Текст книги "Избранницы Рахмана"

Макама пятая

После наполненных мерным покачиванием и неторопливыми размышлениями дней пути показалась наконец и цель путешествия – столица страны Аль-Андалус, Кордова. В первые дни Рахман ходил, задрав голову – любовался и не мог насмотреться на необыкновенно высокие дома и храмы. Потом восторг утих, но только для того, чтобы вспыхнуть с новой силой в тот миг, когда юноша вошел под своды библиотеки.

Ибо как ни было богато хранилище знаний в дворцовой библиотеке, но с этой сокровищницей не могло сравниться.

– О Аллах милосердный и всемилостивый! Как же счастлив тот, кто может здесь наслаждаться бесконечными страницами, полными знаний…

Ответом на это восторженное восклицание стал тихий женский смех.

– Ты удивителен, иноземец…

– Почему ты называешь меня иноземцем, женщина?

– Потому что лишь иноземцы не знают, что библиотека великой Кордовы открыта для всех. Да, многие здесь счастливы – ибо они и в самом деле омывают свой разум в океанах знаний, что наполняют это замечательное место. Пытливому разуму здесь всегда найдется отрада, а ленивый увидит лишь полки с пыльными фолиантами.

Рахману непривычна была свобода, которой пользовались женщины страны Аль-Андалус. Ибо он не привык видеть открытые лица, искусно подчеркнутые фигуры, смелые и дразнящие улыбки. Но царевич быстро усвоил, что здесь живут совсем иные обычаи, а потому вскоре научился смирять свое негодование при виде изящно открытых манящих плеч и жемчужно-блестящих улыбок. Знойное лето заставило юношу расстаться с бархатными кафтанами и, по примеру других молодых мужчин, носить лишь тонкие шелковые рубахи. Но заставить себя сменить просторные шаровары на более узкое ромейское или греческое платье царевич не мог.

Украшение столицы, университет, гостеприимно распахнул двери перед сыном царского рода. Профессора, скупо улыбаясь, учинили юноше столь строгий экзамен, что он и через неделю после этой экзекуции с содроганием вспоминал град вопросов, который обрушили на него седовласые старцы и их молодые коллеги. К своему удивлению, Рахман тяжкий экзамен выдержал блестяще и теперь смело называл себя студиозусом, причем не одного, а сразу двух факультетов. Ибо только знаний магических юноше показалось мало, и он решил пополнить свое образование знаниями о мире, знаниями о том, что движет людьми, знаниями философскими.

Дни текли за днями, собираясь в месяцы. Лето сменила осень, за осенью пришла зима. Вернее то, что изнеженные жители теплой страны Аль-Андалус называли зимой. Рахман обзавелся приятелями среди однокашников, но друзей у него пока еще не было.

– О Аллах, – как-то сказал он своему слуге, пожилому северянину, которого называл Вахидом. – Мои друзья сейчас книги и свитки, мои лучшие помощники каламы и перья, а мои возлюбленные…

И тут Рахман замолчал. Ибо сильна еще была боль расставания с искусной Джамилей, нежной и страстной наложницей отцовского гарема. Да и ту насмешливую жительницу Кордовы, что некогда безошибочно угадала в нем иноземца, царевич забыть не мог. Ее низкий волнующий голос, тонкий стан, веселые глаза…

– И кто же, о Рахман, твои возлюбленные? – меж тем продолжил разговор Вахид.

– …мои возлюбленные – пергаменты, что ждут меня в библиотеке.

– О Всевышний! Да в твоих комнатах и так тесно от книг, пергаментов, свитков…

– Не бойся, ворчун, я не буду носить их домой… Да этого никто мне и не позволит. Двери библиотеки открыты лишь для читателей, но не для книг. Они пленники своего дворца знаний.

– И слава Аллаху! Значит, где-то царит порядок… Пусть и не у нас дома.

Рахман рассмеялся. Он уже решил, что этот ветреный зимний день он проведет во дворце знаний. И быть может, вновь встретит ту чаровницу, которая так непохожа была на изнеженную красавицу Джамилю, но в чем-то казалась ее родной сестрой.

– Собирайся, Вахид. Библиотека, хранилище знаний, ждет нас.

– О нет, мой царевич. В эту стужу я и носа на улицу не высуну. Отправляйся туда сам. А к вечеру, когда твои прекрасные глаза покраснеют от часов усердного чтения, я приготовлю тебе целительные примочки.

– Ты заботлив, как моя добрая нянюшка.

– Но кто-то же должен ухаживать за будущим мудрецом и советником… Хотя я бы с бóльшим удовольствием помог тебе упражняться в бое на мечах…

– Обещаю тебе, мой мудрый советник, что в первый же погожий день мы выберемся за город, чтобы предаться достойнейшему искусству фехтования – занятию, необходимому для каждого мужчины!

И с этими словами Рахман завернулся в меховой плащ. Ветер захлопнул дверь, и юноша почувствовал себя свободным, как птица.

И вновь ему вспомнился тот день, когда увидел он мир в буйстве красок, цветов и оттенков, мир осязаемый, благоухающий, живой. Мир, каким показал его царевичу факир.

– О Аллах, – в который уже раз Рахман укорил себя, – ведь я тогда так и не узнал его имени. И теперь уже, наверное, не узнаю никогда.

Ибо, юноша уже усвоил это очень хорошо, иногда судьба делает нам неожиданные подарки. Но мы чаще всего не понимаем, что это был именно подарок судьбы, ее улыбка. А через годы осознаем, что вновь прошли мимо, даже не успев возблагодарить Аллаха всесильного за этот миг откровения.

Привычной дорогой спешил Рахман под своды библиотеки. Сегодня, он рассчитывал, ее залы будут набиты битком – стужа лучше любого преподавателя загонит нерадивых студиозусов, да и просто праздных горожан, в теплые залы. Но юноша ошибся – в библиотеке было почти пусто. Тишину разгоняли лишь звуки шагов самого Рахмана, разносившиеся по мраморным плитам, которыми был выстлан пол.

– Не подскажет ли мне уважаемый хранитель знаний, почему сегодня столь пусто в этих гостеприимных стенах?

– Я и сам дивлюсь этому, господин мой, – ответил, пожимая плечами, библиотекарь. – Обычно в такие дни, как сегодня, здесь заняты все стулья… Но сейчас… Быть может, у горожан недостает смелости даже на то, чтобы покинуть свои дома?

Рахман лишь пожал плечами. Ведь никакой особой стужи он не заметил. Да, на улице было ветрено, но вовсе не холодно. Наоборот, холод лишь бодрил, заставляя шагать чуть быстрее, чем обычно.

– Быть может и так, уважаемый…

– Каких знаний ищет достойный Рахман сегодня?

Конечно, всем хранителям и служителям библиотеки было уже известно, кто этот юноша. Ведь немало серебряных монеток перетекло из кошеля царевича в их карманы. Зато и все книги, какие юноша хотел прочитать, были найдены без малейшего промедления.

– Думаю, уважаемый, что трактат о травах и ядах почтенного Аль-Бируни сегодня окажется достойным соперником стуже за каменными стенами обители знаний.

Библиотекарь кивнул. Чуть приволакивая левую ногу, он ушел в хранилище, но пробыл там недолго. И вот уже перед Рахманом лежит на столе трактат «О травах, их рождении, росте и цветении, а также о том, сколь полезны для правоверного могут быть сии дети Аллаха всесильного».

– Я позволил себе, о царевич, присовокупить еще один труд. Его написал житель нашего прекрасного города, достойный Абуль-Фарадж Бар-Эбрей. Здесь ты не найдешь непоколебимых научных истин, но перед тобой откроется бесконечная мудрость человеческая, воплощенная в простых, но достойных словах.

Рахман благодарно поклонился. О да, иногда простое сочинение способно вызвать больше чувств, чем целые научные трактаты, исполненные напыщенности и надменности.

Но начать все же следовало с ученого труда великого Аль-Бируни. И Рахман, разложив невесомо тонкий пергамент, вооружившись пером, раскрыл страницы огромной книги.

Чем дольше читал царевич труд великого ученого, тем более поражался величию разума человеческого. Ибо уважения заслуживало даже не то, сколько воистину бесценных сведений собрал воедино великий ученый. Более чем уважения, настоящего поклонения заслужило то, что сведениям этим было дано объяснение.

Рахман словно слышал тихий, чуть хрипловатый голос ученого, повествовавший сейчас о том, как одно и то же незаметное глазу растение может стать спасителем и убийцей. Вот так выглядит оно на рассвете и на закате, вот это – целительный корень, а вот это – стебель, достойный лишь того, чтобы стать набивкой в тюфяке бедняка. Но если корень будет поврежден или искривлен, то брать растение в руки не стоит, ибо как лекарство применять его уже нельзя.

И в этот момент Рахман почувствовал чуть заметный ветерок, который коснулся его щек. О да, никакие каменные стены не могут уберечь от сквозняков, особенно в зимний ветреный день. Но этот ветерок был знаком Рахману, и знакомо было то, как он пробежал вниз по шее. В тот же миг мир изменился.

Шипение пламени в светильнике стало почти оглушительным, как голос бушующего пожара. Тончайший пергамент под пальцами превратился в грубую сероватую субстанцию. Перо в руках вмиг рассказало юноше о том гусе, которому некогда принадлежало. От темно-зеленой чалмы незнакомого студиозуса, что сидел в дальнем углу, шел теплый воздух. Даже инкунабулы, огромные, закованные в толстые кожи, казалось, едва слышно пели на разные голоса.

«О Аллах, – с благоговением подумал Рахман, – и вновь мир стал таким, каким мне было единожды позволено его созерцать! Быть может, тот факир был прав – и усердные упражнения помогут мне стать таким же изощренным и удивительным магом, как он сам…»

Но в то же время юноша чувствовал, что ощущения эти несколько отличаются от того давнего, первого опыта. Быть может, были они чуть менее яркими, не били так по глазам и рукам. Однако Рахман ощущал, что, неожиданно появившись, они уже не исчезнут столь же внезапно.

Юноша попытался вспомнить миг, в который это произошло, понять, что послужило толчком к проявлению новых черт мира. И понял, что новый горизонт открылся в то мгновение, когда Рахман, погрузившись в чтение, попытался представить этот самый корень, поврежденный ударом мотыги земледельца. Собственно говоря, на какой-то невероятно краткий миг он и сам стал тем человеком, который опустил тяжелый кетмень.

«Вот и ответ! – Рахман был потрясен простотой. – Надо лишь попытаться соединиться с чем-то в этом мире. Мысленно преобразиться во что-то иное, ощутить все, что движет человеком ли, зверем ли, птицей… Надо просто стать самой птицей…»

Ощущение постепенно стиралось, утихало, исчезали краски, стихали звуки. Вот уже не стало слышно и шипения пламени в светильнике, пропал ток воздуха от темно-зеленой чалмы неизвестного студиозуса.

И тогда Рахман захотел проверить свою догадку. Он положил пальцы на страницы раскрытой книги и попытался представить, каково это – быть толстой инкунабулой, лежать на полированной деревянной столешнице, раскрываться перед жадными до знаний или ленивыми читателями.

Сначала у него ничего не получалось – слишком много мыслей всплывало в голове… Но постепенно юноше удалось настроиться на нужный лад. И вот уже его плечи стали жесткими и острыми, как углы переплета, спина ощутила теплую прочность дерева, а лицо превратилось в раскрытые страницы книги…

И вновь мир перед ним распахнулся во всю ширь. Рахман вновь услышал прежде не замечаемые им запахи и звуки… Шарканье туфель хромого библиотекаря казалось громовым, переливы света от светильника завораживали необыкновенной игрой, словно в чаше лежал огромный алмаз, шумное, быть может, простуженное дыхание все того же неизвестного студиозуса в дальнем конце зала показалось на миг Рахману его собственным дыханием. Мгновение – и ощущения вновь стали стираться. Но теперь Рахман уже знал, как восстановить и удержать это изумительное по своей полноте единение с целым миром.

«Да будет благословенна твоя судьба, о неизвестный факир! Где бы ты ни был, пусть путь твой будет легок, а зрители щедры… Кто бы ты ни был, о уважаемый, да не пропадет твое имя в веках!»

И не знал в этот момент Рахман, что его молитва уже услышана Аллахом всемилостивым. Неизвестный факир, который переломил ход жизни царевича, и был автором книги, что лежала сейчас перед юношей на полированном деревянном столе. Ибо повстречался на пыльной базарной площади царевичу Рахману сам Иоанн Абуль-Фарадж Бар-Эбрей, прославленный врач, историк и естествоиспытатель, великий мудрец и великий насмешник. Тот, чье имя не будет забыто и через сотни лет.

Макама шестая

Вновь и вновь испытывал Рахман свое новое умение. И каждый раз ему удавалось переживать воистину сладостные мгновения сверхчувствительности чуть дольше, чем в прошлый. Пусть на неизмеримо малую часть мига, но все дольше и дольше. Пока юноша еще не знал ответа на вопрос, как же это ощущение дарить окружающим, но уже почти нашел возможность удерживаться в этом состоянии достаточно долго. И вновь вспомнились юноше слова факира о том, что за все в этом мире надо платить – ибо сейчас Рахман чувствовал себя так, будто целый день таскал тяжелые камни на крутой и высокий склон. Ему было не просто жарко, пот тек по спине, будто не студеный зимний, а знойный летний день царил за окнами.

– О Аллах милосердный, как же тяжко дается такое простое искусство!

Юноша не заметил, что проговорил эти слова вслух. А потому невероятно изумился, услышав рядом тихий женский смех. Он поднял голову и окаменел. Ибо перед ним стояла та самая чаровница, девушка, виденная им всего лишь раз, но запавшая в душу.

– О да, юноша, простое искусство всегда дается так тяжко. Ибо оно лишь кажется простым. И чем с виду проще, тем более сил надобно приложить для овладения им.

– Как ты права, прекраснейшая! – пылко воскликнул Рахман.

Девушка, присевшая на скамью рядом с ним, лишь покровительственно усмехнулась. «О да, мой юный друг, – подумала она. – Конечно, я права… Ибо правы были все те великие, мысли которых я заучила назубок. Как иногда просто прослыть мудрой. Надо лишь молчать с ученым видом, а в нужный момент произнести пару мудрых фраз, пусть даже и чужих…»

Увы, необыкновенная девушка, что повстречалась тогда Рахману в библиотеке, оказалась просто охотницей за мужчинами. Но к счастью, сейчас царевич этого не знал. Он просто радовался встрече, наслаждался тем, что красавица удостоила его вниманием, и надеялся, что сможет быть для нее достойным спутником. Говоря же простыми словами, Рахман влюбился с первого взгляда. И в тот же миг книги были забыты. Одного лишь хотел пылкий юноша – остаться навсегда с этой необыкновенной девушкой.

К счастью, совсем крохотной части разума, не попавшей под обаяние необыкновенных ярко-синих глаз собеседницы, хватило ему, чтобы отдать книги, заплатить серебряную монетку библиотекарю и попросить оставить книги за собой еще на несколько дней.

Библиотекарь кивнул, монетка исчезла под его пальцами, а Рахман уже спешил вслед за девушкой, которая гордо шествовала по проходу между пустыми в этот день столами и лавками.

– Кто ты, прекраснейшая? Как зовут тебя? Кто твои родители?

– Ты слишком торопишься, милый юноша. Я зовусь Зейнаб, но это имя дали мне здесь, в блистательной Кордове. Родилась я далеко на полночь отсюда, в Аллоа. Боги мира уберегли меня от участи рабыни… Могу лишь сказать, что с радостью променяла вечные холодные дожди своей далекой родины на тепло и гостеприимство прекрасной страны Аль-Андалус.

– Так вот почему так необыкновенно сини твои глаза! Я могу спорить на сотню золотых, что ты светловолоса!

Зейнаб рассмеялась и поправила шаль, которая скрывала ее волосы.

– У тебя есть эта сотня золотых, мальчик? Ты не боишься расстаться с ними?

Рахман гордо выпрямился.

– Я потомок царского рода, второй сын царя Сейфуллаха. И сотня золотых для меня пусть и немалая сумма, но, даже потеряв ее, я не стану нищим, женщина.

– Ах, прости мне эту оплошность, царевич! – Девушка присела в полушутливом поклоне, в котором было куда больше насмешки, чем почтения к царскому дому, неизвестному этой красавице. – Но где же твоя свита? И почему ты, словно простой школяр, просиживаешь целые дни в библиотеке?

– Свита моя мерзнет дома. Но я и в самом деле простой школяр, ибо честью для себя посчитаю тот день, когда стану мудрецом и советником своему старшему брату. Пусть это будет нескоро, но знания лишними не бывают.

«Да он зануда! – разочарованно подумала Зейнаб. – Как жаль, а с виду необыкновенно хорош! Статен, высок, силен… И мечтает стать простым мудрецом… Ну что ж, значит, мудрецом…»

Девушка обворожительно улыбнулась, и голова Рахмана пошла кругом от этого.

– О Аллах, – почти простонал юноша. – Как же ты хороша, Зейнаб!

– Не говори мне этого, достойный сын царского рода. Ибо меня гораздо более влекут знания, чем красота… Мудрость вечна по сравнению с преходящей красой.

«О как она умна! – думал ослепленный страстью Рахман. – Именно такую женщину мечтаю я назвать своей… И пусть встретились мы в далеком городе, но она станет моей! Я назову ее своей избранницей, и она пойдет со мной рука об руку по тернистому жизненному пути…»

Меж тем девушка уверенно вела Рахмана по узкой улочке. Она тоже куталась в меховой плащ, но со стороны было видно, что более всего она старается удержать на голове роскошную шаль, что прятала от посторонних глаз ее волосы.

– Куда мы так спешим, прекраснейшая?

– Туда, где я смогу выиграть наш спор. Ведь ты по-прежнему готов заплатить сотню золотых монет, если проиграешь?

– А что будет, если проиграешь ты, о Зейнаб?

Девушка лишь усмехнулась в ответ.

– Ты увидишь все сам, прекрасный царевич.

Наконец путники достигли высоких дубовых дверей дома, что стоял в тупике какой-то улицы. Вот двери закрылись за их спинами, отсекая Рахмана и Зейнаб от холодного и резкого северного ветра.

– О боги, как я не люблю наступление этого времени года, – почти простонала девушка.

Она неторопливо избавилась от плаща. И теперь, бросив лишь один, полный иронии, взгляд на Рахмана, начала совлекать с волос желто-оранжевую шаль.

– Ну что ж, юноша, плати!

Шаль упала к ногам Рахмана. Он же, словно завороженный, смотрел, как падает волна роскошных ярко-рыжих волос.

– О Аллах милосердный! Какое же это чудо! Как ты прекрасна, Зейнаб!

– Плати, глупенький спорщик!

Рахман, не говоря ни слова, отвязал от пояса толстый кожаный кошель, полный монет.

– Я никогда не спорю зря! Ибо то зрелище, что явила ты мне сейчас, стоит много больше, чем несчастная сотня. Я твой самый почтительный раб, о великолепная!

Глаза Зейнаб блеснули, и она проговорила:

– Быть может, ты, о мой почтительный раб, сочтешь для себя возможным разделить со мной трапезу? А после мы продолжим наш спор.

– Спор? О чем же мы теперь будем спорить?

– Думаю, мой друг, у нас найдется тема для достойного ученого спора.

Зейнаб хлопнула в ладоши. В зале появилась старуха, которую трудно было назвать прислугой или рабыней.

– Это моя кормилица, ее зовут Зульфия. Она тоже родом из далекого холодного Аллоа, – вполголоса проговорила девушка.

Рахман почтительно склонился в поклоне.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, о Зульфия!

– Здравствуй и ты, юноша! – отвечала кормилица. Она проворно подобрала с пола шаль и плащ своей госпожи, и замерла в ожидании того мига, когда в ее руках окажется и меховой плащ гостя.

– Не сомневайся, царевич! В моем доме всегда тепло. Пусть даже я отдам последнюю монету за дрова, но у меня в доме никогда не поселится холод.

Рахман сбросил на руки Зульфие свой плащ и вопросительно посмотрел на Зейнаб.

– Итак, прекраснейшая, ты приглашала меня отведать яств? Я готов преломить с тобой хлеб и пригубить воды.

– О нет, – рассмеялась красавица. – В этом доме найдется множество лакомств, более достойных такого мудрого и прекрасного человека, как ты, царевич. Входи же под мой кров и насладись теплом и уютом. Здесь, полагаю, ученый спор будет куда уместнее, чем в холодном зале библиотеки, полном теней и сквозняков.

– Но зачем же ты, о нежнейшее создание, входила туда?

И Зейнаб честно ответила:

– Чтобы повстречаться с тобой, прекрасный царевич!

Рахман услышал в этих словах лишь кокетство, не подумав, что у каждой лисы свои охотничьи угодья. Быть может, искать достойного спутника уместнее было бы в квартале ювелиров, но Зейнаб считала, что, кроме золота (непременного спутника воистину достойного кавалера), ей нужен также и разум. Ибо человек, погруженный в научные размышления, во всем остальном легковерен, как дитя. И по-настоящему мудрая женщина этим может пользоваться с недурной выгодой для себя.

Небольшая комната была убрана яркими коврами, очаг пылал, отгоняя малейшие воспоминания о холодном дне за окнами. На небольшом возвышении стоял изящный столик, украшенный вазой с гранатами и удивительно яркими магрибскими мандаринами.

Зульфия внесла поднос с жареным цыпленком и блюдо плова. И чуть позже – хрустальный графин с вином.

– Вино запрещает Коран… – заметил Рахман.

– Аллах создал землю, виноградные лозы, а значит, и вино. Созданное Аллахом не может причинить вреда. Вредны лишь предрассудки и мракобесие, о ученый царевич. При дворе халифа Кордовы пьют самые прекрасные вина. Смело пей, Рахман!