Текст книги "Тайна Тамплиеров"

– Отпустить всех.

Затем едва заметно поклонившись, сухо бросил:

– Имею честь сеньоры.

После чего поспешил удалиться.

Оказавшись на свободе, Сигиньяк, улыбнувшись яркому каталонскому небу, так доброжелательно раскинувшемуся над головами, произнес:

– Что ж, господа, не вижу резонов продолжать наш недавний разговор, начатый на площади. Кто-то из нас успел, а кто-то опоздал, и в этом суровая правда жизни, а значит, с этим следует смириться. Нет ничего более глупого, чем попусту проливать кровь. Не так ли, господа мушкетеры?

– Не стану оспаривать очевидные вещи. Сожалею лишь о том, что наше противостояние на этом не заканчивается, а только начинается, и следующая встреча может быть менее приятной. Всегда к вашим услугам, господа

С этим, все четверо раскланявшись, разошлись.

Глава 7 (36).
«Неприятности метра Прюдо»

ФРАНЦИЯ. ПРОВИНЦИЯ ТУРЕНЬ. (таверна близ города Шинон)

Ранним летним утром, Поль Прюдо вышел из низкой, перекошенной двери таверны, постоялого двора «Веселый Квентин», где провел минувшую ночь. Каждый раз, направляясь по делам службы, и будучи вынужденный остановиться на ночлег за высокими стенами Шинона, он выбирал именно это место, так как хозяином сего заведения являлся Квентин Брюлар – тот самый веселый Квентин о добродушии и жизнерадостности которого, в здешних краях ходили легенды. Прюдо, с некоторых пор был не просто другом беззаботного трактирщика, но и крестным отцом его третьего сына Николя. Сие «родство», с неунывающим Брюларом, во всем умевшем разглядеть благодать и искру Божью, не просто радовало слугу короны, оно вселяло в него некую уверенность в собственной безгрешности. Можно сказать, внушало безбожнику убежденность, за счет праведности ближнего, избавиться от тяжести собственной вины, и пробраться, впоследствии, когда пробьет час, за спиной беспорочного Квентина, в ворота Рая.

И вот, сегодняшним утром, преисполненный важности, Поль вышел на средину двора, зевнул и потянулся. Он был сыт, в ладно скроенном платье, а на его шее красовался сверкающий на солнце медальон, нарочито свидетельствовавший о занимаемой им завидной должности. Мэтр Прюдо был, ни больше ни меньше, сборщиком налогов, при интенданте провинции Турень, являясь человеком королевской службы, что придавало ему важности и смысла жизни.

Не далее чем вчера, он закончил очередной этап, своей, сеющей печаль среди крестьян миссии, объехав с полдюжины ферм и деревень, на территории, закрепленной за ним для сего столь ответственного предприятия. Исполняя дело государственной важности, Прюдо был беспощаден и непреклонен по отношению к черни, хотя, где-то в глубине души, даже его нынешнее положение и немалые старания, не позволяли забыть бездушному сборщику налогов, собственного низкого происхождения. Ведь по роду службы Полю приходилось не просто быть безмолвным свидетелем столь незавидного зрелища, как узаконенный грабеж, ему была оказана честь возглавить сию гнусную шайку, осуществлявшую поборы, часто обрекающие простолюдинов на голодную смерть. Всеми силами, Прюдо пытался избавиться от тяжких сомнений, проклятого сострадания, этих пережитков прошлого, бередящих огрубевшую душу мрачными воспоминаниями и мешавших выполнению долга – обязанностей, позволявших провинциальному мытарю вести не просто безбедное существование, но даже пользоваться уважением в определенных кругах.

Прюдо конечно же понимал, что не всем выпадает счастливый случай быть облагодетельствованным королевским чиновником, осознавая, что на месте несчастных обездоленных, мог бы оказаться и он сам. Но эти мысли навивали лишь тоску на сборщика налогов, которую он топил в вине, оправдываясь выбором Божьего провидения, по какой-то необъяснимой случайности возвысившее над несчастными собратьями именно его. Что, несомненно, полагал Прюдо, обеливало его, как перед самим собой, так и перед людьми. И хоть он хорошо помнил голодное крестьянское детство, службу в солдатах, где и был замечен своим нынешним хозяином, интендантом провинции бароном де Монси, Поль был убежден, что сей путь, определенный Небом, есть счастливый жребий, выпавший ему в награду за послушание королю и веру в Господа.

Справедливости ради, стоило бы отметить, что даже в моменты, когда Прюдо мучили угрызения совести, он продолжал беззаветно служить короне, в лице господина де Монси. Именно поэтому больше всего в жизни он боялся доставить неудобства и заслужить недовольство своего повелителя, что заставляло нашего сборщика налогов быть безгранично аккуратным и исполнительным, выполняя поручения и приказы с рвением и кротостью, на которые только был способен.

Из двери харчевни доносились голоса солдат небольшого отряда, сопровождавшего доверенное лицо господина де Монси, игравших в кости. Поль поднял голову, щурясь от солнечных лучей, и крикнул, укрепившимся в последнее время, командным голосом:

– Страдиво! Сержант Страдиво!

Во двор, из открытой двери выскочил косматый человек, облаченный в кирасу и, вытянувшись, замер перед начальником. Прюдо – с некоторых пор пришедший к мнению, что следует держать в строгости подчиненных, тем более солдат, вверенных под его начало – с чувством полного превосходства произнес:

– Вы вот, что, Страдиво, прикажите заложить мою карету и приведите себя в порядок. Пора отправляться. Выполняйте.

Сержант, выказав покорность, подпрыгнул на месте, прищелкнув каблуками, и быстрым шагом, временами переходя на бег, удалился. Прюдо погладил свой туго набитый сыром и вином живот, расплывшись в улыбке от собственной значимости.

Через четверть часа, карета, запряженная парой крепких рысаков, в сопровождении четырех всадников, несла его в Шинон, где располагалась одна из резиденций интенданта Монси. Поль был доволен собой, он мурлыкал под нос одному ему известную песенку, поглядывая на сундучок коричневой кожи, с медными заклепками, где сберегались собранные деньги.

Спустившись с холма, где располагался постоялый двор, экипаж с эскортом пересек долину, скрывшись в чаще леса. Лесная дорога была ухабиста, повсеместно из глинистой почвы, проступали могучие коренья деревьев. Посредине дороги, меж двумя колеями, укатанными колесами повозок и карет, росла сочная зеленая трава. Такая есть только в лесу, куда даже в самые жаркие дни, не в состоянии пробиться сквозь густую листву, солнечные лучи. Прюдо даже задремал, от мерного цокота копыт и благообразной картины проплывающей мимо окон кареты. Но вдруг, сквозь сон, он почувствовал, что лошади замедляют ход. Поль выглянул в окно, разглядев поваленное дерево, лежавшее поперек дороги. Кавалькада остановилась, оглядывая препятствие.

В этот миг прогремел оглушительный хлопок – выстрел, раскатами нарушивший тишину леса. Кучер схватился за грудь, не произнеся ни звука, словно каменный истукан, рухнул на землю. Солдаты спешились, схватившись за оружие, испуганно оглядываясь по сторонам. Выстрелы загремели один за другим. Послышался глухой удар пули, пробившей кирасу, и один из стражников, вскрикнув, упал в траву. Из леса, размахивая шпагами, выбежало около полутора десятка вооруженных людей. Они окружили экипаж и после непродолжительной жестокой схватки все солдаты были перебиты. Прюдо сидел в карете, боясь даже пошевелиться. Ему хотелось вжаться в стенку салона, чтобы укрыться от разбойников, или попросту сделаться невидимым. Секунды тянулись как часы. У Поля от страха перехватило дыхание, и вспотели ладони. Но вот, наконец, дверца отворилась, и послышался повелевающий голос:

– Выходи, кардинальская свинья!

Прюдо, дрожа всем телом, послушно выглянул в дверной проем. Перед ним, посмеиваясь, стояла добрая дюжина разбойников в черных масках, с приколотыми к шляпам кленовыми листьями.

Глава 8 (37).
«Лейтенант»

ФРАНЦИЯ. ГОРОД МЕЛЕН.

Городок Мелён, который был известен ещё древним римлянам как Melodunum, а впоследствии служивший излюбленной резиденцией Капетингов, ныне мирно почивал на обоих берегах красавицы Сены. Сторожевая башня, грозно возвышавшаяся над южными окраинами города, встретила месье д'Эстерне распахнутыми воротами, чем путник не преминул воспользоваться. Въехав в Мелён, барон первым делом решил выяснить, жив ли господин де Лавальер, и если да, то, как можно его отыскать? Остановив коня, но, не покинув седла, он окликнул первого же встретившегося прохожего, впрочем, не рассчитывая на хоть сколько-нибудь вразумительный ответ. Мещанин, так любезно отозвавшийся на призыв барона, переменился в лице, когда услышал имя де Лавальер, как будто речь шла о дьяволе. Он дрожащей рукой указал на останки старых ворот, за которыми начиналась улица Кожевников, и, смерив д’Эстерне прощальным взглядом, в котором читались ужас и сочувствие, что испытывают к людям ищущим смерти, поспешил удалиться. Дворянин был вполне удивлен, но лишь усмехнулся в ответ незнакомцу, направив рысака по улице где, как его заверили, обитал тот, кого он намеревался разыскать.

Ветхие домишки проплывали по обеим сторонам узкого лабиринта. Почти в каждом из которых размещались лавки и мастерские ремесленников. Добравшись до дома, «который не возможно не заметить» как выразился прохожий, направивший барона к месту проживания де Лавальера, д’Эестерне увидел лачугу, не имевшую ничего общего с местом, где принято селиться дворянам. Старая покосившаяся хибара, очевидно некогда купленная у одного из ремесленников, населявших сей неприветливый квартал, предстала взору молодого человека. Кривые стены едва удерживали поросшую мхом крышу, которая просела от времени и влаги, местами обнажив трухлявые почерневшие стропила. Дом, в прошлом, наверняка, принадлежал шорнику, о чем свидетельствовала мастерская, крытая соломой и пристроенная к стене со стороны улочки, где ещё сохранились останки шорницких приспособлений. Из стены, над входной дверью, торчал ржавый крюк, на котором когда-то красовался знак ремесленника – хомут, кованный сапожек, ножницы или нечто подобное. Сейчас сие почетное место занимал скелет крысы, привязанный за хвост грубой пеньковой веревкой. Сей мерзкий штандарт, вывешенный на обозрение путников, являлся неким предупреждением, о дурном нраве хозяина руины, что должно было отвадить непрошеных гостей.

Барон безрадостно оглядел неприветливое пристанище месье де Лавальера. Его тревожным раздумьям придал мрачности звон колокола, доносившийся с одной из башен древнего приорства, с легкой руки Робера Благочестивого[12]12
  Робер Второй Благочестивый (973 – 1031), король Франции из династии Капетингов, правил 996 -1031годах.


[Закрыть], вот уже шесть веков покоящегося посреди Сены, на острове Сент-Этьен.

От сильного толчка, тяжелая, дубовая, побитая шашелем дверь дома, со зловещим скрипом, растворилась, впустив во внутрь солнечные лучи и господина д'Эстерне. На глиняном полу, с писком, юркнули по темным углам, несколько мышей, чьи серые спинки сливались с деревянным настилом, уходящим во мрак. В нос ударил спертый запах сырости. Отворив следующую дверь, барон вошел в довольно просторную комнату, с низкими потолками и перекошенными оконными рамами. Посредине стоял уставший стол, уставленный пустыми бутылками, нацелившими в потолок черные жерла откупоренных горловин, затянутых едким дымом чадящего очага, словно пушки в ожидании атаки, охваченные пороховым угаром баталии. Гость окинул помещение брезгливым взглядом, как вдруг почувствовал прикосновение холодной стали пистолетного ствола, что уперся в затылок. Касание граненого дула, оказалось не менее неприятным, чем голос, прозвучавший из-за спины.

– Будьте благоразумны, и быть может, вы не умрете.

– Любопытно, что вы называете благоразумием?

Произнес барон, не решаясь даже пошевелиться.

– Выполняйте все, что я вам велю, и в вашей голове не появится лишнего отверстия, обещаю.

Д’Эстерне, с облегчением выдохнул, после того как металл перестал холодить его затылок. Послышались шаги. Обойдя стол, с интересом взирая на гостя, предстал хозяин – шевалье де Лавальер, высокий, худощавый мужчина, лет пятидесяти. Его небритое, скуластое лицо было закрыто прядями давно немытых волос, сквозь которые виднелись горящие неприязнью глаза. Широкая ладонь и узловатые пальцы, что сжимали пистолет, свидетельствовали об образе жизни этого человека, далеком от дворянской изнеженности и светской утонченности. Лишь перстень, редкой красоты, украшенный вензелем с литерами «C» и «N», бросал на шевалье, едва различимую тень дворянского происхождения. Жалкое платье, скроенное по моде существовавшей ещё при Генрихе Наваррском, обветшавшее вконец, висело на костлявых плечах ещё довольно могучего торса. Лишь пояс из дорогой, мягкой кожи, да отличная, на глаз явно незаурядная, шпага, говорили о былой удали шевалье, который до сих пор не позволяет заржаветь изысканному клинку. Хозяин и гость изучающе разглядывали друг друга.

– Неплохая шпага.

В надежде снять напряжение, а быть может и завязать разговор, вымолвил д'Эстерне, подводя тему, безусловно, к самому дорогому, что осталось у лейтенанта и, наверняка, тешило его самолюбие.

– Неплохая?!

Возмущенно воскликнул хозяин.

– К тому, что вы, сударь, бесцеремонно вламываетесь в чужие дома, так вы еще и не разбираетесь в оружие! Какие ещё причины нужны мне, что бы прикончить вас?!

Он рассмеялся, упиваясь собственным высокомерным, и, весьма, своеобразным остроумием.

– Эта, как вы изволили выразиться, «неплохая шпага», вышла из рук великого Моума[13]13
  Ганс Моум, клинковый мастер из Золингена. 1600–1625 г.г.


[Закрыть], мастера из Золингена, слышали про такого?

Лавальер опустил пистолет, не переставая улыбаться, с неподдельной иронией глядя на гостя сумевшего столь молниеносно и в значительной мере разочаровать и повеселить его. Хитрец же д'Эстерне, разглядевший на эфесе шпаги шевалье, две маленьких литеры «s», в один момент распознал ценность сего незаурядного оружия, не преминув ухватиться за это. Он как всегда угодил точно в цель, сумев распознать маленькие «слабости» хозяина дома, и воспользовавшись этим направить разговор в желаемое русло. Негостеприимный лейтенант явно смягчился, усадив гостя за стол, предъявил надпись на клинке.

– Hans Moum me fecit Solingen[14]14
  марка, личное клеймо – две маленьких литеры «s».


[Закрыть]. Soli Deo Gloria.

Прочел вслух барон. Лавальер, вторил кивками головы каждому звуку, произнесенному гостем на латыни. Закончив читать д'Эстерне вернул оружие хозяину.

– Я, хотел бы принести извинения за своё нелепое вторжение, и в искупление угостить вас добрым вином…

Он оглядел убогое жилище и дабы не обидеть хозяина продолжил:

– …какое имеется в погребах здешних трактиров.

Шевалье, прищурив глаза, пристально смерил взглядом молодого дворянина.

– А какого черта вам от меня нужно?! И кто вы, собственно, такой, чтобы угощать меня вашим поганым вином?!

Резкие перемены в настроении Лавальера, затрудняли общение, и без того не горевшего желанием общаться с хозяином гостя. Он, как не нуждался в человеке отважившимся выступить секундантом в его непростом деле, решил идти напролом без всяческих дипломатических прелюдий.

– Мне нужен человек, который согласился бы стать моим секундантом.

Раскаты смеха, наполнившего нищенскую хижину, привлекли внимание невысокого мужчины, робко выглянувшего из открытого люка, что вел в подвал. Шевалье, узрев человека с перепачканным лицом, сквозь смех, завопил:

– Ты слышал Урбен? Они вспомнили старика Лавальера! Им нужен секундант! И с кем же изволите скрестить шпаги, месье…, простите, не знаю вашего имени?

С неприкрытой насмешкой в адрес гостя, обратился он к слуге, показавшемуся из люка, иронично глядя на незнакомца.

– Де Шиллу.

Не принимая во внимание поведения хозяина, нарочито четко вымолвил барон. Лавальер замолчал, в его взгляде появилась настороженность, от веселости не осталось и следа. Он провел шершавой ладонью по небритой щеке, и задумчиво, еле слышно, произнес:

– Вы, помниться, намеревались угостить меня вином?

Гость кивнул.

– Урбен, прими у месье деньги и принеси нам пару бутылок бургундского, только бери у Тельма, там весьма сносное пойло.

Распорядился Лавальер, не прерывая собственных, внутренних размышлений. Безмолвный слуга отправился выполнять распоряжения лейтенанта, а тот, глядя на пробитую пулей кирасу, висевшую на стене, рядом с пистолетами и парой шпаг, угрюмо протянул:

– Де Шиллу… Этот пес ещё жив?

Он вернул своё внимание барону и, откинувшись на спинку стула, спросил:

– И, что же побудило вас обратиться именно ко мне?

Д'Эстерне достал письмо, написанное графиней де Бризе, и положил его перед шевалье. Хозяин равнодушно взглянул на свиток, неохотно развернув его. Пробежав глазами по рядам строк, он тихо прошептал:

– Моя маленькая Шарло…

По его лицу пробежала нежная улыбка, навеянная некими воспоминаниями, связанными, очевидно, с теми временами, о которых поведала барону графиня. Они сидели, молча пока не вернулся Урбен. Наполнил вином две глиняных кружки, слуга поставил их перед дворянами. Гость поднялся, и, сжимая в руке кружку, произнес:

– Будем знакомы, барон д'Эстерне.

– Вы из Шампани?

Барон, осушив сосуд, кивнул.

– Это хорошо, предпочитаю иметь дело с северянами, они меньше болтают, обходясь без глупого позерства и бравады, разлагающих мозг, будто трупный яд.

Он, выпив своё вино, продолжил:

– Я родился в Пуату и уже в семнадцать стал под знамена герцога де Гиза. Я дрался против Наварского при Кутра, а при Иври уже стоял под его знаменами. Я оборонял Руан и участвовал в Савойской компании, где чудом остался жив…

Шевалье кивком указал на пробитую кирасу, висевшую на стене.

– Затем служил маршалу д'Анкру, который ценил меня и даже пожаловал в лейтенанты гвардии. Но вскоре его подлеца застрелил капитан Витри, и я, как старый ненужный пес, был выброшен за ворота не только Лувра, но и Парижа.

Лейтенант наполнил кружки вином жадно осушив свою. Опершись локтем о стол, он устало заглянул в пустой сосуд.

– И вот я здесь. За это время одного мерзавца сменил другой, в пурпурной мантии, а я, за свои резкие высказывания, был не просто разжалован, но и разорен.

– Вы не любите кардинала?

Брови Лавальера поползли вверх.

– А вы знакомы с человеком, который бы любил Ришелье?! Вздор! Я не люблю никого! Он вновь наполнил кружки, совсем тихо прошептав:

– Разве только крошку Шарло.

В комнате повисло молчание, лейтенант безучастно наблюдал за тем, как Урбен разжигает огонь, в очаге, а барон о чем-то задумавшись, подперев рукой голову, угрюмо взирал на пробитую кирасу. Прошло около четверти часа. Д,Эстерне поднялся.

– Значит, я могу на вас рассчитывать?

Шевалье безразлично кивнул.

– В таком случае, завтра утром я заеду за вами, с тем, что бы отправиться в Труамбер. А сейчас, простите, я вынужден покинуть вас, есть ещё одно важное дело.

Д'Эстерне показалось, что он остался не услышанным, но оказавшись у двери барон остановился, решив все же, ещё разок, потревожить хозяина дома.

– Скажите, вам случаем неизвестно, где можно найти лекаря по имени Жофилье. Лейтенант смотрел на огонь, даже не повернув головы.

– Не извольте его беспокоить.

Послышалось из мрака просторной кладовой. Барон удивленно поглядел на слугу, выглянувшего из низкой дверцы. Тот виновато пожал плечами.

– Аптека мэтра Жофилье находится на набережной, возле моста, что ведет в приорство. Д'Эстерне нащупав в кармане несколько монет достоинством в лиар[15]15
  лиар – мелкая французская монета.


[Закрыть], вручил их Урбену.

Глава 9 (38).
«Мадридские тайны»

ИСПАНИЯ. ЗАМОК ЭСКОРИАЛ.

Дворец-монастырь Сан-Лоренсо де Эль Эскориал, бывшая резиденция короля Испании Филиппа Второго, расположен в девяти лигах[16]16
  лига – мера длины = 5572 метрам


[Закрыть] от Мадрида, в долине реки Мансанарес, у подножья гор Сьерра-де-Гвадаррама. История сего величественного сооружения начинается 10 августа 1557 года, когда армии Филиппа II Габсбурга разбили французов при Сент-Кантене во Фландрии. Это произошло в день Святого Лаврентия, и тогдашний король Испании, решил воздвигнуть монастырь в честь сего святого. Новый дворцовый комплекс должен был олицетворять силу испанской монархии, и испанского оружия, напоминая о победе при Сент-Кантене. Постепенно планы разрастались ровно, как и значимость сооружения. В нем было решено воплотить завет Карла Пятого – создание династического пантеона, а также, объединить монастырь с королевским дворцом, в камне выразив политическую доктрину испанского абсолютизма.

Кроме пристрастия к Святому Лаврентию, Второй Филипп отличался некой отрешенностью, меланхоличностью, глубокой религиозностью и слабым здоровьем. Он искал место, где бы мог отдохнуть от забот самой могущественной империи мира. Монарх желал жить в окружении монахов[17]17
  в Эскориале насчитывается 300 келий


[Закрыть], а не придворных. Кроме королевской резиденции Эскориал должен был стать монастырем ордена Святого Иеронима. Филлипп II говорил, что «Хочет построить дворец для Бога и лачугу для короля».

Филипп не разрешал составлять свою биографию при жизни: в сущности, написав её в камне. Победы и поражения империи, последовательность смертей и трагедий, одержимость короля учением, искусством, молитвами и управлением государством – всё нашло отражение в Эскориале. Центральное же расположение огромного собора, символизирует святую веру короля, призывающую к тому, что в каждом политическом деянии нужно руководствоваться исключительно религиозными соображениями.

И вот сегодня, жарким летним днем 1625 года, в одном из многочисленных, погруженных в полумрак забвения залов, замка-монастыря Эскориал, величайшего памятника оставленного после себя дедом нынешнего монарха, вели беседу, второе лицо королевства, государственный деятель и фаворит Его Католического Величества, Гаспар де Гусман-и-Пементель, граф Оливарес, герцог Санлукар-ла-Майор, известный как граф-герцог де Оливарес и дон Алоизо де Эррэра, вернувшийся из Франции, где от имени кроля Филиппа Четвертого, проводил переговоры с французскими мятежниками, возглавляемыми сестрой испанского монарха, королевой Анной Австрийской.

Оливарес не зря назначил аудиенцию в Эскориале, зная, как его повелитель, король Филипп неохотно посещает сию могучую цитадель. Расчетливый министр имел все основания предполагать, что Его Величество непременно пренебрежёт этой важной встречей, не пожелав, тащится из Мадрида в «родовой склеп», как называл дворец-монастырь, нынешний монарх. Ему, Оливаресу, было значительно выгоднее, выслушав Эррэру, самому составить доклад о произошедших в Лез-Узаж переговорах, и в выгодном для себя свете, преподнести его королю. Ведь не допустить прямого влияния аристократии на монарха, являлось одним из основных принципов деятельности всемогущего графа-герцога.

Внимательно выслушав посланника, Оливарес глубоко вздохнул.

– Да, не та уже Испания. Раньше одно упоминание о Кастильском льве, приводило проклятых лягушатников в трепет и бросало в дрожь. А, что теперь?! Приходиться иметь дело с отребьем, чтобы французский вопрос не вышел из-под контроля. Хотя не возможно не признать, что изменилась и сама Франция. Этот Ришелье достойный противник. Если дать ему возможность набрать силу, подчинить своей воле Людовика, то сие может весьма неблагоприятно отразиться на наших делах. Я имею в виду притязания Испании в Старом Свете. Мы не можем этого допустить.

В этот момент, отворились обе створки массивных, украшенных искусной резьбой, дверей, что знаменовало появление самого монарха, в подтверждение чему, в зал вошли несколько офицеров королевской стражи, расположившись по обе стороны от входа. Из полумрака соседней залы, церемониально шествуя, выплыл один из многочисленных герольдов Его Католического Величества. Надменная осанка, не помешала напыщенному распорядителю, сделать несколько помпезных шагов. Глашатай, преисполненный значимости, как будто от него зависело, явиться король или нет, остановился, демонстрируя неотразимый красно-белый плащ-казак, украшенный золотыми львами, громогласно провозгласив о прибытии Его Величества. Оливарес поморщился, приняв выжидающую позу, соответствующую моменту. Граф же, отступил на несколько шагов, оказавшись позади фаворита, что не могло быть не оценено герцогом.

Дон Алоизо Альфредо Луис Эстелла де Эррэра, граф Медонья-Трокадеро считался преданным человеком Его Величества, и, не смотря на то, что он не являлся приближенным властолюбивого Оливареса, тот, все же, питал к нему уважение, и считал одним из достойнейших людей королевской свиты.

В этот миг раздался прерывистый лай, и из полумрака соседнего зала, разбавленного светом дюжины факелов, послышался гул шагов. Появился король в окружении трёх мохнатых спаниелей, которых игриво подразнивая, манил за собой, получая в ответ рычание и лай. Немногочисленная свита, сопровождавшая монарха, наполнила помещение гомоном и смехом, восторгаясь забавными животными, а скорее добрым расположением духа Его Величества, что являлось редкостью, и было не свойственно мрачному, набожному Филиппу. Король не обратив внимания на приветственные поклоны, ожидавших его дворян, громко произнес:

– Бог мой, как темно! Оливарес, зачем вы заманили меня в этот склеп. Мне пришлось, по вашей милости, прервать столь славную охоту!

Граф-герцог недовольно окинул грозным взглядом праздную толпу, заполонившую зал, тихо ответив:

– Дело государственной важности, Ваше Величество.

Покорно произнес он, при этом поклонился, и, нахмурив брови, из-под нависшей челки, с предосуждением оглядел веселящихся дворян ближайшего королевского окружения. Грозный взгляд повлек должное воздействие. Повисла тишина. Лишь бубенцы на кожаных чехлах ловчих соколов да гул одиноких, монарших шагов, поднимавшихся под своды потолка, нарушали священный, вековой покой замка. На лице Филиппа воцарилась печать непосильного бремени. Он проследовал вдоль стены украшенной колонами, меж которых висели портреты великих Габсбургов. Остановившись у занимавшего самое почетное место, в центре галереи, полотна, кисти Тициана, с изображением императора Карла Пятого, он вперил взор в своего великого предка, как будто обращаясь к тому за советом. Все замерли, устремив на Его Величество, взгляды полные обожания. Угомонились даже спаниели, потупив мохнатые мордочки с блестящими глазками. Король, оторвавшись от портрета, с легкостью обернулся и обреченно произнес:

– Политика, политика, опять проклятая политика! Я могу не ждать славной смерти на поле брани, нет, это мне не грозит! Я так же не отойду в мир иной погрузившись в смиренную молитву, в величественном храме! Мне уготовлена иная участь! Я умру от тоски! Где-нибудь на заседании королевского совета, во время обсуждения неаполитанского, фландрийского или какого-нибудь ещё, гнусного вопроса, который непременно прикончит меня!

Он неистово сверкнул глазами, ознаменовав сим возвращение в непроглядную тьму подземелья дурных мыслей и государственных забот, накрывающих монарший лик как крышка гроба. Покрасневшие глаза Его Величества впились в затаившую дыхание толпу, которая как по мановению волшебной палочки, изогнувшись в поклонах, попятилась, скрывшись за прикрытыми гвардейцами дверями.

Филипп обессилив, опустился в кресло, подперев голову ладонью. Оливарес, имевший богатый, многолетний опыт в решении государственных вопросов и знавший толк в придворных тонкостях и уловах, подал графу знак, призывавший к молчаливому ожиданию. Два неподвижных, черных силуэта, безмолвно созерцали покой монарха. Наконец король поднял голову, как будто очнувшись ото сна. Он огляделся, и, откинувшись на высокую спинку, хрипловатым, металлическим голосом произнес:

– Оливарес?

– Я здесь, Ваше Величество.

Поспешил ответить министр.

– Говорите.

Дождавшись своего часа, бесшумной поступью, герцог приблизился к королю.

– Ваше Величество, граф Эррера, только сегодня прибывший из Франции, выполнил возложенную на него миссию, и привёз чрезвычайно важные вести.

Филипп зевнул, томясь тягостным повествованием. Он, прикрыв глаза, едва заметно кивнул, давая понять, что намерен слушать далее.

– Вследствие переговоров с представителями высшего дворянства, недовольного правлением Людовика, а в большей степени политикой дерзкого Ришелье, складывается впечатление, что наступил благоприятный момент…

Король поморщился.

– Извольте выражаться яснее, герцог.

Склонившись в поклоне, переполненном покорности и почтения, Оливарес продолжил.

– Ваше Величество, из множественных депеш, присланных верными нам людьми, разосланными по всем уголкам французского королевства, можно составить вполне достоверную картину событий происходящих во владениях Людовика Бурбона. Те же сведения мы получаем и от маркиза Мирабеля, нашего посла в Париже. Франция стоит на пороге грандиозного раскола, раздирающего королевство изнутри. Так называемая «Испанская партия», включающая в себя, за небольшим исключением всё крупное дворянство, и возглавляемая вашей сестрой королевой Анной и матерью Людовика – Марией Медичи, не испытывающих друг к другу симпатий, но всё же противостоящих враждебной нам клике первого министра Ришелье, может сыграть решающую роль в этом расколе. Кардинал тешит себя иллюзией объединить королевство, установив абсолютную монархию, сделав, тем самым, Францию передовым государством в Старом Свете, но…

Филипп, с возрастающим интересом, внимал словам фаворита. Он вдруг оживился, демонстрируя интерес сопровождаемый раздражением, что было присуще молодому королю, когда речь заходила о вещах, хоть сколько-нибудь волнующих монарха.

– А, что же король?!

Нервно, как будто с претензией, вклинился он, подняв вопрошающий взгляд на герцога.

– На чьей стороне сам Людовик?!

Лицо фаворита, как и графа Эрреры, расплылось в ехидной улыбке.

– Если бы Людовик Тринадцатый мог, хотя бы самому себе, признаться на чьей он стороне, смею заверить, Франция давно бы уже блистала в лучах своего величия.

– Оливарес, мне не нравиться тон, в котором вы позволяете себе, отзываться о монархе!

Филипп, как обычно, из всего сказанного выделил для себя вещи наименее важные, но сумевшие вызвать либо его бурное возмущение, либо восторг, что было гораздо реже. Лица вельмож сделались серьезнее прежнего. Они как послушные марионетки, управляемые одной всесильной рукой, согнулись в поклоне, подчинившись воле короля.

– Значит, вы полагаете, пора унять несправедливые и непомерные претензии Франции?

– Ваше Величество, я усматриваю, в данной ситуации, наиболее благоприятный момент, впрочем, не исчерпывающийся изложенными обстоятельствами.

Филипп вновь потерял интерес к разговору, всецело пропитанному лишь политикой. Он уставился в пустоту, позволив, тем самым, изложить свои уверения герцогу. Во что бы то ни стало, Оливарес решил дожать короля, добиваясь полной свободы действий в данном вопросе.

– Было бы несправедливо не упомянуть о ещё одной причине, заставляющей нас предпринять решительные действия против Франции.

Утомленный Филипп сделал ещё одну мучительную попытку вернуть внимание Оливаресу, направляющего мысли юного Габсбурга в ненавистное для короля русло.