Текст книги "Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648"

Подобные же сомнения, хотя и не такие острые, тревожили совет Максимилиана и императорского военачальника Бюкуа. Они тоже никак не могли разобраться, кто из них должен быть главным. Максимилиан претендовал на первенство в силу своего договора с Фердинандом, а Бюкуа не хотел отдавать новоприбывшему командование военными действиями, которые он так долго вел без посторонней помощи. Чтобы не разозлить ни того ни другого, Фердинанд торжественно заявил, что единственным главнокомандующим его армией была и всегда остается сама Пречистая Дева, заботам которой он вверил свою судьбу. Однако эта уловка не решила насущных проблем Максимилиана и Бюкуа. Их войска страдали от измождения, голода и чумы; по мнению Бюкуа, глупо было бы двигаться сквозь осенние туманы по земле, где не осталось фуража и которая частично оккупирована врагом. Максимилиан, с другой стороны, был уверен, что нужно немедленно наступать на Прагу: когда столица будет взята, утверждал он, восстанию придет конец. Он не был военным, однако политическое чутье его не обмануло.

В ночь на 5 ноября чехи скрытно отошли для защиты столицы, и, как только бесконечная вереница громоздких багажных фургонов Максимилиана приготовилась отправиться в путь, за нею последовали императорские и баварские войска. В течение тридцати шести часов две армии двигались почти параллельно, чехи – по главным дорогам, их противник – по лесистым холмам, не видя друг друга в промозглой ноябрьской хмари. Вечером 7 ноября Христиан Анхальтский остановился в нескольких километрах от Праги, и король, проехав по рядам войск с призывами хранить верность ему и делу Чехии, поспешил в город, чтобы просить у сейма денег на уплату жалованья армии. Вскоре после его отъезда Христиан Анхальтский свернул лагерь и под покровом темноты двинулся на вершину Белой горы – широкой возвышенности, изрезанной меловыми карьерами, отделенной от наступающего врага неглубоким ручьем и смотревшей на беззащитный город. К часу ночи Христиан Анхальтский добрался до вершины. Он заверил короля, что вероятность битвы невелика, а поскольку он позволил солдатам устроиться на ночлег, не сходя с места, и не дал им никаких приказов на утро, по всей видимости, сражения он действительно не ждал.

Тем временем недисциплинированное войско Габора Бетлена грабило деревни, так что лесистые холмы тут и там озарялись всполохами горящих домов. В одну из таких вспышек дозорные католиков заметили, что чехи пробираются к Белой горе. Тут же был отдан приказ, и в полночь Максимилиан и Бюкуа бросились за ними в погоню.

Едва забрезжило мглистое утро 8 ноября, как в чешский лагерь ворвались солдаты Габора Бетлена. Отряд Тилли, который разведывал окрестности на рассвете, заставил их отойти от аванпоста, и, прежде чем Христиан Анхальтский сообразил, что враги подходят, они пересекли ручей и, незаметно укрывшись под сенью крутого склона, который защищал их от пушек Христиана Анхальтского, заняли позиции примерно в 400 метрах от чешских.

Туман еще не рассеялся, и Христиан Анхальтский посчитал, что они не будут атаковать, пока не развиднеется, поскольку против них играло то, что им пришлось бы подниматься в гору, и вдобавок они не представляли себе ни численности, ни расположения чешской армии. Между 7 и 8 часами утра он спешно перевел войска через верхушку холма, охватив фронт длиной 2–2,5 километра. Позже, объясняя свое поражение, он оценил численность собственных войск в 15 тысяч, а войск противника – в 40 тысяч. Свои силы он, скорее всего, определил довольно точно, а вот количество врагов преувеличил вдвое[28]28
  В чешской армии, в рядах которой сражались также австрийцы, венгры и нидерландцы, насчитывалось 21 тысяча воинов, в католической армии 28 тысяч.


[Закрыть].

На крайней правой стороне фронта войска Христиана Анхальтского находился охотничий парк под названием «Звезда», под стенами которого наскоро насыпали брустверы; с крайней левой стороны холм круто спускался к размокшим пашням. Анхальтский разместил кавалерию на флангах, пехоту и артиллерию – в центре, однако он так сильно боялся мятежа, что разделил несколько полков и расставил отряды профессиональной немецкой конницы среди чешских пехотинцев-призывников. При этом основная часть германских войск располагалась слева, чешских – справа, а в центре находился штандарт короля из желтого бархата с зеленым крестом и девизом Diverti nescio («Отступать не умею»). Необузданные венгры Габора Бетлена, которые в конце концов нашли себе место под «Звездой», получили приказ перейти на другую сторону холма и занять аналогичную позицию слева, откуда они могли атаковать фланг противника[29]29
  Анхальтский применил для обороны нидерландский боевой порядок, расчлененный по фронту и в глубину. Чешская армия была построена в три линии: первые две составляла пехота в сочетании с кавалерийскими эскадронами, в третьей находилось 5 тысяч венгерской конницы. Артиллерия (6 крупных и несколько небольших орудий) была установлена перед первой линией.


[Закрыть].

Силы католиков распределились по нижнему склону холма: войска под командованием Максимилиана заняли позиции слева напротив чехов, войска под командованием Тилли встали справа, а пехота – двумя отдельными отрядами в центре при поддержке небольшого кавалерийского резерва. Бюкуа, тяжело раненный несколькими днями раньше и неспособный взять командование на себя, не желал рисковать и начинать сражение в условиях, когда рельеф местности дает преимущество чехам. Он предлагал выманить их с высоты, обойдя холм с фланга и угрожая Праге.

Военачальники собрались на поспешный военный совет. Максимилиан и Тилли упорно рвались в бой, и Бюкуа и другие в конце концов уступили. Тогда послышались возгласы «Славься, Царица», и с боевым кличем «Святая Мария» имперцы приготовились к атаке.

Это долгое промедление убедило Христиана Анхальтского в том, что противник, занимающий менее выгодную позицию, отойдет без боя. И когда Тилли на правом фланге при поддержке артиллерии из центра внезапно двинулся на холм на левый фланг армии чехов, это застигло Христиана Анхальтского врасплох. Сначала чехи удерживали свои позиции, а на левом фланге, где доблестный сын Христиана Анхальтского контратаковал правофланговую терцию имперцев, чехи имели успех. Однако Тилли мог наращивать силы из глубины боевого порядка. Имперские войска на правом фланге пошли в наступление, а полки пехоты и эскадроны чешской армии вступали в бой разрозненно и под натиском крупных колонн имперцев обращались в бегство. Плохо вооруженный и недостаточно стойкий центр вскоре подался назад, противник захватил два штандарта, ряды дрогнули, и офицеры тщетно пытались вернуть солдат на позиции под угрозой оружия.

В этот момент Бюкуа с трудом поднялся с постели, велел подать ему коня и, невзирая на раны, сумел привести резерв императорских войск на поддержку главным силам. Молодой Анхальтский, дважды раненный, попал в плен, а его солдаты поддались панике и разбежались, ломая свои же ряды позади. Стоявшие в третьей линии венгры, смятые первым же ударом Тилли, бросились в бегство и потоком хлынули через Влтаву. Оставшись без поддержки, левый фланг чехов запаниковал и бросился врассыпную в сторону Праги, и Христиан Анхальтский, охрипший от криков, которыми пытался сплотить соратников, – сам Александр Македонский, Цезарь и Карл Великий, как он говорил потом, не смогли бы сделать большего, – последовал за ними. Неприятель захватил главное знамя короля, десятки штандартов и всю артиллерию, и лишь моравские лейб-гвардейцы стояли на своих местах у стен «Звезды» на гребне холма, и ни один из них не сдался (погибли все)[30]30
  Всего чешская армия потеряла 5 тысяч человек убитыми, имперцы – около 2 тысяч убитыми.


[Закрыть].

В Праге король и королева обедали с двумя английскими послами. Оба пребывали в хорошем настроении, и Фридрих уверенно заявлял, что никакой битвы не будет; враг слишком слаб и скоро отступит. Так ему сказали, а он привык верить в то, что ему говорят. Тем не менее после обеда он решил прокатиться и поглядеть на своих бравых солдат. Проезжая через городские ворота, он встретил первых беглецов, и, пока он напрасно расспрашивал их о причине паники, появился и сам Христиан Анхальтский, сбивчиво лепетавший и растрепанный. Так король впервые узнал о битве, которую проиграл.

У Анхальтского, когда-то столь щедрого на советы, нашлось только одно решение: король должен немедленно бежать. Фридрих в последний раз попытался ухватить отвернувшуюся удачу; он пренебрег данным в отчаянии советом Христиана Анхальтского и поспешно переправил жену и детей через Влтаву – так поспешно, что чуть не забыл самого младшего принца, а фривольные книги королевы остались разбросанными по ее комнатам, чтобы эпатировать благонравных победителей. К счастью, кому-то хватило ума прихватить кое-какие королевские драгоценности; в будущем они на долгие годы станут главным источником убывающих доходов короля. В Нове-Место (Новом городе) за рекой Фридрих созвал совет, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Ни король, ни королева, «наша благословенная неустрашимая леди», как назвал ее английский посол, не выказывали никаких признаков страха, и если они и решили бежать из столицы, то не потому, что бросили своих подданных, а потому, что подданные покинули их.

В Праге воцарилось смятение, и горожане безжалостно закрыли ворота перед бегущими солдатами. А раз они не пожелали впустить своих защитников, у города не осталось никакой надежды на спасение; бюргеры дали волю ненависти к иноземному королю, который осквернял их церкви и презирал их обычаи. В ночь после битвы ближайшие сторонники Фридриха, боясь за его жизнь, хором заклинали его бежать, пока горожане не выдадут его победителям в обмен на собственную неприкосновенность. Если еще и можно как-то отстоять Чехию, то лишь присоединившись к Мансфельду или укрепившись в Силезии. Ранним утром Фридрих отправился в Бреслау (Вроцлав) в сопровождении только Елизаветы и нескольких советников; он еле успел скрыться, ведь толпа уже решила принести короля в жертву и едва не помешала его отъезду.

Город безоговорочно капитулировал почти без единого выстрела, и тем же вечером Максимилиан Баварский писал жене из того самого дворца, где весь прошедший год Фридрих держал свой королевский двор. Вести добрались до Мюнхена 13 ноября, а 23 ноября прогремел пушечный салют на торжествах в Вене. Церкви огласились благодарственными молебнами, и с высоких кафедр под образами распятого Христа раздавались призывы священников к отмщению.

В Вроцлаве Фридрих искал способов вернуть свое состояние; он обратился за помощью к сейму Силезии и унии. У него еще оставались войска Мансфельда в Пильзене (Пльзене), если бы нашлись деньги, чтобы вновь их нанять; из Венгрии ждали Габора Бетлена с его армией. Но денег взять было неоткуда. Мансфельд не двинулся с места, а Габор Бетлен собрал награбленное и ради собственной безопасности ушел в Трансильванию.

Фридрих отчаянно хватался за любую соломинку; сначала он пробовал договориться с захватчиком – курфюрстом Саксонии, потом организовать сопротивление в Моравии, но 20 декабря стало известно, что Моравия тоже сдалась. Фридрих не стал дожидаться, пока враги, смыкавшие вокруг него кольцо, схватят его вместе с женой и детьми; отпустив нескольких верных людей, которые еще не успели покинуть его, он бежал в направлении Бранденбурга между сближавшимися фронтами саксонской и баварской армий, предоставив силезцам самим отдаться на милость победителей.

От беглеца отвернулись и подданные, и друзья. Старший сын Турна наутро после битвы присоединился к победителям вместе с 3 тысячами своих солдат, Христиан Анхальтский бежал в Швецию, откуда слал императору мольбы о помиловании, ссылаясь на то, что господин сбил его с верного пути. Побежденных не щадили ни католические, ни протестантские памфлетисты. Появилась карикатура с почтальоном, который по всей Германии ищет «молодого человека с женой и детьми, который еще прошлой зимой был королем», и его прозвали «вероломным Фрицем» и «червонным королем» – самым никчемным королем карточной колоды. Позднее этот галантный рыцарь приспособил это прозвище для своей жены, наделяя его более элегантным смыслом.

Между тем в Праге в день после битвы герцог Баварский от имени Фердинанда принял капитуляцию Чешской директории (чешский сейм в 1618 году избрал правительство из тридцати директоров). Стоя поодаль, его духовник с замиранием сердца наблюдал, как повергается ересь; он не мог слышать ни сбивчивой речи чехов, ни тихого ответа герцога, но сумел разглядеть, что «от слов его превосходительства, что бы он ни сказал, глаза директоров переполнились слезами».

Победители не знали пощады. Целую неделю после битвы ворота города были закрыты, и войскам позволили творить там все, что им вздумается. Теоретически пострадать должны были только мятежники, но солдаты не могли проводить политические опросы на каждом пражском пороге, да и не считали это необходимым. Наемников – валлонов, французов, немцев, поляков, казаков и ирландцев – не заботили тонкости политики, да и не каждый день и даже не каждый год им представлялась возможность вдоволь покуражиться в одной из богатейших столиц Европы.

У ворот Градчан отыскались восемь повозок с домашними пожитками короля Фридриха, и солдаты набросились на них, жадно хватая что подвернется под руку, раскидывая по земле шелка и драгоценности, ружья и мечи. Один валлон подобрал подвеску тонкой работы со святым Георгием на светло-голубой ленте; он отнес ее герцогу Баварскому и получил за старания тысячу талеров. Это был знак ордена Подвязки, принадлежавший побежденному королю. С тех пор на грубых карикатурах своих противников он появлялся в спущенных на лодыжки чулках без подвязок.

Грабеж еще не закончился, когда Максимилиан, взяв лучших лошадей из конюшни Фридриха как свою долю в трофеях, снова уехал в Мюнхен. Рано утром в День святой Екатерины он прибыл к себе в столицу, где на улицах подданные столпились, чтобы приветствовать его. У дверей большой церкви он спешился, получил благословение от епископа Фрайзинга и вошел, чтобы вознести хвалы Господу, а хор в это время радостно пел: «Саул победил тысячи, а Давид – десятки тысяч». Максимилиану было за что благодарить Бога; он единственный из князей Германии мог позволить себе войну, которую только что вел, и император должен был ему за услуги 3 миллиона гульденов, в залог уплаты которых он получил Верхнюю Австрию.

Фердинанд проехал по Вене с непокрытой головой, чтобы возблагодарить Пресвятую Деву, и приказал изготовить корону из чистого серебра стоимостью 10 тысяч флоринов, чтобы самолично пожертвовать ее Царице Небесной в ее храме в Мариацелле, в родной Штирии. Другую корону, еще более великолепную, он послал в церковь Санта-Мария-делла-Скала в Риме. Небеса наверняка примут его благодарность, выраженную столь роскошными дарами; а вот удовлетворить Испанию и Баварию будет не так-то просто.

6

Сопротивление чехов было сокрушено в битве на Белой горе, и ни одна протестантская держава не выступила в их защиту. Война закончилась; Фридриху оставалось только просить прощения, испанцам – уйти из Пфальца, Мансфельду – распустить свою армию, и Фердинанду – расплатиться с долгами: четыре простейших условия, выполнить которые было невозможно.

Пока мир рушился вокруг них, Фридрих и его жена упорно закрывали глаза на катастрофу. Королеву срочно отправили в безопасное место в Бранденбурге, где она родила сына и назвала его Мориц – весьма прозрачный намек на принца Оранского, – и с неизменной беззаботностью писала подругам о том, как они будут смеяться, когда она расскажет им о beau voyage[31]31
  Приятная поездка (фр.).


[Закрыть], в которую ей так внезапно пришлось отправиться из Праги. Фридрих между тем веселился в гостях у герцога Саксен-Лауэнбургского, где потратил триста с лишним флоринов на жемчуг для своей трехлетней дочери.

Причиной такого безответственного поведения было не отсутствие совести, а скорее наоборот. Фридрих оставался слабовольным и растерянным, обладая властью, но ее утрата проявила глубокую целостность его характера. Он не потерял веру в правоту своего дела, потому что проиграл; ему не хватало безрассудной отваги, лидерских способностей, которые могли бы спасти Чехию, но ему не хватало и гибкого эгоизма, который мог бы спасти его собственные владения. Поражение лишь яснее показало ему сложные различия между тем, что правильно и что неправильно; отныне правильным было только одно – отстаивать справедливость своей проигранной борьбы, несмотря ни на какие уговоры и предательства. «Не жадность и не честолюбие привело нас в Чехию, – заявил он в письме Турну, – ни бедность, ни страдания не заставят нас восстать против нашего возлюбленного Господа и поступиться честью и совестью». От битвы на Белой горе до своего смертного часа он будет следовать велениям своей совести с несгибаемой верой и плачевным исходом.

Фердинанд потребовал официальной капитуляции и извинений; Фридрих с вдохновенным простодушием отвечал, что человеку, если он прав, не в чем извиняться; однако, если император гарантирует соблюдение чешской конституции, расплатится с призывной армией и возместит ему все расходы, он подумает об отречении от престола. Это было не просто личное неповиновение, но и вызов всем германским князьям. В Мюльхаузене (Мюлузе) они объявили захват короны Фридрихом преступным; отрицая законность этого вердикта, Фридрих тем самым намекал на то, что, по его мнению, их принудил к тому или подкупил император. До конца жизни он не переставал заявлять, что не нарушал мира в империи и восстал не против императора, а против эрцгерцога Австрийского. Это был краеугольный камень его политики: он законный король Чехии, который подвергся преступному нападению и в Чехии, и в собственных германских владениях.

Если Фридрих не подчинится, войска Спинолы останутся в Пфальце. Два условия из четырех остались не выполнены, и две двери для заключения мира оказались закрыты. Остались еще вопросы армии Мансфельда и долгов Фердинанда.

Эрнст фон Мансфельд со своей безработной армией стал лагерем в Пильзене (Пльзене), император объявил его вне закона и назначил триста тысяч талеров за его голову. На ближайшее будущее Мансфельд в своих действиях руководствовался двумя соображениями: необходимостью раздобыть пропитание для своих людей и тем, как сделать себя настолько ценным для одной стороны или настолько опасным для другой, чтобы или снова найти себе работодателя, или получить выкуп за выход из войны. А пока он восполнял поредевшие ряды, с разрешения или без разрешения вербуя рекрутов по всему югу Германии.

Ему приходилось не просто кормить армию, а управлять целым государством. По самой скромной оценке, обычно на каждого солдата приходилось по женщине и мальчику на побегушках; в армии Тилли у каждого лейтенанта было по пять слуг, а у полковника – до восемнадцати. Награбив добра, солдаты нанимали носильщиков. Пушкари были наемными мастерами, которые со своим начальником, конюхами для огромных конных упряжек, женами и прислугой составляли сплоченный контингент, отдельный от армии, но необходимый для нее. Ряды армии разбухали за счет крестьянских девушек, угнанных из разграбленных ферм, детей, похищенных ради выкупа и забытых, коробейников, жуликов, знахарей-шарлатанов и бродяг. В армии Бюкуа в неделю рождалось по шесть-семь детей, да и у Мансфельда женщины были, само собой, не менее плодовиты.

На главаре наемников лежала ответственность за все это, которую он либо выполнял, либо начинался хаос, такой же опасный для него самого, как и для страны, в которой он находился. «Ни люди, ни лошади не могут питаться воздухом, – писал Мансфельд. – Все, что у них есть, оружие или одежда, изнашивается, приходит в негодность и ломается. Чтобы купить новое, нужны деньги, и, если не дать людям денег, они раздобудут их там, где найдут, и не в счет того, что им причитается, а по своему усмотрению и никого не спрашивая. Как только эта дверь откроется для них, они начинают позволять себе куда большие вольности… Они не щадят никого, для них нет ничего святого, ни церквей, ни алтарей, ни гробниц, ни склепов, ни мертвецов, покоящихся в них». Таким-то государством правил Мансфельд, и такова была бы анархия, если бы он дал ему волю.

Всю зиму Мансфельд вносил смуту в европейскую политику, предлагая свои услуги то Савойе, то Венеции, то Соединенным провинциям. В начале весны он поспешил в Хайльбронн, чтобы убедить собравшихся там князей унии подписать с ним контракт. Все было зря; возвращаясь на чешскую границу, он встретил гарнизон Пильзена (Пльзеня), который в его отсутствие оставил город за 150 тысяч гульденов. От такой суммы нельзя было отмахнуться, да и войска ему были нужнее города; и Мансфельд не стал противиться.

Вскоре после он узнал, что голландцы выражают готовность субсидировать его прежнего хозяина Фридриха, и он подписал новый контракт с побежденным князем, сделав как бы благородный, но фактически вынужденный шаг. Он ставил на карту собственную судьбу и судьбу своей армии, но обеспечивал себе выигрыш при обоих раскладах: либо он силой оружия восстановит Фридриха в его владениях, либо – что более вероятно – станет такой угрозой для католических командиров, что они предпочтут откупиться от него на его собственных условиях. Мансфельд, без клочка земли, зато с головой, за которую назначили награду, рассчитывал получить полное прощение, щедрое денежное вознаграждение и скромное, но независимое княжество; для этого он должен был продолжать войну в сердце Германии. Так для мирного исхода закрылась и третья дверь.

И наконец, осталась проблема выплаты долга Максимилиану. Он уже занимал Верхнюю Австрию, до тех пор пока Фердинанд не возместит ему военные издержки, а в наступающий 1621 год эта перспектива казалась отдаленной. Фердинанд никогда не располагал большими личными средствами, а Чехия, богатейшая провинция среди всех владений Габсбургов, источник, откуда они так много черпали на свои имперские расходы, после двух лет войны лежала в разрухе.

Более серьезным казалось обещание Фердинанда отдать курфюршеский титул Фридриха победителю. Фридриха нельзя было лишить титула без согласия других князей, и, когда годом раньше в Мюльхаузене (Мюлузе) Фердинанд пытался прощупать их на этот предмет, они проявили крайнее упрямство; не считая Максимилиана Баварского, никто из князей, желавших прогнать Фридриха из Чехии, не хотел лишать его земель и титулов в Германии. Они ясно выразили свою позицию, когда выступили против предложения Фердинанда объявить Фридриха вне закона в империи. Поэтому Фердинанд не мог удовлетворить Максимилиана, не оскорбив большинство своих влиятельных подданных, и не мог наказать Фридриха, не пойдя против принятых в Мюльхаузене (Мюлузе) решений.

Низложить Фридриха означало навязать свою волю князьям, и Фердинанд мудро решил действовать постепенно: сначала объявить Фридриха вне закона, посмотреть на последствия, а затем уже сделать Максимилиана курфюрстом. Какими бы благовидными предлогами он ни прикрывал свои действия, он вынужден был совершать их, опираясь исключительно на собственную власть и репутацию, так что фактически это стало проверкой, кто сильнее – император или конституция.

Максимилиан Баварский, по мнению современников, был гораздо умнее Фердинанда и к тому же имел над ним преимущество в силу богатства и армии. Но Фердинанд, который ни разу за свою жизнь не сумел освободиться в политических решениях от контроля со стороны союзников побогаче, тем не менее обладал даром обращать амбиции спонсоров в свою пользу. Многие сочувствовали ему в том, что он связан с Максимилианом договором, из-за которого продолжается война, но фактически Фердинанд использовал договор в свое оправдание, а амбиции Максимилиана – для прикрытия своих собственных. Фердинанд готовился заложить новую основу для императорской власти за счет перераспределения земли. Максимилиан дал ему такую возможность.

29 января 1621 года Фридрих был объявлен вне закона. Восемь дней спустя князья и представители городов Евангелической унии собрались в Хайльбронне. Если Фридрих преступил имперскую конституцию захватом чешской короны, то Фердинанд еще больше нарушил ее изгнанием Фридриха. Этим действием он преднамеренно изменил клятве, принесенной на коронации во Франкфурте-на-Майне, и тем самым безвозвратно связал борьбу за германские свободы с делом свергнутого короля Чехии.

Для унии наступил момент выступить в защиту конституции, в то время когда она могла рассчитывать на поддержку курфюрста Саксонского и даже некоторых католических князей-конституционалистов. Первым плодом встречи стал энергичный протест в адрес Вены. И тогда состоялось испытание на прочность, которое предвидел Фердинанд. В ответ на протест он отказался снять запретительные меры и приказал князьям во имя мира в империи распустить те немногочисленные войска, которые все еще находились под ружьем. В то же время на Рейне пришел в движение контингент из войск Спинолы. Это был блестящий блеф, ибо до конца перемирия с Соединенными провинциями оставалось всего лишь несколько недель, и правительство в Брюсселе приказало Спиноле договориться с унией на любых условиях и незамедлительно возвращаться в Нидерланды. С достойным восхищения хладнокровием он сделал угрожающий жест, который, как он знал, не смог бы довести до конца, и добился успеха. Города унии, не ведая об обязательствах Спинолы, пошли на уступку, не желая быть повержены армиями испанцев из-за каких-то препирательств по поводу конституции. Лишившись своей опоры, князья пали. 1 апреля делегаты унии договорились со Спинолой о роспуске их армии, если он гарантирует их право соблюдать нейтралитет. Майнцское согласие, как был назван их договор, стало последним документом, которое подписала Евангелическая уния, и 14 мая делегаты разошлись, чтобы уже больше никогда не собраться. Признаки надвигающейся опасности оказались сильнее страха перед когда-то грядущим бедствием; без единого удара защитники конституции отвернулись и от своего вождя, и от своих принципов и отдали дело защиты германских свобод на германской земле в руки иноземцев и авантюристов.

Протестантские князья рассчитывали положить конец войне, пожертвовав Фридрихом; католики – помешать иностранному вмешательству, поддержав Фердинанда. И те и другие совсем позабыли об одном: в Европе никого не волновал ни Фридрих, ни Чехия, но слишком многие там опасались Австрийского дома Габсбургов или желали прибрать к рукам долину Рейна. После краха Чехии центр конфликта сместился почти на 400 километров к западу. Прага отошла на второй план, и все внимание было приковано к испанским союзникам императора в Пфальце. Выразив Вене решительный протест, король Дании безошибочно указал на корень проблемы: не разбитые силы Фридриха, сказал он, а испанские войска являются источником волнений в Европе.

Но какое дело было до этого королю Дании? Судя по его действиям, очень большое, поскольку он принял Фридриха в гольштейнском Зегеберге (Бад-Зегеберге), когда тот бежал из Чехии, и призвал власти округа Нижней Саксонии, к которому относился Гольштейн, поддержать его. Когда это ни к чему не привело, он сам вызвался стать посредником между Фридрихом и императором в Вене. А все потому, что король Дании опасался, как бы разгром протестантской оппозиции в Чехии не усилил влияние Габсбургов в верховьях Эльбы и не подвиг их к тому, чтобы расширить свои владения на север до Балтийского моря.

Король Дании был первой, но не самой значительной, фигурой, кто не стал сидеть без дела. Правительства Соединенных провинций, Франции и Англии с тревогой осознали, что под дымовой завесой чешской войны позволили испанцам оккупировать Пфальц. Призрачная угроза, против которой они последние 10 лет строили заговоры и заключали союзы, стала реальной, а они ее проглядели. Слишком поздно английское правительство отправило 30 тысяч фунтов князьям унии; горстка войск, вошедших в Пфальц под командованием Горацио Вера, уже была отрезана в Мангейме и Франкентале, а смешанный немецко-голландский гарнизон пока еще удерживал город Гейдельберг (Хайдельберг). Эти гарнизоны могли стать временным препятствием, но не постоянной преградой для испанской армии. В Вене англичане горько упрекали французского посла в том, что он был автором рокового Ульмского договора. Между тем начиная с восстания католиков годом раньше для испанцев открылись проходы через долину Вальтеллину, так что они могли свободно пополнять войска и денежные средства из Северной Италии.

Над Соединенным провинциями нависла куда более серьезная и прямая угроза, чем над Францией, Англией или Данией. Несколько тревожных недель принц Мориц Оранский обдумывал возможность заключить даже невыгодный мир с брюссельским правительством, но, сознавая свое военное преимущество, оно не предложило бы таких условий, которые он мог бы принять. У него оставалась альтернатива: защищая свои границы всеми силами, голландцы могли помочь Фридриху и его союзникам вернуть Рейн. С королем Дании был спешно подписан союз, и к Мансфельду отправились письма с обещанием награды, если он будет верен протестантскому делу. В апреле 1621 года истек срок перемирия с Испанией; через пять дней короля и королеву Чехии со всеми почестями, приличествующими суверенным государям, приняли в Гааге, а 27 апреля Фридрих подписал договор, по которому соглашался на помощь голландцев в отвоевании своих владений на Рейне. Так начался второй акт германской трагедии.