Текст книги "Postscript"

– Ну нет, не взваливай это на меня! – говорит он и достает деньги, чтобы рассчитаться. – Подкаст ты сделала по настоянию Киары, отказываться от помощи клубу из-за меня ты не будешь. Возьми ответственность на себя, Холли.

Он бросает деньги на стол и уходит.

Крутя педали по дороге домой, я чувствую, что легче не стало. Наоборот. Отказав клубу в помощи, я должна бы избавиться от постоянных гнетущих мыслей о нем. Но что-то я сомневаюсь, что в ближайший год перестану думать о Джой, Берте, Поле и Джинике. Что не захочу узнать, что они поделывают, как себя чувствуют. И Джуэл, конечно. Наступит ли Джиника еще раз на горло своей гордости, попросит ли кого-нибудь написать за нее письмо? Не знаю.

Тут раздается взбешенный автомобильный сигнал. В тот же миг я чувствую тупой удар по правой ноге, теряю равновесие, вылетаю из седла и грохаюсь наземь.

Крики, визг, вопли, протяжный громкий вой сирены, звон в ушах. Машина остановилась, мотор еще работает. Наконец гудок замолкает. Я лежу на земле, сердце колотится, нога пульсирует и гудит. Неподалеку вижу одинокую кроссовку. Это моя. На мне что-то тяжелое, и сначала я думаю, что меня придавило машиной, и только потом соображаю, что это мой же велосипед.

И вдруг, после всей какофонии, наступает оглушительная тишина.

Хлопает дверца машины. Снова начинается крик, на этот раз злобный. Я готовлюсь к чему-то ужасному. Лежать неудобно, но пошевелиться я не смею. Закрываю глаза. Носом прижимаюсь к холодному асфальту. Чувствуя себя помятой, пытаюсь наладить дыхание, угомонить сердце, чтобы оно не выпрыгнуло из груди.

Я знаю смерть. Смерть знает меня. Отчего она вечно ходит за мной по пятам?

Глава тринадцатая

Оказывается, таксист резко вильнул влево, чтобы избежать столкновения с автомобилем, шедшим впереди. Тот резко затормозил, чтобы свернуть вправо, не включив при этом поворотные огни. Столкновения с машиной таксист избежал, но в зеркало заднего вида не взглянул и потому не увидел меня на велосипедной дорожке. Падая, я сломала лодыжку и от удара о землю получила множество синяков. Но, спасибо шлему, голова осталась цела. И кроссовку мне тоже вернули.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – шепчет мне в ухо Гэбриел в больничной палате. Утешительный, целительный шепот снова и снова. Его теплое дыхание в моем ухе, на моих губах, на лице, по всему телу, вместе с быстрыми, легкими поцелуями, под которыми я, изможденная, проваливаюсь в самый глубокий из снов. И этот сон повторяется снова и снова.

Я лежу на жестком бетоне, вокруг осколки стекла, разбитая машина, искореженный велосипед. Кое-как умудряюсь подняться на ноги. Стекло хрустит под ногами. Нахожу кроссовку. Вся дорога забита пустыми машинами. Куда все подевались? Обхожу одну машину за другой с кроссовкой в руке, пытаясь найти ей пару. Снова и снова натыкаюсь на одну и ту же одинокую обувку. Я устала, я делаю это часами. Все ищу и ищу, обхожу машину за машиной. Голова кружится, кроссовки, которые я нахожу, совершенно одинаковые и все на одну ногу. Но подыскать пару никак не удается.

Просыпаюсь вся мокрая, задыхаясь, и не могу понять, где я. Рядом сидит мама, она заговаривает со мной, спокойно, тихо, но сознание мое еще не выбралось из кошмара. Я озираюсь, пытаясь сориентироваться. Я дома. Это дом моего детства, я тут выросла. Я в своей старой спальне, где плакала, мечтала, строила планы и затевала проказы, но больше всего – ждала. Ждала, чтобы скорей кончился учебный год, чтобы началось лето, чтобы мальчики мне звонили, чтобы началась жизнь. Родители настояли на том, чтобы я пожила с ними после того, как меня выписали.

– Как ты? – спрашивает мама.

– Я думала, что умерла.

– Ну что ты, милая, – тихо говорит она, убирая прядь с моего лба, и легонько целует.

– С минуту, когда таксист подошел ко мне и заладил, в порядке ли я, я не открывала глаз, как будто притворялась мертвой, – объясняю я.

– О боже. – Мама меня обнимает, и я кладу голову ей на грудь. С гипсом на сломанной лодыжке я могу лежать только так.

– Опоссум. – Откуда ни возьмись появляется отец.

Я поднимаю взгляд – и вот, он стоит в дверях, со взлохмаченной после сна шевелюрой, давно я его таким не видела. Полой жилета он вытирает стекла очков, а потом надевает их, и за линзами его сонные глаза становятся больше. Он входит в комнату и садится в ногах кровати. Мои родители снова в той мизансцене, как когда спасали меня из детских кошмаров. Как это утешительно: меняйся мир, не меняйся, они все те же, кем всегда были для меня – и всегда будут.

– Раненый или сильно напуганный опоссум падает, притворяясь мертвым, – продолжает отец. – Это называется «мнимая смерть». Животное прибегает к обману, вызывая у себя временный паралич и снижая чувствительность. То же случается и с людьми, пережившими сильные травмы: они как бы замирают в ответ на опасность. Я видел об этом фильм.

– Фрэнк! – осуждающе вздыхает мама.

– А что? Я только сказал, что это естественная реакция.

– Ну и почему бы тебе так и не сказать? С какой стати ей слушать лекцию об опоссумах, в ее-то состоянии?

– Хорошо-хорошо, – отец примирительно поднимает руки.

Слушая, как они препираются, я улыбаюсь, а потом хохочу, откинувшись на подушку.

Но в папиных словах что-то есть.

Хотя я вызвалась сразу выйти на работу, Киара дает мне недельный отпуск. Я еще слабовата от болеутоляющих, и поскольку Гэбриелу надо работать, родители настаивают, чтобы я пожила с ними, пока боль в ноге не утихнет. Я приноровилась к костылям, и мой страх улегся. Целыми днями лежу в постели, дремлю, смотрю телевизор. Иногда перебираюсь на кушетку и делаю все то же самое. Так мы проводим время: урок живописи с мамой, документальные фильмы про природу и историю с комментирующим все подряд папой, беседы с автором документалок Декланом, с Ричардом, который ухаживает за родительским садом, и племянниками-племянницами, которые посвящают меня в свою жизнь. Ну, еще игра в карты с Джеком и утешения Гэбриела.

Я ищу покоя, я ищу одиночества, я ищу компании, я ищу себя. Мечтаю прокатиться на велосипеде – и осознаю, как сильно забивала жизнь движением и работой, только чтобы не думать. Самой себе я была как та подружка, которой избегаешь, потому что темы для разговоров она выбирает слишком болезненные. Это годилось, чтобы изгнать меня из собственной головы, но вот сейчас я должна туда вернуться и устроиться там с комфортом. Там у меня столько всего: мысли надо додумать, поступки – проанализировать, решения – принять. В кои-то веки я не могу убежать от себя.

Утром четверга, который с тех пор, как папа вышел на пенсию, напоминает в родительском доме выходные, я спускаюсь по лестнице на пятой точке. Дотягиваюсь до костылей, которые лежат у подножия, и направляюсь на кухню. Они оба сидят за столом. Мама вытирает с глаз слезы, но улыбается, а у папы взволнованное лицо.

– Что стряслось?

– Ничего не стряслось. – Мама выбирает свой самый успокаивающий тон. – Посиди-ка с нами. Твой папа кое-что нашел.

Усевшись, я вижу, что на столе стоит открытая обувная коробка, полная сложенных вчетверо бумажек.

– Что это?

– Помнишь, – начинает отец, но голос его дрожит, и он откашливается. Мама кладет руку ему на щеку, и оба смеются. – Помнишь, когда ты была маленькой, я часто уезжал по работе?

– Конечно, помню. Ты из каждой поездки привозил мне колокольчики. У меня их было штук двадцать…

– Я терпеть не мог летать, – признается папа.

– И сейчас не можешь.

– Да, ведь это же неестественно, – объясняет он. – Люди созданы, чтобы ходить по земле.

Мы с мамой хихикаем над его уморительной серьезностью.

– Ну так вот, каждый раз, когда мне приходилось забираться в одну из этих ужасных штук, я был уверен, что самолет рухнет.

– Папа! – удивляюсь я.

– Чистая правда, – кивает мама. – Мне труднее было сладить с вашим отцом, когда он улетал, чем с вами, когда вы по нему скучали.

– Перед каждой поездкой, когда предстояло лететь, я садился вечером и писал всем вам, детям, записки. На тот случай, если самолет упадет и я не смогу с вами больше поговорить. Я оставлял их в ящике столика у кровати и строго наказывал Элизабет, чтобы она не позабыла их вам отдать.

Я смотрю на них с удивлением.

– Заметь, мне он никаких писем не оставлял, – ехидничает мама.

– Это не то же самое, что сделал для тебя Джерри, вообще ничего похожего. Никогда в жизни я не приравнивал мои записочки к письмам Джерри. Я даже не клал их в конверты. Мне просто хотелось выразить словами все то, что я хотел бы сказать, если б меня не стало. Руководство по жизни – что-то подобное. – Он придвигает ко мне коробку. – Вот эти – твои.

– Папа, – шепчу я, – сколько их тут?

– Штук пятнадцать, наверно. Я уверен, что не писал ничего, когда полет был недолгий. Не так страшно, когда летишь, например, в Англию. Но самые длинные письма – из винтового самолета.

Мама задыхается от смеха.

Я перебираю записки, а отец говорит:

– Я тут подумал, что они тебе помогут. Сейчас, когда ты стоишь перед решением.

Ком у меня в горле такой, что слова застревают. Привстав, я пытаюсь дотянуться до папы и обнять его, но всем своим весом опускаюсь на больную ногу.

– О черт, – выдыхаю я, падая на сиденье.

– Столько лет – и это все, чего я добился! – отзывается папа.

Рядом с отцом, зависнув над разбросанными по столу письмами и коллекцией колокольчиков, которую с чердака принесла мама, я наугад выбираю одно письмо. Папа разворачивает его, просматривает. Видно, что эта игра, «назад в прошлое», доставляет ему удовольствие.

– Ну-ка, давай взглянем. Барселона. Съезд сбытовиков, мы ездили туда с Оскаром Шихи. У него жутко несло изо рта, и он больше интересовался девицами из эскорта, чем работой.

Улыбаясь, я ищу колокольчик из Барселоны. Вот он, маленький, с черной ручкой и картинкой: кафедральный собор на фоне закатного неба. «Барселона», – написано по основанию от руки. Я звоню в колокольчик, и папа выдает мне письмо. Читаю вслух:

Дорогая Холли,

Тебе исполнится шесть лет на этой неделе. Я в день твоего рождения буду в поездке и ужасно этим огорчен. У тебя будут клоуны. Я надеюсь, Деклан их не испугается, он их терпеть не может и на дне рождения Джека ударил одного в очень болезненное местечко. Но ты клоунов любишь. Ты нарядилась клоуном на Хэллоуин и у каждой двери, в которую мы стучались, рассказывала какую-нибудь шутку. «Как называется зоопарк только из одной собаки? – спросила ты миссис Мёрфи. – Ши-тцу!» Эта шутка про собаку, похожую на льва, так тебе нравилась!

Мне жаль, что я пропущу твой день рождения, этот очень важный день твоей жизни. Но я все время буду о тебе думать. Мне не хотелось уезжать от тебя в этот очень особый день, но папочке надо работать. Знай, что я с тобой всегда и везде, даже если ты меня не видишь. И пожалуйста, не забудь оставить для меня кусочек торта.

Очень тебя люблю,

Папа

– Ох, па. – Я беру его за руку. – Как же это мило!

Мама прислушивается к разговору, стоя у кухонной раковины.

– Как раз в тот день Джек спрыгнул с крыши сарая и сломал два передних зуба.

Мы смотрим на нее в удивлении.

– И на нервах я съела весь деньрожденный торт, – добавляет она.

После смерти Джерри я как бы застряла на месте, забуксовала. Его письма меня подтолкнули, заставили двигаться. На следующий год я села на велосипед и с тех пор яростно крутила педали. Но теперь вынуждена сидеть тихо и снова учиться ходить. Именно это – простая жизнь и ритмичное, как на конвейере, выполнение функций – запускает ход мыслей: жизнь меня ужасает и в то же время с той же силой мне ужасно хочется жить.

Когда Джерри умер, я наивно решила, что вселенная передо мной в долгу. Молодой женщиной пережив огромную потерю, я надеялась, что, выплакав свое, самое страшное я уже испытала, – и на этом всё. Но в мире, где нет предела возможностям, и потерям счета нет, а заодно и опыту, который из потерь и вопреки им – произрастает. Теперь я думаю, что, пережив первую утрату, подготовила себя для второй, для нынешнего момента, и для всех прочих, скрытых в будущем. Я не в силах остановить трагедию, которая разворачивается, я беспомощна перед проделками жизни. Но сейчас, когда я зализываю раны и лечусь, я говорю себе: хотя та машина выбила меня из седла и вмиг лишила самонадеянности, стесала кожу и переломала кости, я все-таки выздоравливаю, и моя новая шкурка будет крепче прежней.

Мозг послал сигнал SOS моим корням. И от корней донеслось: а что, если, разбирая себя на части, я складываю себя заново? В конце концов, такое случалось раньше. Почему бы не повториться?

Когда-то я хотела умереть.

Когда Джерри умер, я хотела быть мертвой.

Когда он умер, часть меня умерла, но часть – родилась заново.

И даже в самый разгар горя, если бы я увидела мчащуюся на меня машину, я все равно хотела бы жить. Возможно, не смерть злит и пугает нас, а тот факт, что мы ее не контролируем. Жизнь может быть отнята без нашего согласия. Дай нам время и возможность решать самим, мы приняли бы свою судьбу и распланировали бы свою смерть. Но нет! И все эти размышления снова и снова выводят меня к клубу «P. S. Я люблю тебя».

Притворяйся мертвой, чтобы выжить.

Притворяйся живой, если ты мертва.

Мы не можем проконтролировать свою смерть, свое прощание с миром, – это так. Но, по крайней мере, можем отвечать за то, что оставляем после себя.

Глава четырнадцатая

За завтраком Гэбриел упорно молчит. Вчера я приехала поздно, он уже спать укладывался, и я присоединилась к нему, благодарная, что не надо взбираться по лестнице. В доме родителей я поднималась наверх на пятой точке, как Гретль фон Трапп в «Звуках музыки» под песенку «Пока! Прощай!». Мы не поговорили, по крайней мере о том, из-за чего поссорились в прошлый раз. Потом я заснула, а Гэбриел – нет. Каждый раз, просыпаясь, я видела, что он что-то читает в телефоне. Либо то, что меня сбили, подействовало на него так сильно, либо наша ссора, либо я вообще ничего не понимаю, и на уме у него что-то еще. Теперь он за стойкой, в одних брюках, внимательно разглядывает сваренные для завтрака яйца.

– Все хорошо?

Он не отвечает.

– Гэбриел?

– Да? – Он наконец реагирует.

– У тебя все хорошо?

– Яйца переварил, – говорит он, снова утыкаясь в них взглядом. Тост у него тоже сгорел. Он картинно вздыхает: – Видно, уж такой сегодня день.

Я улыбаюсь. Он намазывает тост маслом, рассыпая горелые крошки по всей стойке.

– Ты решила помогать клубу, верно? – Он читает мои мысли.

– Да.

С яйцами и тостом на тарелке он молча перемещается на край стойки, усаживается на табурет. Лицо спокойное, деловое. Режет тост на длинненькие кусочки, «солдатики», макает один в яйцо. «Солдатик» ломается. Желток слишком твердый, а не такой, как он любит, когда погружаешь сухарик в жаркую золотистую массу и она переливается через край, ползет струйкой по скорлупе, и можно пальцем ее подхватить и слизнуть.

– Черт, – сердится Гэбриел, швыряя тост.

Эта вспышка меня пугает, хотя я и ожидала такой реакции от моего обычно сдержанного, хладнокровного друга.

– Ладно, пора одеваться, – говорит он и направляется в спальню.

– Ты не хочешь поговорить?

Он останавливается на полпути.

– Ты ведь уже решила. Я все понял. Молчишь целыми месяцами, потом одна принимаешь решение. Отлично, так мы и будем теперь функционировать. Каждый делает то, что считает нужным, а потом информирует об этом другого.

Он исчезает в спальне. Пока я медленно выдыхаю, он снова возникает в дверном проеме, по-прежнему без рубашки.

– Недавно тебя сбила машина, Холли, и, скорее всего, это произошло потому, что ты думала об этом клубе и не обращала внимания на то, что происходит вокруг. Разве после такого стоит принимать поспешные решения?

– Оно не поспешное. И приняла я его еще неделю назад. Знаешь, иногда страх заставляет думать быстрее, сосредоточенней. И вот теперь я вижу всю ситуацию яснее, чем когда-либо. Я не считаю, что из-за помощи этим людям откачусь назад. Сейчас все совсем по-другому. Я могу помочь людям. А потом, столкновение произошло не по моей вине, меня сбило такси, я никак не могла этого избежать.

– Помнишь, что ты сказала мне, когда вернулась с записи этого подкаста? «Если мне еще раз взбредет в голову натворить что-то такое, не разрешай мне». Я это помню, а ты, похоже, забыла. Разве тебе не мало досталось? Бог его знает, о чем ты думаешь после того, что с тобой случилось.

– Я думаю о том, что это может мне помочь.

– Значит, ты делаешь это для себя? Или для них?

– Для всех нас.

Он резко вскидывает руки.

– Да тебя чуть машина не переехала!

– Она меня сбила. Я повредила ногу – не голову же! И пока выздоравливала, ты мог больше времени проводить с Кейт и Авой, – огрызаюсь я.

Мне совсем не хотелось язвить по поводу того, что Гэбриел часто бывает с дочкой и бывшей женой. Это неправильно, ведь с нашего с ним знакомства он больше всего на свете мечтает снова сблизиться с дочкой. И я это знаю. И хотя я сама решила неделю провести у родителей, все-таки меня слегка бесило, когда он бывал с ними.

– Я и не думал вернуться к Кейт, если ты ревнуешь.

– А я не думаю вернуться к Джерри, если ревнуешь ты.

На этом он утихает, улыбается, проводит рукой по волосам и только спрашивает:

– Но почему? Почему ты стремишься так глубоко погрузиться в… смерть?

– Я решила не убегать от нее и не притворяться, что она меня не волнует. Это мой способ с ней поладить. Но, Гэбриел, я ни за что не хочу, чтобы этот клуб повлиял на наши отношения. Ты ведь из-за этого так волнуешься, да?

– Разве не видишь? Мы уже ссоримся. Вот прямо сейчас. Из-за нас. Из-за них.

Однако ссора никогда не бывает по какой-то одной причине. Ссора – это зверь, который ест из руки хозяина. И я без остановки думаю, чем вызван этот конфликт на самом деле.

Глава пятнадцатая

На работе я теперь медленнее перемещаюсь по магазину, но толк от меня есть. Хотя велосипед временно исключен, водить я могу, и остается радоваться, что машина у меня – автомат. Пусть левая нога в гипсе – я давлю на педали правой. Я рвусь в бой. Весточек из клуба нет больше месяца, и меня раздирает от желания как можно скорее приступить к делу. Вот у Берта было самое взвешенное представление, чего он хочет достичь своими письмами, и, на мой взгляд, он двигался совершенно не в ту сторону. Слушая, что он распланировал для своей жены, я сравнивала это с письмами Джерри и сердилась, что затевает Берт ерунду. Значит, если у меня есть хоть какой-то шанс помочь клубу, Берт – первый в моем списке.

Я набираю номер Берта, тревожась, захочет ли принять меня команда, которой я, когда меня звали, наотрез отказала. Могла бы, походила бы нервно туда-сюда, да гипс мешает, сдерживает, как и в других обстоятельствах.

– Здравствуйте, Берт. Это Холли Кеннеди.

– Холли Кеннеди, – сипло дышит он в трубку.

– Из подкаста. Помните, я встречалась с вашей группой с месяц назад?

– P. S., я люблю тебя, Холли, – говорит он.

– Как ваши дела, Берт?

– Да так, – хрипит он. – В легких… инфекция… только что вернулся домой… уж на сколько выйдет.

– Сочувствую.

– Дома лучше…

– Вы написали свои письма?

– Да. Мы решили продолжать.

– Простите, что я вас подвела.

– Да не за что просить прощения. – И он кашляет, долго, трудно и так громко, что я убираю телефон от уха.

– Скажите, вы еще хотите, чтобы я вам помогла? – И понимаю, что жду ответа «да».

– Вы что, передумали?

– Просто пришла в себя.

– Ну-ну, не корите себя, – задыхается он.

– Я не смогла объясниться, когда мы встретились в доме у Джой. Я была вся на нервах, меня просто… обескуражило происходящее. Я прошу прощения за то, что не поддержала вас. Я словно ушла в оборону, и я сказала вам, что письма от Джерри не сделали меня счастливей. Это неправда. Так что, пожалуйста, разрешите мне реабилитироваться. Может быть, мне стоит просмотреть ваши письма и дать какой-то совет? Ведь я могу посмотреть на них глазами ваших родных.

– Отличная мысль, – сипит он.

Я перевожу дух и набираюсь уверенности.

– Письма Джерри были для меня особенными по многим причинам. Он добился того, чтобы между нами завязался разговор. Или, что важнее, продолжился. Даже после того, как он ушел, наши отношения длились. Мы были связаны на более глубоком уровне, чем воспоминания о прошлом. Мы создавали новые воспоминания – из того, что случилось после его смерти. В этом и есть магия. Может, вам это подойдет? Ваши письма к Рите – не только и не столько для развлечения. И это не проверка на то, как сильно она вас любит. Я уверена, что и вы не такую задачу себе ставите.

– Не такую.

– А Рита любит историю?

– Историю? Нет.

– А какой-нибудь из вопросов, который вы придумали, связан как-нибудь с вашими личными шутками… ну, или с общим прошлым?

Я жду.

– Нет.

– Хорошо. Значит, вот что надо сделать, если вы готовы принять мой совет. Задайте ей вопросы, понятные только вам обоим, ответы на которые знаете тоже только вы двое. Очень личные вопросы, которые что-то значат для Риты, вызывают особые воспоминания. И пусть они приведут ее в такое место, где воспоминание оживает. Отправьте Риту в путешествие, Берт, и пусть она чувствует, что вы рядом, что вы вместе.

Он молчит.

– Берт? – Я замираю. – Вы здесь?

В трубке хрип, будто у него удушье.

– Берт? – пугаюсь я.

Он хрипло хохочет.

– Да шучу я… шучу.

Черт бы побрал его чувство юмора!

– Похоже, Холли, мне придется начать заново.

– Берт, у меня сейчас работа, но на неделе я к вам заеду, и мы все спланируем, ладно?

Пауза.

– Нет, лучше сегодня… Время не ждет…

Как и обещала, после работы еду к Берту. Дверь отворяет сиделка, и я, куда же деваться, объясняю ей, почему на костылях и в гипсе. Потом я сижу на стуле в коридоре, пока в гостиной идет семейный сбор. Как и у нас дома, когда Джерри болел, тут гостиную тоже сделали спальней, чтобы Берту не приходилось ходить вверх-вниз по лестнице. Благодаря этому я могла быть с Джерри целый день, даже когда готовила пищу, которую он потом не ел, и он чувствовал большую связь с миром, чем спрятанный в спальне… Но Джерри предпочитал душ под лестницей на первом этаже. А ванная наверху. Пришлось установить лифт-кресло. Джерри его терпеть не мог, но еще больше ненавидел на меня опираться, так что пришлось ему проглотить свою гордость. В ванне он закрывал глаза и расслаблялся, а я мыла его губкой. Мыла, обнимала, вытирала, одевала. В эти моменты мы были близки, как никогда.

Дверь в гостиную закрыта, но я слышу голоса, особенно детские. Клуб «P. S. Я люблю тебя» – секрет, который раскроется только после смерти. Не знаю, что Берт рассказал обо мне дома, если вообще что-то рассказывал. Но идея книжного клуба – отличное прикрытие. Так что я прихватила с собой томик спортивных мемуаров – будто мы собираемся его обсуждать.

Внезапно хор юных голосов за дверью поет гимн «Преклони колени». Внуки хотят порадовать деда, поднять его дух. Наверное, не знают, что прощаются с ним, а родители их – знают. И Берт знает тоже. Наверно, смотрит на них по очереди, на одного за другим, и гадает, как сложится у них жизнь, кто кем станет. Он надеется на лучшее и печалится, что не увидит, какими они вырастут. Или, возможно, больше тревожится о своих детях, которые глядят на поющих с натянутыми улыбками и болью в сердце. И он чувствует эту боль, как они стараются держаться. Он знает, сколько трудностей им уже пришлось преодолеть в жизни, и тревожится, как они справятся с будущими. Потому что знает, какой у кого характер, и даже на смертном одре, когда у них болит душа за него, не может не волноваться о них. Он всегда будет их папой. И наверно, он думает о Рите, которая останется одна, когда он уйдет. Я сижу и представляю себе все это, а из-за двери несутся звонкие детские голоса.

Дверь распахивается. С криками «Пока, дедушка!», «Мы тебя любим, дедушка!» детвора вприпрыжку, щебеча, перетекает из комнаты в коридор. Потом выходят дети Берта и прочая родня, они улыбаются мне и у входной двери останавливаются обнять Риту. Жена Берта – маленькая женщина в розовых брючках-гольф и розовом свитере, на шее жемчуг, на губах – помада в тон наряду. Я встаю, когда она закрывает дверь за последним гостем.

– Простите, что пришлось подождать, – сердечно говорит она. – Боюсь, Берт не предупредил, что вы договорились о встрече. О боже, что с вами стряслось, бедняжка?

На первый взгляд она в отличие от меня ничуть не растрогана сценой, которую я только что наблюдала. Но я помню это чувство, когда ты просто обязана в любой комнате быть самой сильной, потому что без этого все сделается совершенно невыносимым. Накал эмоций, прощания навеки и разговоры о конце становятся нормой, и душа, сталкиваясь со всем этим, выстраивает вокруг себя мощную броню. Когда ты одна – это другое дело: можно упасть навзничь и отдаться слезам.

– Упала с велосипеда, – поясняю я. – Гипс уже скоро снимут.

– Он вас ждет. – Рита ведет меня в комнату. – Пойду поставлю чайник. Чаю или кофе?

– Спасибо, чаю.

Берт лежит на специальной кровати для лежачих больных. В носу кислородные трубки. Увидев меня, он рукой делает знак закрыть дверь и подзывает меня поближе. Я сажусь рядом.

– Привет, Берт.

Он показывает на трубки в носу и закатывает глаза. Энергия, которая била из него при нашей первой встрече в оранжерее Джой, иссякла. Но глаза живые и блестят в предвкушении нашего сговора.

– А вы выглядите похуже меня, – пыхтит он.

– Я поправлюсь. Осталось только четыре недели. Я принесла вам книгу, для нашего книжного клуба. – Подмигнув, кладу книгу на столик.

Берт хмыкает, потом заходится резким кашлем, который вытягивает из него жизнь. Я встаю и склоняюсь над ним, как будто это может помочь.

– Я представил Рите другую версию.

– О боже, уж и не знаю, хочу ли об этом слышать…

– Ноги, – говорит он, и я вижу, что он шевелит пальцами ног, с которых от тряского кашля сползло одеяло. Заскорузлые плоские ступни с длинными, жесткими, желтыми ногтями. Ни за какие сокровища мира не прикоснусь я к этим ногам.

– Ноги… массаж… терапия.

– Берт, – строго говорю я, – нам придется договориться о легенде поубедительнее.

Он снова хмыкает, очень довольный.

Я слышу, как позвякивает посуда на кухне, где Рита заваривает чай.

– Ну ладно, давайте-ка к делу. Вы подумали о новых вопросах?

– Под подушкой.

Я встаю, помогаю ему наклониться, достаю бумаги из-под целой горы подушек и подаю их ему.

– Еще в детстве мечтал спланировать ограбление.

– Да, вы явно хорошо подготовились.

– Так больше ж… нечего делать.

Он показывает мне карту, на которой к некоторым местам приклеены кругленькие цветные стикеры. К невероятному моему облегчению, они все в Дублине, но почерк у него такой неверный, что я едва что-нибудь могу разобрать.

– Неразборчиво. Придется вам это переписать, – говорит он, видя, как я мучительно силюсь понять, что где.

Дребезжание чашек на подносе приближается к двери. Я успеваю спрятать бумаги под своим плащом, лежащим на стуле, и распахиваю дверь перед Ритой.

– Вот и я! – весело объявляет она.

Мы вместе устанавливаем чайный столик на колесах поближе к Берту. Симпатичненький чайник, разномастные чашки с блюдцами, тарелка с печеньем.

– Не помешает это вашей работе? – беспокоится Рита.

– Если что, я его передвину, – ненавидя себя за вранье, говорю я, и она уходит.

Я уверена, она рада, что выдался час передышки. Помню, как это было со мной. Из глубин изнурительной реальности я смотрела телешоу про кулинарные соревнования, про разбор гардероба и садовые работы. В них поначалу все уныло, а в конце все хорошо и участники плачут от радости. И вместе с ними я в начале сюжета сопереживала их печалям, а в конце заодно с ними преисполнялась надежды.

Берт хмыкает. Он любит интриговать. Я – нет, но не знаю, как это обстояло с Джерри. Возможно, когда твоим телом по-хозяйски распоряжаются другие люди, приятно хоть что-то от них утаить.

Достаю бумаги из-под плаща, просматриваю.

– Берт, вы что, пишете стихи?

– Нет, лимерики. По стихам у нас Рита, а лимерики она презирает, – говорит он. Глаза у него озорные и лукавые.

– Берт, – тихо говорю я. – Одна из причин, почему письма Джерри так меня трогали, состояла в том, что он писал их сам, от руки. В них чувствовалось его присутствие, его мысли, его сердце. Думаю, лучше всего вам написать их самому.

– Да? – Он смотрит на меня, и невозможно представить, чтобы этот крупный, широкоплечий, с огромными руками дядька проиграл в какой-нибудь битве. – Но Рита терпеть не может мой почерк. Поздравительные открытки всегда сама подписывает. И вот у нее – почерк, это да. Так что нет, лучше вы напишите.

– Ладно. Или, может быть, напечатать? Так, чтобы это было не от меня.

Он пожимает плечами. Его не очень волнует, как письмо будет выглядеть, лишь бы оно было. Я делаю для себя пометку. Работая с людьми, надо принять в расчет: у каждого своя шкала ценностей. То, что важно для меня, для другого – не стоящий внимания пустяк. И наоборот, другой может считать важным то, от чего я бы отмахнулась. Решено: в письмах – никаких шаблонов. В расчет принимаются только желания авторов, а не мои.

– И еще нужна хорошая писчая бумага. У вас есть какая-нибудь?

Очевидно, нет.

– Тогда я куплю.

Он не прикоснулся ни к печенью, ни к чаю. Рядом стоит еще и тарелка с кусочками фруктов, тоже нетронутая.

Я смотрю на его пометки, на карту и ничего толком не вижу, но быстро соображаю. Немыслимо попросить его еще раз все это переписать. Он сделал все, что мог, и торопился, сколько хватало сил.

– Берт. Чтобы я ничего не напутала, когда буду переписывать, сделайте для меня еще одну вещь. – Достаю свой телефон, чтобы записать голос. – Прочитайте их вслух, ладно?

Он тянется к очкам, но дотянуться не может. Я подхожу к столику и подаю их.

Он смотрит на страничку, делает вдох, выдох. Тихо читает, переводя дух, а потом вдруг застревает, останавливается. Взгляд делается мутным. И вот он уже плачет, взахлеб, совсем как маленький. Я останавливаю запись и крепко держу его за руку. Но плачет он все сильнее. Тогда я обнимаю его, и Берт рыдает у меня на плече. Выплакавшись, закончив чтение, он совершенно измучен.

– Берт, – ласково говорю я. – Мне очень не хочется этого говорить, но есть ли у вас лосьон?

Сбитый с толку, он вытирает глаза.

– Надо ведь подкрепить нашу легенду, про массажистку. Ваши ноги после моего визита должны выглядеть счастливее прежнего.

Он снова хмыкает. И в один миг его печаль сменяется лукавым весельем.