Текст книги "Грехи царя Омара"

Макама восьмая

Как и обещал звездочет, в спокойствии текли годы страны Ал-Лат. Росли сыновья царя Омара. Уже давно утих ропот дивана, возмущавшегося нарушением древних обычаев. Царь, некогда согласившись с доводами царицы Амани, сейчас с удовольствием наблюдал, как его мальчики, словно капли воды, повторяют друг друга. Но то было лишь внешнее сходство. Ибо внутренне мальчики стали совсем разными.

Царевич Мансур, которому всегда и во всем следовало бы опережать своих сводных братьев, на деле оказался куда более осторожным и нерешительным. Хотя сам он считал себя просто более осмотрительным. Старший из сыновей Ясмин, дочери Назира-звездочета, рос истинным заводилой. Если во дворце случалось что-то, нарушавшее покой или приличия, мудрые учителя первым делом искали, где же прячется Саид. Младший, Валид, решил не размениваться на детские шалости и, посвящая все время учению, вскоре превзошел старших в знаниях и мудрости.

Вот так, в шалостях, причитаниях нянюшек и бурчании наставников, пролетело шестнадцать лет. Наставники сменили учителей, которые, в свою очередь, сменили кормилиц и нянюшек. Усилия всех этих достойных людей принесли вполне ощутимые плоды. Царевич Мансур и Саид, старшие сыновья царя Омара, выросли настоящими вельможами, царедворцами, знавшими толк более в боях с мечами и интригах, чем в грамоте и политике.

Однако царь Омар, видя это, не расстраивался, утверждая, что время – лучший учитель. И в тот день, когда царевичу Мансуру придется чему-то научиться, он научится. «Жизнь заставит», – лаконично отвечал царь на все замечания царицы, что царевич вырос не наследником престола, а прожигателем дворцовой казны.

Но царица, увы, слегка кривила душой. Правильнее будет сказать, что она видела своего сына в истинном свете, но не понимала, что ко многим вещам и сама приложила руку. Ведь если даже самому усердному ученику часто повторять, что за него что-то могут сделать слуги, он, конечно, и свое усердие этим слугам перепоручит.

«Ну зачем ты, о великий царевич, взял в руки калам и пергамент? Твое дело – царствовать. А письмо – это дело писца!»

Вот так и получилось, что старшие сыновья царя больше любили бои на мечах, или борьбу, или долгие бешеные скачки на норовистых скакунах. А Валида, прилежного и весьма умного младшего брата, они частенько называли слабаком и занудой. Но юноша не обижался, повторяя раз за разом одно и то же:

– То, чего вы добьетесь, разбив в кровь кулаки, я достигну одним спокойным разговором.

И все насмешки братьев, повторяющих, что мужчины так себя не ведут, наталкивались на стену уверенности любимого внука звездочета.

Как уже сказано, старшие братья росли равными. Равными во всем – в стрельбе из тугого лука, в бешеной скачке на лихих конях, в сражении на мечах, пусть даже и безопасных. Но все изменилось в тот день, когда Саид, заводила всех игр и состязаний, впервые познал женщину. С этого дня он стал неузнаваем.

О нет, он продолжал оставаться неутомимым наездником, прекрасным фехтовальщиком и неунывающим весельчаком. Но более не рассматривал своего царственного брата всерьез, начал называть его сопляком и слабаком. Удивительно, но царевич Мансур в этих случаях не вступал с Саидом в споры, но все больше расстраивался. И как-то раз даже нашел в себе смелость пробраться на женскую половину дворца. Что он хотел там увидеть – так и осталось неясным, ибо мамлюки из царской стражи не пустили его дальше кабинета его матери. И в этот день царица Амани поняла, что с сыном творится что-то неладное.

– Что с тобой в последнее время происходит, сын мой? Почему ты ходишь печальный? Почему тебя более не радуют бесчисленные затеи, на которые так богат твой брат Саид? – спросила она.

Но царевич молчал, лишь хмуро смотрел в окно. Царица попыталась проследить за его взглядом – быть может, объект, который ее сын так пристально рассматривал, что-то подскажет ей. Но нет, за окном была только терраса дворца, залитая нежно-розовым утренним светом.

Амани, увы, никогда не пыталась выслушать сына, и потому все чаще приписывала ему свои мысли и желания. Вот и сейчас она начала долгий разговор, пытаясь вызвать царевича Мансура на откровенность. Но сын молчал.

– Я понимаю, о мой прекрасный сын, что ты мечтаешь стать царем. Наверняка ты уже мысленно примерял, каково это – сидеть на высоких подушках в тронном зале, с высоты нескольких локтей посматривая на тех, кто окружает тебя.

Сын не произнес ни слова. Более того, он даже не изменил позы, продолжая оставаться безучастным к речам матери.

– Никто лучше меня не поймет тебя, о Мансур. Ибо и мне, точно так же, как и тебе, пришлось выжидать. Но я же победила.

Я стала царицей. И тебе, мой любимый мальчик, нужно лишь набраться терпения!

– О Аллах, матушка, ну о чем ты сейчас говоришь?! Зачем мне трон? Да пусть отец, да хранит его небесный свод, процарствует еще пять тысяч лет! Я буду этому только рад! Мне не нужен трон! Мне не нужна власть! Мне не нужно вообще ничего!

Эти слова очень не понравились царице. Ну разве зря она положила столько сил, чтобы воспитать из сына настоящего владыку, решительного и беспощадного?! А вырос мямля, робкий, как девочка… Более всего сейчас ее рослый красивый сын напоминал статую отчаяния, какой только можно вообразить такую статую – ведь Аллах запретил создавать человеческие изображения. Но то, что царевич отчаянно страдает, было видно даже надменной матери.

– Вообще ничего не нужно? Аллах милосердный, я не могу поверить в то, что тебе совсем ничего не нужно! Иначе, свободный от груза ответственности, ты бы птичкой порхал по дворцу. Но твоя поступь тяжела, взгляд печален, а кулаки сжаты, будто ты пытаешься удержать собственную тень!

– Да послушай же меня, женщина!

Впервые за много лет на Амани, царицу, дочь визиря, кто-то повысил голос. И кто же? Ее собственный сын! Это было для царицы столь удивительно, что она и в самом деле замолчала.

– Прости, матушка, что я позволил себе поднять на тебя голос! На тебя, истинную царицу, настоящую звезду на небосклоне моей души!

– Мальчик мой…

– Но, увы, дорогая матушка, ты сейчас говоришь не о том. Меня и в самом деле не интересуют ни власть, ни трон… Печалит меня лишь то, что брат мой, мой ближайший друг, занесся и стал называть меня слабаком и сопляком.

– О Аллах! Да как он, негодный сын наложницы, посмел говорить такое самому наследнику?!

– Быть может, матушка, он и сын наложницы… Но он и сын моего отца, великого царя Омара. И значит, мой кровный брат.

И царица вновь замолчала, прекрасно помня, что именно так и воспитывались мальчики – как братья, как самые близкие друзья, готовые броситься на каждого обидчика. У Амани хватило разума кивнуть и собрать все силы, чтобы выслушать сына, хотя внутри все кипело. На мгновение отвлекшись, можно сказать, что царица давно уже прикидывала тайком, что же такое сделать, чтобы ее сын, наследник прекрасной страны Ал-Лат, оказался единственным сыном своего отца. Но пока не то что говорить об этом, даже думать царице было рано. Своим звериным чутьем она чуяла, что еще не появился тот случай, каким она могла бы воспользоваться.

Царевич же тем временем собрал в себе все силы, чтобы признаться матери в том, что сейчас мучает его сильнее всего.

– Увы, матушка, мне приходится признаться тебе в вещах постыдных или даже недостойных. Конечно, не дело взрослому мужчине жаловаться своей слабой матери, но, увы, у меня нет друга, с которым я мог бы разделить свою печаль.

– Печаль, мой мальчик?

– Да, матушка, меня печалит то, что я не удостоился любви ни одной девушки. Они смотрят на меня лишь как на царственного сына, наследника престола… Ни одна еще не подарила мне ни призывного взгляда, ни поцелуя… Быть может, я нехорош собой? Быть может, я груб? Что же во мне такого, скажи мне, матушка, что отвращает от меня их всех?

«О Аллах, а я с ним говорила о серьезных вещах…»

– Но почему ты думаешь, что нехорош? Почему думаешь, что их что-то отвращает?

– Да потому, что Саид, сын наложницы… уже познал тайну женской любви! Он познал, а я по-прежнему вынужден пытаться подглядывать в щелочку, как развлекаются наложницы в гареме моего отца!

«Аллах милосердный и всемилостивый! Вот что его так мучит! Но почему я не додумалась до этого сама? Почему мне никто не доложил, что мой мальчик вырос, но не поумнел, что желание насладиться женщиной для него куда выше, чем желание насладиться властью?»

Ответов на эти вопросы у царицы Амани не было. И тогда она решила задать сыну еще один вопрос.

– Но почему ты, о мой мудрый сын, решил, что Саиду уже известны сокровенные тайны женской любви?

– Да потому, что он хвастается этим, как мальчишка, выигравший скачку! Потому что теперь он бросает на всех женщин такие призывные, жаждущие взгляды, что я удивляюсь, отчего он все же чаще спит один… Потому что он решил, что теперь он самый старший брат. А мы с Валидом по-прежнему мальчишки…

– Мальчик мой, никто лучше меня тебя не поймет. Не поймет и не научит…

На лице сына отразилась такое неподдельное отвращение, что царице Амани оставалось лишь рассмеяться, чтобы скрыть боль, которую причинил ей этот взгляд.

– О нет, я не думала учить тебя тайнам страсти. Я могу научить тебя лишь смеяться в ответ на такие неучтивые слова младшего брата. Смеяться и повторять про себя: «Я не тороплюсь, но приду с победой!» И тогда удача всегда будет на твоей стороне, будь это бой на учебных мечах или самая прекрасная из одалисок твоего отца.

Царевич смотрел на мать недоверчивым взглядом. Царице даже на миг показалось, что сын не понимает ее. Но она решила, что уже этой-то беде Мансура она сможет помочь. Точнее говоря, поможет Мансуру Ясмин, благодарная за то, что ее сыновья растут как царевичи. Уж она-то найдет среди гарема царя Омара опытную, но свежую наложницу, которая сможет преподать царевичу несколько уроков высокого искусства любви.

«А Саид-то наверняка нашел себе какую-нибудь горожаночку, способную лишь испуганно жаться к стенке, когда ее касается мужская рука…»

– Иди, мой сын. Покинь женскую половину дворца спокойным. Знай, что уже к следующему утру ты сможешь слушать поучения Саида с улыбкой превосходства. Ступай, мой мальчик. И помни, что нет у тебя друга более близкого, чем мать. Помни, что мне ты можешь доверить все печали своего сердца, что жизнь моя служит лишь одному – твоему счастью!

Такие слова, конечно, может произнести любая женщина. Но не всегда они попадают на благодарную почву. Словам же Амани вскоре дано будет прорасти такими прекрасно-ядовитыми цветами, что долго еще об этом будет помнить людская молва.

Макама девятая

Наступил вечер. Мансур не забыл материнского обещания. Более того, он почти со страхом ждал того мига, когда откроется дверь его покоев и там покажется… И вот здесь воображение изменяло царевичу. То он видел, что в его опочивальню входит старая нянюшка Ширин, старуха с крючковатым носом и длинными пальцами музыкантши. То дверь покоев раскрывала сама тетушка Ясмин, почему-то с грифельной доской и целым коробком мела… То появлялось какое-то удивительное существо – полудевушка-полуптица…

Но то, что произошло на самом деле, превзошло все ожидания Мансура – и страшные, и смешные.

Ибо на пороге его покоев возникли две очаровательные девушки. Фигуры их были удивительно стройны, а лица милы. Глаза их светились нежностью, а руки покрывал узор из букв, нанесенных почти черной хной.

– Да будет благостен к тебе Аллах милосердный и всемилостивый! Да благословит он каждый день твой, о царевич Мансур, и каждую твою ночь!

Обе девушки низко поклонились царевичу. Тот же, не в силах произнести ни слова, лишь сделал рукой приглашающий жест.

Девушки расположились на мягких подушках рядом с ложем царевича. Несколько минут висела тягостная тишина. А потом одна из гостий, более светлокожая и светловолосая, звонко рассмеялась.

– О сестра, мы напугали нашего властелина… Он не знает, что теперь делать…

Мансур и в самом деле терялся в догадках. Но слова девушки взбодрили его. «Раз уж мне предназначены такие милые наставницы, я буду с ними учтив, как с дорогими гостьями!»

– О нет, прекраснейшая, – ответил он. – Вы меня не напугали… И я прекрасно знаю, что делать. Но сначала мне бы хотелось узнать ваши имена. Ибо до конца своих дней я буду благодарить вас за то, что вы оказали мне честь и пришли в мою опочивальню.

Девушки переглянулись. Похоже, что они могли и без слов понимать друг друга.

– О великий царевич! Я Фатима, а это моя любимая сестра и подруга, возлюбленная Халима. Сегодня мы подарим тебе несколько маленьких тайн великого искусства любви.

– Всего несколько? – Помимо воли в голосе Мансура прозвучало разочарование.

– О да, царевич, всего несколько. Ибо истинная любовь велика и непостижима. И тайн у нее не менее, чем звезд на небе или капель в бушующем море.

– Благодарю вас, мои добрые наставницы. Но с чего же мы начнем?

– С начала, о благородный Мансур. Ты увидишь таинство соединения и сам поймешь, как должен вести себя, если жаждешь женщину, если жаждешь наслаждения с ней.

Говоря это, Фатима поднялась с подушек и, пройдя легким шагом по опочивальне, потушила половину светильников. Теперь остались гореть лишь те, что окружали пышное ложе. Царевич почувствовал удивительное волнение – сейчас только для него одного будет разыграно изумительное представление.

«О нет, прекрасные гостьи, вы ошибаетесь, если думаете, что я останусь лишь зрителем! Я, царевич, наследник, непременно получу свой урок. И вы обе будете счастливы в тот час, когда сумеете мне его дать!» Грудь царевича сжало сладкое предчувствие. Но пока, он понимал, было еще не время требовать.

И потому Мансур откинулся на подушки и приготовился взирать.

То, что разворачивалось перед ним, заставило бы кипеть даже самую холодную кровь. Девушки помогали друг другу избавиться от одеяний. Их руки касались друг друга все чаще и нежнее. А поцелуи из игривых становились все более жаркими. Наконец перед царевичем предстала изумительная картина – две прекрасные одалиски на пурпурных шелках его огромного ложа.

Царевич смотрел, стараясь не упустить ни мгновения этой неподдельной страсти. Вот Халима поднялась, нежно провела рукой по роскошным волосам подруги и приникла к ней в долгом жарком поцелуе. Обе они словно забыли, что в опочивальне есть и еще кто-то. Поцелуй становился все требовательнее. Прежде чем Фатима успела сделать движение, язык подруги оказался у нее во рту…

…Когда Халима наконец отпустила ее, Фатима словно потеряла дар речи.

– Приятно, правда? – улыбнулась Халима. – И щетина не колется. Ну, иди сюда.

Девушка снова поцеловала подругу, на этот раз долго и медленно, обнимая одной рукой за голову, а другой удивительно нежно и вместе с тем настойчиво лаская тело Фатимы.

Фатима сначала робко, а потом все смелее стала обнимать Халиму и ласкать ее, повторяя все движения своей опытной подруги. Когда Халима коснулась ее груди, она тоже положила ладонь ей на грудь.

– Халима, я не… – выдохнула было Фатима, но подруга положила палец ей на губы. Мансур залюбовался ее великолепным телом, таким сильным и страстным в озаряющем его свете десятка светильников. Ее возлюбленная была совсем другой. Узкие бедра, длинные худые ноги… Фатима обладала прелестью мальчика. Халима – нет. Она казалась воплощением женского начала.

Без единого слова предупреждения Халима нырнула к обнаженному животу подруги и мягко, словно о шелк, потерлась о него. Пока Фатима гладила ее золотистую гриву, та скользнула своими длинными тонкими пальцами вниз и начала ласкать девушку. Та, вздохнув, подалась навстречу этим движениям. Мансур же, словно пригвожденный к месту, следил за всем, что показывали ему эти девушки. О Аллах, это был не просто урок любви. Это была настоящая страсть!

Халима, в отличие от любого мужчины, вела себя мягко, но настойчиво, – она, словно на скрипке, играла с телом Фатимы, зная наперед, какого ответа на какую ласку ждать. Фатима, быть может, сама того не желая, давала возлюбленной понять, как приятно ощущать прикосновения к своему телу, нежные и осторожные, будто ты вся из тончайшего фарфора. Ей пришлась по душе мысль о том, что она похожа на прекрасную вазу. Изящную. Хрупкую. Восхитительно тонкую.

Но Халима уже убыстряла темп. Фатима лишь удовлетворенно вздохнула, когда Халима сменила движения на более требовательные и резкие. Фатима не могла сдержаться, отзываясь на этот безумный танец страсти.

Не помня себя, она схватила простыню и скомкала ткань в судорожно сжатом кулаке. Все было как во сне, вплоть до сладкого запаха возбужденной плоти, заполняющего комнату, раскаленную от жара разгоряченных тел.

Фатима лежала на кровати, широко раскрыв глаза, тяжело дыша, и все ее существо жаждало лишь одного, – чтобы Халима продолжала. Казалось, она не может преодолеть себя и попросить ее об этом. К счастью, Халима не нуждалась в словах – ей вполне было достаточно взгляда.

С удивительной жаждущей улыбкой на губах Халима проскользнула рядом с Фатимой так, что ее лицо оказалось напротив живота Фатимы. Она осторожно развела ее ноги, и, о Аллах, вход в заветную пещеру маняще заблестел, открытый и зовущий.

Мансура сжигали желания. Теперь он понимал, что же показывают ему эти двое. О да, именно так должен мужчина ласкать женщину! Он должен, словно эта светловолосая ведьма, довести женщину до изнеможения, заставляя взглядом просить о еще большей страсти…

Халима высунула кончик языка и начала облизывать подругу. Она ласкала Фатиму сначала долгими, намеренно медленными движениями, не оставляя без внимания самые потаенные уголки тела девушки.

Нежные, но настойчивые прикосновения приводили ту в неистовство. Несколько долгих мгновений Фатима боролась сама с собой. Что ей делать? Ответить на ласки? Или отдаться буре чувств? Что ей делать со своими руками? В конце концов, она опустила ладони на грудь и начала пощипывать свои напряженные от возбуждения соски, пока Халима доводила ее до экстаза.

Фатима уже поняла, что ей сейчас предстоит пережить удивительно мощную волну наслаждения, по сравнению с которой все предыдущие померкнут. Ее тело дрожало, как осенний лист на ветру. Ей казалось, что вся ее кровь прилила к крошечному месту, терзаемому подругой, так что каждое касание отзывалось сладкой болью. Фатима чувствовала себя так, как будто она тает изнутри.

Взгляда Мансура она почти не замечала. Это поразительное действо – сплав истинной страсти и представления, которое давалось для новичка, – словно лишало ее последних сил.

Халима даже внимания не обратила на жалкие мольбы подруги остановиться. Фатима же ощущала, что теряет над собой контроль. Ее тело тоже было готово к погружению в бездну наслаждения. Она ухватила подругу за плечо так, что на нежной коже остались белые отметины, которые тут же превратились в красные пятна. Чувства захлестывали ее с такой силой, что она не могла даже вскрикнуть.

Ей казалось, что она, словно крошечная рыбка, подхвачена гигантской волной. Бесполезно плыть против течения. Единственное, что ей оставалось сделать, – расслабиться и отдаться на волю стихии, которая, достигнув пика своей силы, швырнет ее на берег. Однако за одной волной последовала другая, еще большего напора, еще большей силы, так что Фатима лишь охнула в ответ. И снова те же переживания, захлестывавшие ее без перерыва… ей чудилось, что эта огненная страсть будет длиться вечность. Потихоньку буря улеглась, и тело девушки перестали сотрясать конвульсии наслаждения. Она была похожа на существо, выброшенное на берег прибоем. Халима возвышалась над телом подруги. На ее лице застыло выражение триумфа.

Фатима нежилась в истоме. Вот-вот она сможет набраться сил и начнет ласкать подругу так, как та только что ласкала ее. Этот миг между двумя пиками страсти все длился и длился. Девушки смотрели словно бы лишь друг на друга, но прекрасно видели все, что происходит с их молчаливым зрителем.

– Аллах милосердный, да он сейчас просто лишится сознания! – прошептала Халима подруге.

– О нет, – ответила та, уже совсем придя в себя. – Мы сами проведем его по лабиринту. Он только учится…

И с этими словами она заключила девушку в объятия. О нет, прекрасные гостьи Мансура вовсе не собирались меняться ролями. Им хотелось разного, и они умели разное. Их объединяла именно радость, которую они умели доставлять друг другу.

Именно поэтому Ясмин, услышав от Амани просьбу найти умную наставницу для царевича, сразу подумала о Фатиме и Халиме.

Меж тем перед царевичем Мансуром разыгрывалось новое представление. Оно почти лишило его способности любоваться отрешенно, и лишь сознание, что и ему предстоит нырнуть в омут наслаждения, удерживало его. Он предвкушал удивительные минуты.

Халима села на ложе, небрежно откинувшись на подушки, словно ожидая, что Фатима вернет ей долг за доставленную радость. Фатима не без удовольствия заметила, что Халима жаждущее посматривает на нее, возбужденно проводя языком по губам. О да, Халима готова была отдаться.

– Чего же ты ждешь? – кокетливо спросила Халима.

Фатима потянулась к подруге и, нежно приобняв ее одной рукой, другой начала гладить ее впалый живот и прелестной формы бедра. Этого оказалось достаточно, чтобы Халима легла на самый край ложа. Так она оказалась совершенно открытой. Она потянулась к каштановым волосам Фатимы и начала перебирать ее локоны в своих тонких пальцах. Фатима не могла не понять, что от нее требуется здесь и сейчас.

Мансур не в силах был оторваться от этого восхитительного зрелища и на миг. Но решиться присоединиться к этим двум красавицам он тоже не мог.

Фатима опустилась на колени перед ложем и с удовольствием прильнула к подруге, даря ей изысканные ласки, подобные тем, что недавно получала от нее.

– О да, прекраснейшая… – выдохнула Халима и притянула голову Фатимы еще ближе.

Фатима с наслаждением созерцала картину женской красоты, открывшуюся перед ней. После первых же прикосновений Халима удовлетворенно застонала и слегка приподняла бедра, давая знать Фатиме, что та делает все, как надо. Аромат женской плоти, поднимаясь от лона, возбуждал ее все больше и больше. Дрожащими руками Фатима сжала роскошные бедра своей любовницы, провела языком по розовой расщелине, сначала облизывая ее, а потом проникая в нее все глубже и глубже. Возбуждаемая прекрасным ароматом, она все ускоряла темп, терзая ее кончиком языка и отзываясь на каждый стон девушки все более изысканными ласками. Ее уверенность в своих силах только возросла, когда Халима смяла простыни, как только что до этого сделала она сама, охваченная страстью. Фатима не прекращала свои ласки языком, двигаясь все уверенней и настойчивей, пока Халима не воскликнула:

– О Аллах милосердный!

Ее бедра скакали в бешеном танце, вверх и вниз, так что Фатиме казалось, что она проникает в свою любовницу бесконечно глубоко. Вдруг Халима прижалась к ней всем телом – их груди и лона соприкасались, жадно искали друг друга, а руки стремились ко все новым удовольствиям. Фатима гладила золотистые локоны своей любовницы. Халима стонала, вздыхала и отчаянно жаждала объятий подруги. Фатима страстно прильнула к губам возлюбленной. Они целовались так, словно хотели насытиться друг другом.

А затем их крики наслаждения слились в хор, который оглушил Мансура. Он более не в силах был смотреть. Теперь он желал присоединиться к этому высокому искусству.

Первые же прикосновения двух прекрасных возлюбленных зажгли в нем такой жар, что он не мог более сдерживаться. Он дернулся, словно от удара, когда Фатима провела по его животу и чувственно опустилась вниз, к источнику страсти.

– Мой царевич, я причинила вам боль?

– О нет, – ответил он, хотя ему стоило огромных усилий просто ответить на вопрос. – Я сгораю от непонятных желаний. Я видел все, чему вы хотели меня научить. Но… Но что делать мне?

– О прекрасный Мансур, просто закрой глаза и позволь себе насладиться тем, что буду делать я.

Царевич с удовольствием подчинился этому. Он уже не пытался понять, чей это был голос, чьи руки ласкали его… Наконец он почувствовал, как женщина соединилась с ним.

Но возбуждение было так велико, что страсть поглотила его почти сразу же.

– О Аллах, подружка, мы переусердствовали… Царевич так и не понял ничего…

– Боюсь, что да, мудрая моя Халима. И скорее всего, он теперь всегда будет искать удовольствия лишь для себя. А думать о женщине, что делит с ним ложе, он не станет…

– Но он все же царевич… Наследник… Зачем ему это?

– Щедрость царя должна проявляться во всем… И в любви, и во власти. А царевич научился только брать.

– Бедный Мансур… Какая же судьба его ждет?

– Судьба жестокого правителя… Увы, прекрасные наложницы в этот ночной час не могли себе представить, о чем они говорят и насколько сбудутся их предчувствия. Не могли представить, но жалели народ, которому достанется такой правитель.