. Достаточно раз увидеть нападение сокола со сложенными крыльями в синем небе и все – можно «заболеть» этой охотой на всю жизнь.

– Вас послушаешь, господин Леер, и сам чувствуешь – еще немного, и действительно можно заболеть самому соколиной охотой, – лукаво произнес пастор.

– Что вы! Это не увлечение – это страсть, это поэзия, – живо ответил собеседнику любитель охоты.

– Но ведь насколько я знаю, это непростое занятие, требующее терпения.

– Безусловно, – подтвердил охотник. – Содержание, тренировка, «вынашивание» ловчей птицы – долгое и сложное занятие. Птицей надо заниматься постоянно, держать и кормить ее в неохотничий период, следить за ходом линьки, устраивать на зиму, отдавать значительную часть своего времени. Такое под силу не каждому хотя бы из материальных соображений. Это обстоятельство издавна определило соколиную охоту как привилегию знати. А известно, что любая привилегия может быстро превратиться в моду и повлиять существенным образом на изменение первичной сущности и смысла явления. Именно это произошло с соколиной охотой. Мода на это занятие превратилась из спорта в что-то среднее между обязательным ритуалом для знати и балами, где можно и других посмотреть, и себя показать.

– У каждого свои устремления, – покачал головой пастор. – А я все же очень обеспокоен судьбой фольварка. Вы посмотрите, что делается! Сейчас никто не может дать никакой гарантии, что произойдет в следующий час, разве не так? Вот и здесь – мол, не дай бог, артналет. Нет, я в этом смысле чувствую себя, как на углях.

– Думаю, что скоро тут не будет ни одного русского, – улыбнулся егерь, вытаскивая из ягдташа несколько подстреленных голубей.

– О, да у нас дичь! – воскликнул хозяин дома.

– Причем вообразите себе, господин пастор, что иногда на охоте можно встретить весьма примечательные открытия, – рассказывал егерь. – К лапке одного из голубей было прикреплено вот это… – с этими словами он продемонстрировал ту самую записку, посланную Голицыным.

– Вот и прекрасно, что вы ко мне зашли, господин Леер. Тем более с вашими чудесными трофеями, это так кстати. Сейчас распоряжусь кухарке зажарить голубя! – улыбнулся хозяин. – У меня как раз настоящий мозельвейн припасен!

– Зачем, господин пастор? – ухмыльнулся любитель охоты. – Я совершенно не вижу в этом никакой необходимости. Этим блюдом лучше угостить глупых русских… Я о голубе, а не о мозельвейне!

– Что вы имеете в виду? – вопросительно взглянул священник.

– Всему свое время. Кстати, сообщу вам приятное известие: Пауль фон Гинденбург удовлетворил вашу просьбу. Вы будете направлены в Берлин, в наш Генштаб.

– Прекрасно, прекрасно, – оживился пастор. – Да, вы и в самом деле меня порадовали. Но все же у меня возникают опасения по поводу моего скромного жилища.

– За фольварк, кирху и все остальное не волнуйтесь, – уверил его егерь. – Они ни в коем случае не пострадают.

– Когда я могу туда отправиться? – возбужденно спросил пастор. Было видно, что известие произвело на него сильное впечатление.

– Да хоть завтра… – развел руками егерь. – Но сперва надо разобраться с голубем.

Глава 14

Отряд поручика, переодетый в немецкую форму, продолжал движение, сопровождая ценный груз – бочку с керосином – в компании пленного германца. Несколько раз на пути группы попадались немецкие дозоры, но все пока обходилось. Офицеры не теряли времени даром, собирая информацию. Они зарисовывали схемы укреплений, записывали, какие воинские части противника встречаются на пути, что легко устанавливалось по кокардам, шевронам и форме, поскольку у каждой части имелись свои знаки отличия… Короче говоря, работы хватало. Голицын, сидя в повозке, вел разговор с германцем. Тот оказался забавным собеседником.

– Если в жизни, – говорил лейтенант, – мы наблюдаем сплошь да рядом, что один человек возвышается над другим, то почему более сильная и более умная нация неспособна возвышаться над другой, ослабленной физически и умственно… Разве вы осмелитесь отрицать породу аристократии?

– В отношении племенного скота вы правы, – возмутился Голицын. – Тут я с вами согласен, что племенные быки имеют право на содержание в улучшенных коровниках, но… Люди не скоты!

Поручик вглядывался в изъятую у офицера карту Восточной Пруссии. Превосходная топографическая карта, изданная для офицеров рейхсвера еще в 1907 году, когда кайзер проводил в Пруссии маневры своей армии, чтобы попугать Россию. Карта указывала и все фортеции близ Мазурских озер.

– Когда вы нас ждали? – поинтересовался Голицын. Имея в виду наступление Северо-Западного фронта.

– На сороковой день после начала у вас мобилизации, учитывая русскую неорганизованность, – последовал ответ. – За этот срок, пока вы обычно наматываете портянки, мы бы успели разделаться с Францией.

– Значит, мы появились вовремя, – заметил поручик. – Кстати, Япония объявила вам войну… Как вы к этому относитесь?

– Никак! – хихикнул офицер. – Японцы не полезут штурмовать Берлин, у них свои интересы в Азии. Вот уж из-за японской угрозы мы, немцы, плакать не будем!

Говоря о «сорока днях», пленный подразумевал «чудо стратегической мысли всех времен и народов» – план Шлиффена. Автор – граф Альфред фон Шлиффен, начальник Германского генштаба в 1891–1906 годах, решил бить противников по частям – сначала нанести поражение Франции, потом сокрушить Россию. Эта возможность рассчитывалась из того, что восточный колосс в силу протяженности путей сообщения и их плохого состояния не смог бы отмобилизоваться ранее шести недель с момента объявления войны, между тем как европейским странам требовалось для этого всего две недели. Поэтому планировалось сразу же бросить почти все силы немецких войск против Франции, оставив всего одну 8-ю армию под командованием фон Притвица для защиты от русских Восточной Пруссии и корпус в Силезии. Германцы смело шли на оголение восточных границ – во-первых, с юга помогли бы австрийцы, а во-вторых, русских войск ранее сорокового дня мобилизации там не ждали. Покончив же с французами в течение этого срока, основные силы германцев согласно плану следовало перебросить на восток и разгромить русских.

– Идеально придумано, – хмыкнул Булак-Балахович, слушая немца. – Мне это напоминает игру, пускай и военную, где все вычислено и распланировано идеально. Учтены, казалось бы, все непредвиденные обстоятельства. Продуманы запасные варианты и так далее. Но вот когда дело доходит до реальности…

– Да, с реальностью оказалось не все так просто, – подтвердил Голицын. – План Шлиффена красив, но рискован. Во-первых, для успешного начала сокрушения Франции требуется вначале сокрушить Бельгию, имеющую пусть небольшую, но современную армию и ряд первоклассных крепостей. Во-вторых, вторжение в нейтральную Бельгию означает грубейшее нарушение международных норм и договоров, давая повод другим странам, в том числе даже и США, выступить на стороне Антанты. В-третьих, восточные окраины империи остаются на несколько недель почти беззащитными – особенно Восточная Пруссия и Силезия, для надежной обороны которых от русских войск сил явно недостаточно. В-четвертых, сами французы могут надолго связать немцев боями, пусть и оборонительными, не позволяя вовремя высвободить войска для перенесения направления главного удара на восток.

– Естественно.

– Самым же слабым местом плана Шлиффена был его второй этап – удар по России, – продолжал поручик, насмешливо поглядывая на кайзеровца. – Если кампанию во Франции, может, и реально было завершить в пять недель, то восточную кампанию уложить в какие-то сроки возможным не представляется. Даже если допустить, что будет одерживаться победа за победой, продвижение в глубь Российской империи для немецкой армии смертельно опасно.

– Мы надеялись за кратчайшее время окружить французов – в Северо-Восточной Франции должен был произойти небывалый разгром. Но мы и представить себе не могли, что вам удастся так быстро отмобилизоваться, – сокрушенно развел руками немец. – Правительство нас обмануло. Оно говорило, что русские пушки стары, солдаты не умеют стрелять, снаряды не рвутся – а я видел, как ваша батарея без пристрелки сразу осыпала с высоты трех метров шрапнелью наши окопы. Солдаты выскакивали из них, как из ада, но никто не ушел. Они завалили рвы своими трупами, и в полчаса от целого полка осталось только семь человек. Нам лгали, нас успокаивали, а вы втихомолку за эти десять лет создали такую артиллерию!

Некоторое время ехали молча. Обоз миновал развилку дороги и, переехав по мостику заросшую лопухами канаву, снова свернул на лесную дорогу. Через полчаса добрались до опушки. Навстречу подул теплый ветер, глухо зашумели деревья. В той стороне, где мерцал огонек, отрывисто залаяла собака. Большая черная птица снялась с дерева и, тяжело хлопая крыльями, полетела куда-то. Лошади подняли головы и тревожно всхрапнули.

Вечерело. Было решено остановиться на постой на встретившемся небольшом польском хуторе из шести домов.

– Хорошее хозяйство, – произнес, оглядывая постройки, корнет. – Коптильня, винокурня, рига, молотилка…

– Хозяева крепкие, – в тон ему сказал поручик.

Как и ожидал Голицын, хозяева-поляки не слишком-то были рады «немцам». Учитывая историческую вражду двух народов, удивляться этому не приходилось. Однако понятно, что свою неприязнь к тевтонам, особенно в условиях военного времени, им пришлось запрятать поглубже и растягивать губы в улыбках. Был накрыт стол, где, выпив, кайзеровец проявил себя во всей красе. Пьяным он попадал в свою сущность редкого морального урода.

– Польские свиньи! – кричал он, испытывая крайнюю радость от возможности безнаказанно оторваться на безответных хозяевах. – Да вы мне ноги целовать должны!

– Каков мерзавец, – покачал головой Белый. – Они его поят-кормят, а он…

– Да с ним все понятно: законченный негодяй, – махнул рукой поручик. – Я вот смотрю на хозяев. Сдается мне… хотя даже не знаю, что.

Поляки действительно вели себя как-то странно – складывалось такое впечатление, что они скрывают некую тайну.

На ночлег большая часть отряда разместилась по крестьянским домам, а Голицын, Булак-Балахович и немец расположились на сеновале. Офицеры договорились сторожить пленного по очереди, делая вид, что спят. Лейтенант никакого доверия не вызывал, глядел, словно волк из лесу. Легли так, чтобы контролировать немца в случае чего, хоть тот и был связан.

Поручик, лежа на мягком, душистом сене, прислушивался. Рядом ровно дышал корнет, чуть дальше храпел германец. Сквозь эти звуки на улице, за дверями, послышался какой-то шорох. Голицын насторожился. Через пару минут дверь еле слышно приоткрылась, и в проеме, лежа на боку, Голицын увидел перекошенное злобой лицо незнакомого человека. Все произошло мгновенно. В огромных мосластых руках поручик увидел вилы, которые незнакомец, коротко размахнувшись, всадил в грудь немецкому офицеру. Придушенный всхлип свидетельствовал, что удар пришелся как нельзя точно. Следующий удар должен был получить корнет, но Голицын перехватил смертельное сельскохозяйственное орудие.

– Станислав! – вскрикнул он. С первого мига стало понятно, что одному со здоровяком можно и не справиться. Вскочивший корнет подключился к нейтрализации мастера «виловых ударов».

Меньше чем через минуту нападавший, на котором красовалась форма немецкого кирасира, был скручен, однако повел себя крайне забавно. Запас бранных русских выражений у здоровяка оказался просто-таки неистощим. Он-то и выдал его с головой. Офицеры даже заулыбались, хоть ситуация мало располагала к веселью.

– Да свои мы, браток, – улыбнулся поручик. – Ты кто? Откуда?

– Сволочи немецкие! – продолжал разоряться скрученный незнакомец. – За дурака меня принимаете? Убью! – всеми силами он пытался вырваться и на практике осуществить свою угрозу.

– Ну, хорошо, дядя, смотри, – Голицын расстегнул ворот и извлек подаренную Ольгой ладанку святого Георгия и православный крест.

– Чего… – несколько растерялся незнакомец.

– Лейб-гвардии Н-ского гусарского полка поручик Голицын, – представился офицер. – А это мой товарищ, лейб-гвардии корнет Булак-Балахович. Ясно тебе, наконец?

– Ваше благородие… это как же? Царица небесная… – Неизвестного это известие ошарашило до крайности. Испытываемое чувство с легкостью можно было бы сравнить с чувством, испытываемым после удара оглоблей по голове. – На вас же форма германская!

– А на тебе какая? – резонно вопросил корнет.

Незнакомец в изумлении осел на землю.

– Заклинило дядю намертво, – хмыкнул Булак-Балахович, глядя на ничего не понимающего здоровяка.

Перед офицерами был не кто иной, как унтер-офицер Шестаков из группы прапорщика, посланный в свое время на разведку и пропавший без вести. Это он и поведал господам офицерам, окончательно убедившись в правдивости сообщенного ему неожиданного известия.

– … и когда я, значит, осмотрел дорогу и уже возвращался, наскочил я на немецкий патруль, – рассказывал унтер. – Так-то все честь по чести, одет я, как видите, в германскую форму кирасир, однако же прокололся.

– И как же это тебя, братец, угораздило?

– И не спрашивайте, ваше благородие, – сокрушенно махнул рукой Шестаков. – Разговариваю я с ними, ну, конь мой, возьми, да и дерни. Я его по матушке-то обложил, машинально. Язык прикусил, да поздно.

– Не повезло, а, Станислав? – хохотнул Голицын.

– Меня, конечно, связали, да… Ну, где ж германцу супротив русского совладать! – хмыкнул Шестаков, потирая здоровенный синяк на лбу. – Одним словом, распутался я, да и бежал. Погоню наладили, стрельбу, но мне ведь лес – дом родной. А им на лошадях никак неспособно. Вот добрался до хутора, обсказал, что к чему, спасибо, люди добрые укрыли. Хоть под немцами живут, а ненавидят их люто!

– А это кто ж тебя приложил так? – кивнул корнет на «травму». – Патруль, что ли?

– Он самый, – смущенно подтвердил унтер. – Когда вязали…

– Как, ты говоришь, фамилия твоего прапорщика? – удивленно переспросил Голицын у унтера.

– Сеченов. Прапорщик Сеченов, ваше благородие, – ответил тот. – А что?

– Да нет, Шестаков. Ничего….

«Не иначе родственник, – подумал поручик. – Я же помню, как она сама рассказывала, что у нее военных чуть ли не половина родни».

– Так где ты их оставил? – спросил Булак-Балахович.

– Так я покажу, ваше благородие. Карта есть?