Текст книги "Избранницы Рахмана"

– Остановись! – прозвучал приказ.

– Я что-то сделала не так? Тебе неприятно?

Она вновь заволновалась.

– Нет. – Он тяжело рухнул на постель рядом с нею и принялся согревать ее тело лобзаниями. Она вздохнула с облегчением, и тело ее выгнулось ему навстречу, когда он сомкнул губы вокруг ее соска. Он слегка посасывал его, покусывал, а затем поцеловал. Одна его рука скользнула по шелковистому животу и оказалась между ногами девушки.

Палец нашел чувствительную жемчужину и принялся поддразнивать ее.

– Я хочу тебя, – сказал он. Пальцы его постепенно углублялись в ее тело. – Ты юна и невежественна, мой цветочек, но ты разжигаешь душу и даришь прекрасное чувство!

Прикосновения пальцев воспламенили ее кровь, она изнывала от желания вновь ощутить его в себе. Он нежно и страстно мучил ее, и жемчужный сок любви тек по его пальцам.

Губы его прильнули к ее рту горячим поцелуем, которому, казалось, не будет конца. А рука не прекращала движений… и ей показалось, что она вот-вот неудержимо закричит. Все тело горело и томилось желанием. Она чувствовала какую-то тяжесть в животе и груди: казалось, они вот-вот лопнут, и наружу брызнет сладкий густой сок, словно из надломленного граната…

– Пожалуйста! – в полубеспамятстве бормотала она.

Повинуясь мольбам, он накрыл ее своим телом и глубоко вошел в нее, издав сладкий стон. Крик восторга, вырвавшийся из груди девушки, увенчал его усилия. Казалось, он заполнил ее до отказа – внутри у нее все пульсировало. Она задыхалась…

– О-о-о, мой господин, ты убьешь меня своими ласками… – простонала она.

– Чудесно, мое сокровище! – похвалил он ее.

Она крепко опоясала его ногами. Стройные руки обвили шею.

– Не останавливайся! – умоляла она. – Как это сладко! А-а-а-ах, я умираю!

– Ты спешишь, Джамиля. Опять торопишься… Ты должна вновь воспламениться, ведь я еще не удовлетворен. Помни, сперва твой господин должен вкусить наслаждения, и только потом ты сама.

– Я не могу… – голос ее звучал слабо.

– Нет, можешь! – настаивал он, и вновь стал безумствовать над ее телом.

– Нет! Нет! – Она попробовала освободиться из железных объятий, но вдруг тело ее выгнулось и соски прижались к его груди:

– А-а-а-ах! А-а-а-а-ах! – рыдала она, это повторялось вновь – к ее невероятному изумлению. И ощущение было даже сильнее, нежели минуту назад. Ногти впились в спину мужчины, волна страстного желания захлестнула ее снова.

– Маленькая волшебница… – прошептал он ей на ухо и, склонив голову, впился в ее грудь обжигающим поцелуем.

Он был почти на вершине, но она преградила ему путь, ее вожделение заставляло его вновь подниматься вверх, словно мифического Сизифа… Он с силой проникал в нее все глубже и глубже, до тех пор, пока движения его не превратились в яростные отрывистые толчки…

Взрыв…

Долгое время они лежали, сплетенные… Тела их были влажны от пота и любовных соков. Поначалу сердца бешено бились, но мало-помалу воцарилось спокойствие. И суровое сегодня выдернуло их из сладкой неги в обыденность.

– Достойным ли я оказался учеником, о прекраснейшая? – спросил наконец Рахман.

– О да, и замечательным учителем, – с удовольствием ответила девушка.

Макама третья

Никогда не забудет Рахман то утро. И потому, что почти не спал ночью, и потому, что проснулся не один. И потому, что, о Аллах милосердный, день обещал быть воистину необыкновенным.

Что именно вселило в Рахмана эту уверенность, понять он не мог. Быть может, тишина, которая, словно молоко, лилась в окна из дворцового сада, быть может, какое-то удивительно яркое, победное сияние восходящего солнца. Но (кто знает?), возможно, то было просто замечательное ощущение, что весь мир принадлежит тебе и распростерся ниц в ожидании того мига, когда ты воспользуешься его благами.

Нежным поцелуем проводил Рахман свою учительницу любви и с удовольствием услышал на прощание, что юноша достоин самой прекрасной возлюбленной.

– Счастлива будет та девушка, о царевич, которую ты назовешь своей! – все звенел в душе Рахмана нежный голос Джамили. – Ибо в твоем лице она приобретет великолепного возлюбленного, заботливого мужа и мудрого друга. Не каждой женщине выпадает такое счастье.

Уже давно исчез за поворотом коридора шарф прекрасной наложницы, развеялись в воздухе ее благовония. Но Рахман все еще чувствовал на щеке нежные пальцы, а на губах – жасминно-сладкий вкус поцелуя.

Но пора было браться за дело. Рахман помнил, что сегодня его ждут советники и наставники. А потому он расстелил тончайший пергамент, взял в руки калам и сосредоточился на первой фразе. Ему предстояло составить трактат о цифрах, как выражении единого замысла Творца. И вот мысль пришла, калам коснулся пергамента и… о ужас, разломился самым прискорбным образом!

Отчего-то эта мелочь острой занозой кольнула сердце Рахмана (о Аллах, какие порой ты выбираешь затейливые пути, чтобы изменить судьбу правоверного!). Юноша поспешно натянул кафтан, привязал к поясу кошель с монетами и решительно распахнул дверь своей комнаты. Он решил, что отправится на базар и сам выберет себе самый прочный калам, да не один, и самые черные чернила, какие только сможет найти в лавках.

О да, конечно, на базар мог отправиться и слуга. А Рахман меж тем отдохнул бы в густой тени у фонтана. Но сегодня юношу вела сама судьба. И потому лежанка в саду осталась пустовать, а царевич Рахман бодрым шагом отправился в самое чрево шумного торжища.

Удивительно, но царевич чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он вскоре нашел лавку со всем необходимым и сумел выторговать у узкоглазого продавца целых два фельса. Расстались они с хозяином лавки весьма довольные друг другом.

Казалось бы, теперь можно и оставить шумные торговые ряды, поспешить закончить трактат и представить его наставнику. Но увы, юноша шел совсем в другую сторону, подчиняясь какой-то неведомой силе.

Вот остались позади лавки ювелиров, вот сотни ярких тканей заблестели в лучах полуденного солнца, возвысился и истаял аромат благовоний, что скрывались в изящных алебастровых, глиняных и удивительно тонких полупрозрачных фарфоровых сосудиках.

Вот и базарная площадь. Зной прогнал с нее дервишей и циркачей, нищие старались укрыться в тени лавок… Лишь один человек, в необыкновенной одежде и с завязанными глазами, демонстрировал свои сказочные умения.

Он касался самыми кончиками пальцев разных предметов и безошибочно называл их цвет. Если под руки попадала надпись, он ее читал, даже если письмена были не знакомы никому из тех, кто окружал этого странного факира.

– Не будешь ли ты, о факир, любезен сказать, что за люди тебя окружают?

Голос зазывалы был вежлив до приторности, но странному фокуснику все равно было приятно отвечать. Он поднял руки от каменной плиты, на которой держал обе ладони, вытянул их перед собой и слегка повел в воздухе.

– О достойнейший. – Голос факира был тихим и сосредоточенным. – Я вижу здесь уважаемых пекарей и ткачей, вижу и торговцев овцами…

Глаза же говорившего были завязаны черным платком.

– …слева от меня, у стены, прячется за спинами купца из далекой страны Пунт мальчишка-писец…

Ропот вокруг постепенно стихал – ибо все было именно так, как говорил факир. Говорил, не видя ничего вокруг. Более того, даже голова его была склонена, будто он рассматривает не праздных зевак, а каменную плиту с причудливыми узорами.

– …наконец, ты, достойный зазывала, только что достал из-за пояса яркий платок из синего шелка…

Рахман, словно завороженный, слушал странного человека. О нет, это был не факир, вернее, не такой факир, какие обычно околачиваются на рыночной площади. Жизненная дорога этого человека, должно быть, лежит где-то в другом месте, и остается только удивляться, как он отклонился от своего пути, и каким ветром его занесло сюда в этот жаркий день.

– …а вот из-за рядов благовоний показался необыкновенный зритель. Его удивляет мое скромное умение, он слушает меня и не может поверить собственным ушам. О нет, юноша, я не факир, и мое призвание, ты прав, совсем в другом. Сегодня я оказался здесь, ибо так распорядилась судьба. Наша встреча, должно быть, была записана где-то на облаках, и вот наконец этот миг настал.

Только сейчас Рахман понял, что удивительный факир обращается именно к нему. В голове у юноши пронеслась мысль: «О Аллах, должно быть, это представление устроили лазутчики! И сейчас они набросятся на меня…» Но через секунду взял себя в руки. О нет, не такая он безумная ценность, чтобы лазутчики непонятно какого царства устроили такую сложную ловушку… А если бы он сегодня вовсе не покинул стен дворца? И завтра тоже?

И потому юноша смело вышел вперед и спросил:

– Ты увидел меня, уважаемый?

Факир снял с глаз повязку и поднял голову. Он вовсе не был слеп, как того опасался Рахман. Напротив, на юношу взглянули темно-синие глаза, каких не бывает у детей жаркого полудня.

– Вот теперь я тебя увидел, юный царевич.

– Ты знаешь, кто я?

– Теперь знаю. Ибо в каждом движении человека, в каждом его слове, в повороте головы, в развороте плеч, скрываются бесчисленные знаки. Они открыты тому, кто не ленится учиться этой необыкновенной азбуке.

Рахман наклонил голову в знак согласия. О да, его наставники также частенько рассказывали о знаках, какими богато человеческое общение. Но столь виртуозно читать человека по малейшим признакам, столь легко определять, кто перед тобой… О, это удивительное умение!

– О, факир, должно быть, ты необыкновенно долго учился, дабы столь легко читать жесты человеческие!

– Да, мой мальчик, я учился этому и долго, и упорно. Но об этом нужно говорить не здесь, среди торжища, а в месте более тихом и располагающем к спокойной неторопливой беседе.

Они устроились в самом темном углу прохладной чайной. После знойной базарной площади здесь казалось даже холодно. И в самом деле, новый знакомый Рахмана передернул плечами и потер ладони, словно пытаясь их согреть.

Пригубив прохладный чай с мятой, Рахман спросил:

– Быть может, тебе лучше выпить горячего чая? Или молока?

– Спасибо, добрый юноша. Мне не холодно, мерзнут только ладони. Но жара или холод тут вовсе ни при чем. За любое умение надо платить…

– За любое?

– Конечно… Ведь ты же платишь временем и силами за умение фехтовать, играть в шахматы… Даже прекрасное любовное умение требует усердия…

– А ты за что платишь?

– Я плачу за то, что вижу и чувствую мир гораздо более цельным и прекрасным, чем это дано многим из живущих.

– Но ты же странствующий факир… Выходит, ты заплатил еще и домом… семьей… уютом и устроенностью.

– Мальчик мой, я еще не стар. И к счастью, вовсе не беден…

Рахман недоверчиво окинул взглядом платье факира. И только теперь заметил, что оно выглядело пусть и небогато, но было сшито из добротных тканей. Башмаки с задранными вверх носами и вовсе были обувью человека достойного.

– Прости меня, уважаемый, я не хотел обидеть тебя…

– Бывает, юноша… Внешность человека обманчива, а глаза стороннего наблюдателя видят лишь то, что желают видеть…

Рахман мог лишь склонить голову. От стыда он не знал, куда деть глаза, и потому счел за лучшее рассматривать пиалу с чаем.

Молчание затягивалось. Юноша не знал, с чего начать разговор, а его собеседник, судя по всему, просто отдыхал в прохладе и относительной тишине полупустой чайной.

– Но я сказал тебе правду, юный царевич, – нарушил наконец молчание факир. – Сегодня я не собирался давать представление, но утром что-то заставило меня прийти на площадь и развлекать недалеких зрителей до момента твоего появления. И только когда твой тюрбан мелькнул у лавок с притираниями, я понял, что именно для нашей встречи сегодня взошло солнце.

Рахман слушал своего собеседника не дыша. Ибо удивительное предчувствие в этот миг коснулось и его души. «О Аллах, неужели сегодня я наконец узнаю, что мне суждено?»

Факир понимающе усмехнулся. Он и в самом деле мог читать по лицам людей как в открытой книге.

– О нет юноша, я не могу тебе открыть, что ждет тебя в будущем. Ибо этого не знаю и я сам. И даже если бы знал – то все равно промолчал бы.

– Но тогда я ничего не понимаю, о факир…

– Некогда меня добрые мои учителя смогли так хорошо научить лишь потому, что я хотел учиться.

Рахман кивнул, не в силах от волнения проглотить комок, застрявший в горле.

– Единственное, юноша, в чем вижу я предначертанность нашей встречи – это в том, что я могу сделать так, чтобы ты тоже, как и я некогда, страстно захотел научиться. Хотя бы тому, что умею я …

– Тогда ты чем-то похож на ярмарочного зазывалу…

– Быть может, и так. Но я считаю это деяние почетнейшим из деяний. Ибо нет ничего лучше, чем показать ученику, как удивительно разнообразен мир… И как мудр тот, кто стремится познать его во всем необыкновенном разнообразии.

Рахман на миг позавидовал спокойной уверенности своего нового знакомого. Тот допил чай, аккуратно и бесшумно поставил пиалу и тщательнейшим образом вытер руки клочком темной ткани.

– Ну что ж, царевич, вот и настал миг, ради которого мы сегодня встретились с тобой. Закрой глаза и дай мне левую руку.

Юноша послушно закрыл глаза. Прохладные пальцы факира на миг коснулись его висков, потом кончика носа, потом подбородка. Потом царевич почувствовал, что его новый знакомый несильно сжал его левую руку своими ладонями. Подержал всего миг и отпустил. Рахман ощутил, как странный ветерок, которому неоткуда было взяться в тихой чайной, тронул щеки и прохладной струйкой протек по шее вниз.

– Открой глаза, мой друг, только очень осторожно.

Рахман, удивляясь собственному послушанию, сначала приоткрыл левый глаз, а потом открыл оба.

– Очень хорошо, юноша. А теперь проведи руками по лицу, как будто хочешь сотворить намаз.

Рахман провел пальцами по лицу. И едва не вскрикнул – словно не его рука, а огненные пальцы самого Иблиса Проклятого прошлись по щекам!

– А теперь, юный смельчак, посмотри вокруг!

Мир изменился в один миг. Полумрак чайной наполнился странными токами эфира, видимыми как едва заметные струйки дыма. Гладкий каменный стол под ладонями юноши оказался весь покрыт мельчайшими частицами… Лицо ощущало взгляды немногочисленных посетителей как теплые солнечные лучи. О да, сейчас юноша понял, как факир мог видеть с завязанными глазами! Рахман тоже закрыл глаза, но мир перед ним был по-прежнему видим удивительно отчетливо. Синяя чалма факира казалась мятно-прохладной, черный его кафтан согревал ощутимым током тепла. Каменная столешница была вся соткана из полос холода и жара…

Преобразился даже голос факира. Удивительные теплые бархатные ноты согревали и утешали, уговаривали, что все, происходящее вокруг – реальность, но реальность прекрасная в своей необыкновенности.

– Не бойся, юноша, открой глаза. Мир столь прекрасен, и не стоит закрывать глаза, чтобы любоваться им.

– И теперь я всегда буду видеть и чувствовать именно так?

– О нет, мой юный друг. Для того чтобы уметь так настроиться на все окружающее, нужны годы тренировок и упорство фанатика. Я лишь на несколько минут смог подарить тебе это умение. Ибо слишком много сил забирает это и у того, кто делится своим умением, и у того, кто это умение принимает. Сверхчувствительность, мой юный друг, как и всякое оружие, палка о двух концах. Она позволяет разглядеть, понять, ощутить многое из того, что сокрыто от посторонних. Но иногда эти ощущения могут убить того, кто ими обладает. Увы, и с этим также приходится мириться. Такова природа вещей, мой юный друг!

О как же захотелось Рахману, чтобы это удивительное и такое необыкновенное умение осталось с ним навсегда! Захотелось так, что слезы выступили из глаз.

Макама четвертая

И в это мгновение все кончилось. Исчезли полупрозрачные струйки дыма, что окутывали собеседников, стол вновь стал простым каменным столом, пропало тепло, что исходило от факира.

– Как жаль! – вырвалось у Рахмана.

– Не жалей, мой друг. Этим умением можно овладеть, и этот дар можно в себе развить, стоит только захотеть.

– Я так хочу этого, уважаемый! Хочу всем сердцем!

– Если твое желание будет таким же сильным, как и сейчас, то тебе останется только выучиться этому.

– Но где, мой необыкновенный друг, такое преподают? Ведь это же истинное колдовство!

– О нет, мальчик. Это просто обостренное умение, в той или иной мере присущее всем живым существам. Но вот научиться его усиливать, научиться владеть собой – это действительно почти волшебство. Но и это посильно. Ведь некогда, хотя и не так давно, как ты думаешь, постиг это искусство и я сам.

– Но где же, уважаемый, такому могут научить простого смертного?

– Есть в мире волшебное место – город прекрасный, необыкновенный. Это столица страны Аль-Андалус, Кордова. Там, почти у самой окраины, расположилась обитель всех знаний мира – университет. Вот туда, думаю, тебе и следует направить свои стопы, юноша. Ибо это единственное место, в котором могут пытливые умы открыть ответы на все вопросы.

– И там я могу обрести такие же удивительные умения, как твои?

– И много более, стоит лишь захотеть…

– Так, значит, я могу с караваном отправиться в этот необыкновенный город и там найти ответы на все вопросы?

– Конечно. Все упрощается для того, кто жаждет знаний. Разум подсказывает мне, что ты обрел почву для своих желаний. А душа говорит, что чудесные умения, которыми ты на миг овладел сейчас, пригодятся тебе еще много раз. И притом тогда, когда от них будет зависеть и твоя жизнь.

– Благодарю тебя, уважаемый! Благодарю за этот урок, благодарю за рассказ… Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного!

И юноша встал, едва не опрокинув тяжелый стол. Он торопился. Ибо впереди была дорога к хранилищу драгоценного знания.

Оставляя позади здания и улицы по дороге к дворцу, Рахман еще и еще раз вспоминал, каким странным показался ему мир мага. Сам он, казалось, весь состоял из одних только острых углов, тихая мелодия флейты, певшей вдалеке, звучала для Рахмана ласковой шелковой лентой, а лай собак за дувалом – вспышками синего пламени.

«О Аллах, за что же ты караешь нас полузрением, получувствами? Или так ты щадишь своих любимых детей?» Увы, эти вопросы пока оставались без ответа.

Вот так случилось, что уже через день Рахман, с позволения царя Сейфуллаха, собирался в дорогу. Он не хотел брать сокровища, но и не хотел странствовать нищим. Просто отпрыск знатного рода становился студиозусом.

Царица Захра тайком утирала слезы, понимая, что самому усердному и самому разумному из ее сыновей действительно необходим университет, ибо знания придворных мудрецов велики, но не бесконечны. Печалился и царь – неизвестно, надолго ли покидает Рахман отчий кров.

Самому же юноше не терпелось увидеть караванную тропу и почувствовать мерное покачивание верблюда. Но оставалось еще одно дело. Дело, которое он должен был совершить сам. Ибо его нельзя было доверить ни близкому другу, ни слуге, ни даже острому каламу и пергаменту. Рахман знал, что должен проститься с той, что открыла перед ним врата истинной страсти. И пусть Джамиля была лишь наложницей в гареме его отца. Для царевича она стала и настоящим другом, и настоящей наставницей, нежной, терпеливой и огненно-страстной.

Вечером все того же удивительного дня Рахман посетил женскую половину дома. Джамиля обрадовалась, увидев своего ученика, и приникла к нему в долгом радостном поцелуе.

– Боже, эти волосы! – прошептал Рахман, когда освобожденные черные как смоль пряди водопадом упали на его лицо. – Я хотел бы завернуться в них. Я хотел бы завернуться в тебя…

Его язык прикасался к ее губам, раздвигая их, словно что-то ища за ними…

Чувственная игра, начатая Рахманом, вызвала в Джамиле теплую волну возбуждения. Его язык терпеливо добивался того, чтобы она начала с ним такую же игру, его пальцы сомкнулись на ее ладони, и он опустил ее руку туда, где она в полной мере могла ощутить силу его желания.

Джамиле не понадобилось много времени, чтобы узнать, что доставляет ему удовольствие: он тихо шептал ей об этом, прося, предупреждая, поддерживая. Его слова поощряли ее, каждый раз учили, как ласкать и возбуждать его, и она вновь и вновь открывала в этом новое, неожиданное удовольствие.

Испытывая сильное желание подарить Рахману такое же наслаждение, какое он дарил ей, Джамиля оторвалась от его рта и провела губами по прекрасной шее и атласной коже плеча. Вначале ее осторожные поцелуи едва касались его, но вскоре, когда она увидела, как от страсти изменилось лицо Рахмана, поцелуи стали смелее. Джамиля поцеловала каждый его сосок, а потом с мучительной медлительностью двинулась вниз, наслаждаясь теплом, исходившим от его тела.

Добравшись до сильного, плоского живота, она ненадолго задержалась, затем, встав на колени над ним, так, что ее волосы упали на его живот, принялась ласкать его плоть языком.

Рахман крепко, почти до боли, схватил копну ее волос, и его тело сотрясла дрожь, но в следующий момент он замер в неподвижности, боясь спугнуть прекрасную пери. Джамиля снова склонилась над ним и полностью ощутила его вкус. Медленно, любовно она дразнила его твердую плоть, черпая удовольствие в тихих стонах, которые он не мог сдержать, и желая заставить Рахмана так же сильно нуждаться в ней, как и она нуждалась в нем.

Но вот наступил миг, когда Рахман больше не мог выносить этой утонченной пытки. Он потянулся к Джамиле, привлекая ее к себе.

– Аллах милосердный, смогу ли я когда-нибудь без трепета принимать твои ласки, чаровница? – спросил он низким от страсти голосом.

Она насмешливо и нежно посмотрела на него.

– Тебе не понравилось?

– Да я с ума готов был сойти от каждого твоего прикосновения!

Джамиля обескураженно посмотрела на него.

– Клянусь Аллахом, Рахман, я думала, что ты уже привык ко мне…

Он приложил палец к ее губам.

– Я наслаждаюсь каждым мигом, волшебница – ты чуть было не заставила меня потерять голову.

– Может быть, мне стоит еще поупражняться, – лукаво спросила она.

– Ну нет, – Рахман поймал ее запястья, – теперь моя очередь мучить тебя.

Отпустив руки Джамили, он крепко сжал ее бедра и приподнял, прежде чем она смогла угадать его намерение. Она оказалась верхом на его животе и с удивлением посмотрела на него широко раскрытыми глазами, продолжая доверчиво ждать.

Положив ладони на ее живот, Рахман повел их вверх, к груди. Почти благоговейно он взял в руки, как в чаши, ее соблазнительные округлости и, поймав ее горящий взгляд, пальцами стал массировать набухшие соски. Он продолжал это, пока они не стали твердыми, а потом медленно притянул Джамилю к себе.

Ее вкус, казалось, пробудил в Рахмане какие-то древние инстинкты, ибо его ласки стали почти грубы. Он мял, терзал ее грудь… и в следующий миг снова становился нежным, любящим.

Если бы Джамиля была кошкой, она бы, наверное, мурлыкала, но сейчас она могла только стонать, чувствуя, как внутри нарастает восхитительный жар, и когда ищущие пальцы Рахмана нащупали мягкие завитки между ее бедер, она вскрикнула и выгнула спину. Едва ли она слышала ласковые слова, которые бормотал ей Рахман, то сжимая ее ладонью, то дразня умелыми пальцами.

Немного погодя он приподнял Джамилю и легко вошел в ее лоно, овладев ею одним долгим движением и наполнив ее до предела. Джамиля задохнулась от удовольствия, когда ее пронзило его страстное копье. Он обжигал ее, вызывая ответный огонь. Должно быть, подумала она, так чувствует себя само солнце, когда ведет пылающую колесницу по небесным дорогам, – опьяненное, ослепленное, едва сознающее себя в головокружительном полете.

Рахман стал двигаться внутри нее, и девушка вся словно вспыхнула. Он жадно смотрел, как ее захлестнула волна наслаждения, и только железная воля не дала ему уступить сжигающему Джамилю жару.

Когда она наконец пришла в чувство, то обнаружила, что лежит на груди у Рахмана ослабевшая, почти безжизненная. Его плоть, пульсирующая, готовая к продолжению, начала медленно возобновлять движения, но девушка совсем не была уверена, что переживет еще одно потрясение, подобное только что испытанному.

Дыхание Рахмана опаляло ее кожу, а его нетерпеливые руки бродили по самым интимным уголкам ее тела. Она была совершенно беспомощна перед тем огнем, который снова нарастал внутри нее. Когда Рахман наконец потерял самообладание и его тело сотрясла неудержимая дрожь, страсть Джамили тоже пролилась через край, прорвавшись протуберанцами пылающего огня. Обессиленная, она упала на него, погрузилась в дремоту и проснулась только через какое-то время от его теплых поцелуев.

– Я покидаю тебя, о звезда моего сердца! Ибо мое предназначение нашло меня сегодня.

– Будь счастлив, о лучший из моих учеников! Да хранит тебя Аллах всемилостивый. Помни Джамилю так, как будет она помнить тебя.

И одинокая слеза скатилась по персиковой щечке.