Текст книги "Страсть гордой княжны"

Свиток восьмой

– Так Максуд вовсе не спал?! – переспросил удивленный Рахим. – Но кто же тогда столь оглушительно храпел в лагере?

Предводитель каравана усмехнулся.

– Воистину, ты проницателен, уважаемый. Беспечно спать на привале может тот, кто ничего не опасается. Трудно вообразить, чтобы человек, только что вспоминавший поименно своих врагов, уснул спокойным и громким сном.

Масуд поднял глаза на отца. Тот слушал рассказ, как малыш слушает сказку няньки. А сам юноша заметил, что почтенный караванщик смог удовлетворить любопытство отца, не ответив при этом на его вопрос. «Недурно бы и мне научиться такому», – отметил себе Масуд.

…Меж тем юный лазутчик и его соглядатай возвращались в лагерь.

– И он, он тоже назвал меня глупцом… – Факел мальчишка давно уже погасил. И теперь лишь луна освещала его слезы и путь по узкой тропке. – Если бы я так храпел, матушка придушила бы меня еще в колыбели.

– И это было бы самым мудрым поступком в ее жизни, – внезапно раздался голос того самого Максуда-странника, который оглушительно храпел внизу. – Гулял, сорванец?

– Я… – Мальчишка запнулся. Признать, что отправился гулять в незнакомых горах, было глупо. – Я… просто отошел по нужде, хозяин.

– И прихватил с собой факел с кресалом, чтобы легче было привлечь змей и скорпионов… И измазал пряностями руки, чтобы волки, которых, должно быть, тоже немало в здешних местах, сожрали тебя с бóльшим удовольствием.

(«Увы, врать тоже надо уметь, – пронеслось в голове Масуда. – Зухра, моя добрая нянюшка, не одобряет лжи. Однако она признает, что иногда в жизни без нее не обойтись. И потому она, эта неправда, должна быть очень умной, чтобы сойти за истину. Вот не придумал мальчишка оправданий заранее… И выставил себя дурачком».)

– Мальчишка, – рассказывал тем временем Максуд, – молчал. Но предводителю каравана было мало того, что юнец выставил себя дурачком. Ему нужна была правда. И потому он продолжил пытку.

– Так значит, ты отошел по нужде. А факел просто перепутал с посохом, которым куда удобнее отбиваться при нападении… Что молчишь, умный отрок? Отчего не пытаешься переубедить толстого старика, которого лишь легковерные дураки могут призвать быть предводителем каравана?

И тут мальчишка разрыдался. Слезы ручьем текли по его лицу, он шмыгал носом и пытался что-то сказать, но, кроме стука зубов, Максуд не слышал ничего.

– Да будет тебе. Угомонись. Прекрати, я сказал!

Но мальчишка не мог успокоиться. Тогда Максуд решил, что он более ничего не скажет этому юному глупцу, но постарается не спускать с него глаз до того момента, когда поручение чинийских купцов не будет исполнено в точности и без потерь. А пока недурно будет привязать его длинной веревкой к седлу – верблюда вести сопляк сможет, а вот сбежать – вряд ли.

Светало. Пофыркивали, отряхивались от короткого сна верблюды, ежились от утренней свежести люди, умываясь и плотнее запахивая толстые полосатые халаты. Гасли костры, заливаемые остатками чая. Караван готовился выступать в путь.

Мальчишка, привязанный кушаком к седлу первого верблюда, неловко взобрался наверх. В глазах его горел такой гнев, что Максуду стало не по себе. Только сейчас он понял, что с самого начала мысли свои направил он не в ту сторону.

– Аллах всесильный, – пробормотал он, – а я прикидывал, вспоминал своих старых врагов. А думать-то надо было о врагах новых. Что ж, посмотрим, кто появится на закате и куда приведет этого неизвестного моя хитрость.

Верблюды не спешили, отмеряя своими узловатыми ногами фарсах за фарсахом. Дремал в седле привязанный мальчишка, так и не сказавший Максуду ни слова. Молчали и остальные погонщики, если и удивляясь необычному пути, каким следовал караван, то никак не показывая этого.

Тропа через горы оказалась весьма короткой и вскоре вывела путников к шумному селению. Нет, это был не обычный караван-сарай, это был почти город. Многоголосый и многоязыкий говор на его улицах напоминал сам Багдад, столицу всех правоверных. Зазывалы у распахнутых настежь ворот целой улицы караван-сараев пытались перекричать друг друга, расписывая прелести отдыха именно здесь, у гостеприимного хозяина Мустафы, Энвера, а потом и вовсе Фердинанда. Но караван все шел и шел.

– Прости, что в который раз прерываю тебя, уважаемый, – опять поклонился Масуд. – Но не этой ли тропой пойдет и наш караван?

– Да, юный господин, именно ею.

– А где нам лучше будет отдохнуть? У Энвера или у Фердинанда?

Предводитель каравана расхохотался.

– Воистину, сколько ни живу на свете, столько и удивляюсь! Нет, мой юный спутник, мы не будем останавливаться ни у Энвера, ни у старика Фердинанда. Я покажу вам постоялый двор в тысячу раз лучше. Но то будет завтра на закате…

– А сейчас, почтеннейший, – проговорил Рахим, – продолжи, прошу тебя! Мне интересно знать, чем же окончится эта поучительная история.

– Повинуюсь, уважаемый…

Максуд устремил глаза в непроглядную тьму. Должно быть, путь был виден ему более чем отчетливо. И продолжил рассказ.

– На горизонте вновь встали горы. И лишь тогда караван свернул с тропы, втягиваясь в ворота, раскрытые не во всю ширь, а лишь так, чтобы изможденный верблюд смог войти и не задеть клочковатыми боками створок.

Погонщики при виде ночлега, куда более уютного, чем кошма посреди камней, разговорились и стали споро снимать груз с усталых животных. И лишь когда зашипело в казанах масло для зирвака, когда последний из верблюдов был накормлен, отвязал Максуд мальчишку от седла.

– Ну что ж, маленький лазутчик, а теперь говори, что ты должен был делать после того, как вновь будет разбит лагерь.

– Я должен был найти знак… А рядом со знаком должен найтись и человек, которому нужно просто рассказать, куда и зачем ты направляешь караван.

Глаза мальчика горели ненавистью, но Максуд видел, что тот говорит чистую правду.

– Совсем просто… Выходит, вчера ты тоже нашел знак, а под знаком и человека, которому рассказал о моих планах.

– И ничего такого я ему не рассказал! Да я знать не знаю твоих планов! Я просто сказал, что караван нагружен пряностями, что измазал ладони в одном из мешков…

– Какой правдивый лазутчик, – удивился Максуд. – Ты не сказал ни слова лжи, не сказав ему ни слова правды!

– Но я и впрямь ничего не знаю, – пробурчал мальчишка, косясь на блюдо с лепешками.

От предводителя каравана, конечно, не укрылся этот взгляд. Но до отрадного мига было еще далеко.

– Ну что ж, мальчик, скажи мне, ты видел по дороге знак?

Мальчишка кивнул.

– И можешь показать его.

– Могу. А ты дашь мне поесть?

– Конечно. Но чуть позже. И лишь после того, как ты мне покажешь знак и опишешь человека, которому ты должен все рассказать.

Мальчишка, кивнув, принялся рисовать в пыли пальцем большой ноги знак, более всего похожий на кривую улыбку: сначала появились две точки – глаза, потом вертикальная черточка – нос, потом полукруг – изгиб губ. Завершил рисунок неоконченный круг.

– Забавно, – проговорил Максуд, – такой знак можно найти где угодно и пройти мимо, приняв за обычные каракули ребенка. Вот только здесь, вдали от селений, детям взяться неоткуда. Разве что ты, дурачок, появился…

– Я не дурачок. Я… Я есть хочу.

– Так как же должен выглядеть тот, кто ждет тебя под этим знаком, и как его зовут?

Мальчишка вновь шмыгнул носом. Похоже, опасность миновала. А вот что собирается делать этот старик, предводитель? Но выхода не было, и мальчик заговорил:

– Как его зовут, я не знаю. Я видел его всего два раза в жизни. В первый раз, когда меня подвел к нему дядюшка Мустафа, мой прежний хозяин, а второй раз – вчера ночью. Он высокий, худой. Через все его лицо тянется шрам, должно быть, от сабельного удара. Один глаз с бельмом. И… он очень злой и очень опасный. Дядюшка Мустафа боялся его появления прямо до дрожи в коленках.

– Ах, Мустафа, ах, хитрая лиса… Ведь я же заплатил за тебя полновесный кошель – ровно столько, сколько он потребовал. А сам, выходит, решил, что может получить еще, и продал тебя второй раз.

– Должно быть, так…

– Что ж, глупый мальчишка, ешь. И, заклинаю тебя Аллахом всесильным, более никогда не вспоминай ни этого знака, ни того человека. И забудь, что поручил тебе жадный Мустафа-старьевщик.

Мальчишка кивнул. Он готов был не просто забыть, он готов был и вовсе никогда не видеть ни этого бельмастого урода, ни старьевщика Мустафу. Только бы ему позволили остаться с караваном и сбежать от прошлого как можно дальше!

– Скажу откровенно, почтеннейшие, Максуд прикидывал, не оставить ли ему мальчишку здесь, в селении посреди гор… Но предводителю каравана стало жаль сопляка. Да и вспомнил он, каким было его, Максуда, детство. А потому решил: пусть уж глупец набирается ума-разума вместе с караваном. Все лучше, чем оставаться рабом у алчного старьевщика.

«Воистину, это так, – не мог не согласиться с караванщиком Масуд, ибо легко смог прочитать в мыслях достойного, каким именно было это рабство для мальчишки. – Должно быть, рассказ подходит к концу… Жаль… Ибо беседы с этим уважаемым человеком, думаю, раскрыли бы целый мир, пусть и далекий от описанного на книжных страницах столь же сильно, как небеса отдалены от земли».

– Максуд, выйдя из ворот караван-сарая, огляделся по сторонам. До заката было еще далеко. И потому кривую ухмылку, торопливо нарисованную на двери неприметной глинобитной хижины, он заметил сразу же. Но решил, что время для свидания еще не настало. А вот время для удара по врагу уже пришло.

Максуд неторопливо шел по узкой улочке. То слева, то справа распахивались окошки, и девицы недостойного поведения выглядывали в поисках клиентов.

– Ага, глупец, – задумчиво проговорил Максуд, – да ты обосновался в веселом квартале! И думаешь, что будешь здесь в безопасности, хранимый, должно быть, лишней золотой монеткой, уже давно исчезнувшей в складках платья жадной хозяйки. Ах, глупец…

Он стал стучать подряд во все двери и каждой девушке совать по три золотых кругляшка.

– Уважаемая, – повторял он раз за разом, – вот туда, в заведение в конце улицы, вошел мой друг. Он самый робкий на свете человек, ибо давний сабельный удар столь обезобразил его лицо, что он стыдится всего мира. Но любовь, ведь ты согласна с этим, красавица, нужна всем! Он увидел тебя и даже заплакал от того, сколь ты прекрасна. Скрась же досуг этого достойного человека, не дай ему утвердиться в мысли, что нежность и ласка доступны одним лишь красавцам!

Должно быть, здесь три золотых дирхема были деньгами огромными, ибо девушки, даже не дослушав речь Максуда-странника, выхватывали монеты из его руки и торопились к дверям того самого заведения, которое им указал этот странный богач в простом платье. Да и какое значение имеет платье, если он платит такие деньги!

Вот исчезла в доме первая девушка, вот вторая, третья… Досчитав до десяти, Максуд остановился. Теперь он знал, что может спокойно двигаться дальше, ибо десяток веселых девиц смогут задержать надолго. Ровно настолько, сколько потребуется каравану, чтобы отдохнуть и уйти вверх по тропе, ведущей к Лазуритовому пути[2]2
  Уважаемому читателю эта история знакома по грезам почтенного Маруфа. Оказывается, и это странствие было на самом деле, а не приснилось болтливому башмачнику.


[Закрыть].

Хохот Рахима, казалось, потряс и сам свод небесный.

– Аллах всесильный! Да они его задержат навсегда! О, это воистину дьявольская хитрость!

– Максуд тоже надеялся на это… Однако, уважаемые, нам следует немного отдохнуть. Завтра вы увидите все, о чем я рассказывал вам. Увидите и многое, ранее никогда и нигде не виданное. Ибо Аллах в своей силе столь велик, столь могуч, а мир под его рукой столь необыкновенен и прекрасен, что я, немолодой уже человек, удивляюсь каждый раз, как сопливый мальчишка, впервые ступивший за порог отцовского дома.

Свиток девятый

Таким запомнилось Масуду то, первое странствие. За ним последовали другие. Лазуритовый путь раскрыл перед ним многие свои тайны. Теперь уже он, уважаемый купец, сам выбирал лучшие камни, а потом продавал их, дабы купить иной товар. Рахим состарился и возложил на плечи сына заботы о торговых делах.

Масуд не знал наверняка, доверяет ли ему отец. В этом он сомневался всю свою жизнь, однако торговые дела предпочитал вести так, чтобы почтенный Рахим ни минуты не пожалел о том, что передал все сыну.

Иногда Масуд признавался себе самому, что тайное умение частенько выручало его. И, возможно, именно ему он обязан своими торговыми успехами. Ибо как можно торговаться с человеком, если заранее знаешь, что товар его порчен мышами? Или цену глупый торговец сложил так, чтобы все потери, какие есть и будут, оплатил такой неопытный с виду покупатель…

Масуд усмехался в усы, однако дел с такими пройдохами иметь не желал. Вскоре среди купеческого братства он прослыл везунчиком: ни разу не заключил сделки с человеком ненадежным, ни разу не вложил золото в товар неприбыльный, ни разу не доверил управление лавками человеку, нечистому на руку.

Более того, с некоторых пор купцы, приятели и просто знакомые считали обязательным посоветоваться с Масудом перед тем, как заключать сделку. К чести молодого купца, он никому не отказывал, более того, всегда беседовал не только с тем, кто пришел за советом, но и с тем, кто предлагал эту самую сделку. И только после этого выносил свой вердикт, так что никто уже не мог назвать его решение просто советом. И ни разу Масуд не ошибся!

Те, кого он отговорил, благословляли его и призывали благодать Аллаха всесильного, те же, кто пытался смошенничать, призывали проклятия. Масуд в ответ всегда пожимал плечами и говорил:

– Уважаемый, никто не заставляет любого из вас слушать моих советов: Аллах всесильный и всевидящий мир устроил более чем мудро. Я же просто отвечал на вопрос.

– Но ты, почтеннейший, почему ты отсоветовал достойному Рахману торговать со мной? Разве мои финики столь плохи?

– О нет, они во многом лучше фиников самого Рахмана. Это правда.

– Но тогда почему же?!

– Ибо так угодно Всесильному, а кто я такой, чтобы спорить с Повелителем всех и Создателем всего под этим небом?

Собеседник умолкал, хотя было преотлично видно, что он не прочь затеять хорошую ссору или в драке попытаться выяснить, чьи все же финики лучше. Но, увы, Масуд старался поводов не давать, ибо читал в разуме сварливого собеседника, как в открытой книге, и никогда ни с кем не спорил. Но и не советовался, предпочитая делать то, что лишь сам считал нужным.

Дела шли в гору, лавки ломились от товаров и покупателей. Нетрудно догадаться, что к порогу дома почтенного купца Рахима, где по-прежнему жил Масуд, стали стекаться свахи. Они, словно мухи на мед, летели на, как им казалось, легкую добычу. Ибо как не пытаться сосватать молодого, красивого, богатого и везучего купца «необыкновенной красавице, дочери моих лучших друзей» или «сиротке-племяннице, которую Аллах всесильный бережет от нескромных взглядов и похотливых желаний»?

Одним словом, почтенный Рахим, ухмыляясь в крашенную хной бороду, каждый день часами выслушивал медоточивые речи, описывающие очередную невесту столь цветисто и возвышенно, что у любого жениха тут же возникли бы сотни вопросов и самые страшные подозрения.

Однако Рахим каждой свахе, сколь бы искусной ни называла ее молва, всегда отвечал одно и то же:

– Почтеннейшая, выбирать жену – все равно что выбирать судьбу. Я не буду заставлять сына или уговаривать его. Пусть он решит сам, хочет ли становиться мужем вашей Лейлы (Зухры, Ануш или, о Аллах всесильный и всевидящий, Катарины).

– Но почему, уважаемый? Разве не долг сына – следовать советам отца? Вы же мудрый и опытный, вы видите, сколь многими достоинствами обладает малышка Лейла (Зухра, Ануш или, о Аллах всесильный и всевидящий, Катарина).

– Именно потому, что это вижу я, а должен видеть он, жених. Тот, с кем придется делить ложе и жизнь малышке Лейле (Зухре, Ануш или, о Аллах всесильный и всевидящий, Катарине).

Свахи вздыхали и пытались вновь и вновь завести разговор о достоинствах красавицы и преимуществах женитьбы именно на ней. Рахим улыбался, кивал, соглашаясь, однако стоял на своем:

– Решать будет Масуд.

Масуд же, к его чести, ни разу не попытался спорить с отцом – уж он-то прекрасно знал, какой «товар» может подсунуть говорливая сваха, ибо когда-то, давным-давно, сам отец рассказал ему, что красавицу Бесиме, мать Масуда, с виду кроткую как лань, а оказалось, глупую как курица, сосватали Рахиму оборотистые свахи.

– Скажу по секрету, сын, когда я впервые увидел свою жену, то подумал, что стану счастливейшим из смертных, столь хороша она была. Когда же после свадьбы она заговорила, я понял, что оказался самым облапошенным из всех купцов и самым несчастным из всех мужей. Более того, скажу по чести: я ощутил настоящее счастье лишь тогда, когда твоя нянька, умница Зухра, согласилась стать моей женой. Мечтал я и о том, что отправлю твою мать к ее матушке, дабы вдвоем они с удовольствием перемывали мне косточки.

– Так почему же не отправил, отец?

– Зухра, умная и добрая, поставила два условия. Первое – она будет по-прежнему воспитывать тебя, не доверяя никаким нянькам. А вот вторым условием было то, что Бесиме должна жить рядом с нами.

– Странно… – Масуд мог лишь пожать плечами.

– Быть может, она уговорила меня оставить твою мать здесь, чтобы разница между нею и Зухрой не забывалась и чтобы я всегда имел перед собой пример собственной глупости и никогда более не совершал подобную… Не знаю.

Масуду можно было бы спросить об этом у Зухры, но он не решился. Должны же быть у человека хоть какие-то тайны даже от самых близких!

Послушный сын, Масуд, никогда не отказывался встретиться с родителями очередной невесты и увидеть ее саму, пусть и до самых глаз укутанную в праздничный чаршаф или роскошный хиджаб. Никогда не отказывался он и поговорить с девушкой. Однако этим послушание ограничивалось. Ибо тайное его умение и здесь было более чем нужно: ведь не с красотой или роскошной фигурой жить всю жизнь, а с душой и разумом. Хотя изящество или умение играть на сладкоголосом уде, воистину, еще никому не мешало.

Быть может, Масуд был бы и более милосерден, если бы не два урока, преподанные ему один за другим. А следует знать, что уроки мальчишкой он учил усердно, и наставникам никогда не приходилось повторять ему несколько раз то, что следовало знать назубок.

Первый урок преподала Масуду дочь древнего рода, восходившего к самим Первым халифам. Гюльчатай, одетая в изящный хиджаб, лица своего не прятала, как не стеснялась и своих движений. Ибо то были ее несомненные козыри в хитроумной игре, именуемой жизнью. Также к достоинствам невесты можно было отнести и древний род. Других козырей не нашлось, ибо род был, пусть и древний, но надменный и кичливый. Но это можно было бы стерпеть… Однако, кроме древности, семье похвастаться было нечем: богатство прокутил еще прадед невесты, достаток спустил дед невесты, а отец научился лишь красиво прикрывать нищету. Одним словом, семья была столь бедна, что искала жениха как можно богаче.

Беседа текла вяло, ибо Масуду были неинтересны сплетни халифского двора пятидесятилетней давности и подробности проделок деда уважаемой невесты. Сама же девушка внимала отцу и матушке молча, лишь приятно улыбалась, перебирала четки и заливалась краской в тех местах, когда, по мнению стыдливых нянюшек, следовало это делать. Масуду показалось даже, что все это отрепетировано уже неоднократно. От этой мысли стало ему как-то совсем уж неуютно. Но он старался не подать виду, что более всего мечтает отсюда сбежать, а не поглощать жирные сласти и сальные шутки с приятной улыбкой на устах. Быть может, сватовство бы и состоялось, если бы вдруг, в первый раз за несколько душных и унылых часов, Масуд не услышал мысли самой невесты.

«Интересно, – послышались юноше отчетливые слова, – так ли он богат, как говорят? Не солгала ли толстуха Садыка[3]3
  Садыка – искренняя, правдивая (араб.).


[Закрыть], дабы оправдать свое глупое имя? Да, с сотней золотых на подарки он расстался легко. Но сколько у него еще этих самых золотых? Сможет ли он содержать меня так, как мне этого хочется? О, сам он этого захочет, я уверена, ведь врать ему будет несложно! Он, должно быть, легковерен, как все простаки. Да и воспитания ему не хватит, чтобы отличить истинную страсть от поддельной. Что мне стоит прикинуться влюбленной?»

Воистину, подобного приступа гадливости Масуд не испытывал много лет, быть может, вообще никогда. Ощущение было таким сильным, что он едва сдержался, чтобы стрелой не вылететь из дома этой надменной курицы. К счастью, зазвучал призыв к вечерней молитве, и юноша, так и не ставший женихом, поспешил покинуть дом «достойной невесты», благословляя в душе Аллаха всесильного и всемилостивого за свое умение, но более всего за намаз – один из столпов веры.

«И да простит меня всесильный и всемилостивый Творец всего сущего за грешные мысли о том, что можно сбежать из такого места. Во исполнение требований шариата…»