Текст книги "Город Брежнев"

– Передовой, говоришь, – загадочно протянул Виталик, садясь и нашаривая ногами кроссовки.

Марина ткнула в него пальцем и велела:

– Сидеть.

– Гавкать надо? – осведомился Виталик и лег обратно.

Обиделся, что ли, удивилась Марина. Надо же, какой ранимый. Можно извиниться, можно заболтать этот момент, но правильней сделать вид, что ничего страшного не произошло. Тем более что это правда.

– А ты умеешь? – поинтересовалась она, выдернула вилку забурлившего чайника из розетки и сыпанула заварки в кружку.

– Не, я по другой части, – легко ответил Виталик. – Гавкать и без меня есть кому.

– А ты?

– А я кусаю.

Марина замерла на секунду, засмеялась и пообещала, не отвлекаясь от процедур с кипятком:

– Буду иметь в виду.

– Иметь, – мечтательно протянул Виталик, старательно глядя в потолок.

Марина со вздохом сказала:

– Виталь, ну не смешно уже. Что ты как… не знаю, как Валерик.

– А что Валерик? – с интересом спросил Виталик, снова садясь.

– А то ты не знаешь. Или шутит вот так, или смотрит глазками несчастными и вздыхает. Или выпендриваться начинает.

– Как выпендриваться?

Марина махнула рукой.

– Кстати, – как будто вспомнил Виталик. – Я ж Валерку просил объяснить тебе все, ну, куда я делся, все такое. Не сказал ничего?

Марина пожала плечом.

– Во чуморылость, – сказал Виталик расстроенно. – А вообще, кстати, как он вел-то себя? Про юмор я понял.

– Ну, скажем так, для Валерика – вполне достойно.

– Понял. Ладно, пусть живет. Чего ржешь?

– Про «пусть живет» удачно вышло. Валерик мне все втолковывал, что ты на самом деле псих и убить кого-то пытался, выслеживал полдня, чудо спасло человека. Просто детектив про сыщиков. Сам, говорит, рассказал – ты рассказал, в смысле.

– Во дебил пьяный, – сообщил Виталик.

– Он трезвый был. Ладно, иди чай пить. Ой. Ну штаны-то хоть надень.

– Думаешь, без штанов вытечет все? – озабоченно спросил Виталик, придирчиво осматривая себя, но понял, похоже, что Марину это не веселит, буркнул «Училка, блин» и ловко влез в джинсы. – За это мне три ложки.

– Ой, – сказала Марина виновато. – А сахара нет.

Она забыла, что Виталик пьет только сладкий чай. Очень сладкий. А когда психует, соль лижет, будто лось.

– Ну и ладно, – буркнул Виталик и быстро переставил тумбочку к койке, ловко так, без стука, скрипа и урона сосудам.

Правильно, а то Марина собиралась стоя пить. Она решительно сказала:

– Пойду у соседей попрошу.

– Да ну на фиг, неудобно.

– Господи, чего неудобно, по-соседски-то. Нам здесь жить всем, надо же по-человечески. Сегодня они мне дадут, завтра я им дам.

– Ух ты, – сказал Виталик.

Марина качнула головой и отрезала:

– Дурак.

И спохватилась:

– Ой. Слушай, а сахар-то не по талонам еще?

– Вроде нет, если летом не ввели.

– Ну и все, значит, – решительно сказала Марина. – Вечером куплю – верну. Не обеднеют, ты ж сам говоришь – крутая общага.

– По сравнению с моей уж точно.

– Хм. Ладно, я быстро.

Быстро не получилось. Марина обстучала все двери блока – сперва робко, потом смело и громко. Никто не открыл. Шагать по лестнице очень не хотелось. Это, конечно, не выход в свет, но одно дело – когда бегаешь в халатике на голое тело в двух шагах от двери, другое – когда до этой двери десятки шагов и лестничный пролет. Ладно, ты по студенческой общаге в одном полотенце пять этажей скакала, напомнила себе Марина. Память услужливо подсунула курганчик воспоминаний о других общажных свершениях, в том числе тех, мимо которых Марину счастливо пронесло. Какого черта, подумала она сердито. Это мой дом, я теперь здесь живу и буду жить долго и счастливо, с любимым, а через три года получу квартиру от любимой работы и рожу девочку, хотя можно и мальчика. А чай к тому времени остынет и высохнет, Виталик тем более. Вот дура мечтательная. Пошла-пошла.

Просить сахар у комендантши не хотелось, поэтому Марина поднялась на седьмой этаж. Там тоже было пусто и безнадежно. Марина прошла по коридору, постучала в пару дверей, оглянулась на следы, которые оставляла в белых разводах на полу, четкие и единственные, и со вздохом поняла, что надо карабкаться выше. Тем более что Челентано уже требовал, чтобы ему дали щепотку соли. А где соль, там и сахар.

На седьмом с половиной этаже пол был не белым, а просто грязным, пахло кислой едой и окурками, зато дверь пятой комнаты была приоткрыта, из щели сочился Челентано. Марина решительно промаршировала до двери и постучала. Дверь чуть отошла. Марина поморщилась от запаха, который, получается, шел в основном из этой комнаты, и подумала, что, может, черт уже с этим сахаром. Но тогда получится, что зря ходила.

За дверью зашуршали. Марина поспешно сказала:

– Простите, я соседка. У вас сахара не найдется до вечера, немножко совсем?

Челентано глушил негромкие звуки, и Марина не могла разобрать, то ли ей отвечают вполголоса, то ли просто шуршат и булькают. Она неуверенно оглянулась на нечистый пустой коридор, пожала плечами, толкнула дверь и вошла.

Комната была темной и мусорной, почему-то на четыре койки, как в обычной общаге, – три постели помяты, четвертая раскидана и с одеялом на полу. Пахло мерзко. Под окном, наполовину затянутым явным покрывалом и потому неярким, вместо традиционного стола стояли забросанные мужскими шмотками стулья. Традиционный стол прятался сразу за дверью – накрытый грязной клеенкой, уставленный пивными бутылками и стаканами с окурками. Они плотно обставили огромный катушечный магнитофон, чудом не цепляя тускло поблескивающие на оборотах бобины. Звук, правда, шел не от магнитофона, а из-под окна – видимо, где-то под стульями и хламом прятались колонки.

За столом сидел дядька. Вернее, парень, плешивый просто. Сидел и медленно помешивал ложечкой в стакане – для разнообразия не с окурками, а с чаем. Развязанный полиэтиленовый пакет с сахарным песком расселся между стаканом и ножом. Нож был коротким, но выглядел очень опасно – с тонким светлым лезвием и полосатой наборной ручкой, кончик которой утонул в кучке соли, высыпанной на смятую газету.

Челентано перешел в Кутуньо, плешивый поднял глаза, и Марина остро поняла, что надо уходить. Парень был пьян в уматину.

Марина виновато улыбнулась и попыталась сделать шаг назад, но наткнулась на ребро двери и замерла, нащупывая ее рукой. Поворачиваться к плешивому спиной почему-то не хотелось.

– Я просто сахар хотела, – пробормотала Марина, не слыша себя: вокруг оркестровал Кутуньо, в ушах грохотало сердце. – Простите, я, наверное, потом.

Плешивый заулыбался неловко, но быстро подцепил пакет с сахаром и вскочил. Зубы у него были удивительно белыми, может, из-за темного лица. Он протянул Марине пакет, из которого сыпанулась струйка песка, и чуть качнулся.

– Да мне пару ложек только, – сказала Марина. – Может, в бумажку насыпать…

Плешивый качнул вытянутой рукой – мол, бери. С торчащего носиком края пакета снова упала короткая белая струйка.

– Спасибо, – сказала Марина, решившись, – тогда я на минутку возьму и сразу отдам.

Она подхватила пакет, и тут же стало больно, а белозубая плешь напрыгнула вплотную: плешивый вцепился Марине в запястье. Марина дернулась, пытаясь освободиться, и плешивый сильно толкнул ее. Марина больно ударилась затылком и лопатками о ребро двери, дверь громко захлопнулась, Марину бросило на нее, а плешивый уже прижался, мял грудь, вонял пивом, водкой и табаком, слюнил губы.

Марина задохнулась от ужаса и возмущения, попыталась вскрикнуть и оттолкнуть гада. В голове вспыхнуло, пол с треском и цоканьем ушел из-под ног, и Марина повалилась в пропасть. Пропасть оказалась мелкой, но болезненной – спинка кровати пнула в бедро, макушка ширкнула о стену, и Марина обнаружила, что уже лежит спиной поперек кровати, голова кружится, скула горит, халат распахнут, и сверху тяжело и мерзко валится мутный от слез силуэт.

Она дернулась, снова ударившись головой о стену, немножко от этого обалдела, а плешивый уже впихивал холодную руку, растаскивая колени, которые Марина успела сомкнуть. Оттолкнуть гада не получалось – тяжело и руки чем-то заняты, вообще ничего не получалось, даже дышать: плешивый придавил горло локтем. Убьешь ведь, дурак, подумала Марина недоуменно.

Это, наверное, какая-то местная шутка, специально для новичков. Сейчас он встанет, засмеется, показывая белые зубы, извинится и поздравит с пропиской. На самом деле такого быть не может. Нельзя так с живыми людьми. То есть с людьми случаются страшные вещи, но не со мной. Я ничего плохого не сделала, я просто сахар зашла попросить. И вообще, я же здесь живу, не дурак же он, его же посадят, это до пятнадцати лет.

– Пусти, дурак, посадят! – прохрипела она.

Плешивый на секунду убрал локоть с горла и снова ударил Марину кулаком в щеку.

Не очень больно, но обидно – деловито так, как вылезший из строя столбик в заборе. Он ведь и убьет так же, подумала Марина заливаясь слезами под деловитое «Лошадку мы катали», – и вдруг осознала, что понимает слова, что Кутуньо не про лошадку рассказывает, а просит позволения спеть под гитару. Он просит, красивый и жгучий, а Марину бьют.

Ее никто никогда не бил, если Веронику не считать, но это в детстве, и не кулаком в лицо ведь. Нельзя ведь девочек, тем более кулаком, тем более в лицо. Плешивому, получается, можно. Значит, ему можно все – пока он сильней. А он сильней, так что надо просто тихо лежать и перетерпеть. Почти все через это прошли, и все терпят, Вероника говорила, отряхнемся, поплачем и дальше идем, а я-то чем особенная? Противно, но не смертельно.

И странно: ведь только что, пять минут назад, была совершенно счастливой, в своем доме с любимым, а теперь по морде дают и насилуют.

Прямо над головой у Виталика.

– Виталик! – закричала Марина как могла громко.

Плешивый на секунду замер и с размаху ударил, но Марина уже была готова к этому и сумела увести голову. Кулак врезался в стену, плешивый выматерился. Значит, говорить умеет, а не только бить и улыбаться. Марину это почему-то приободрило. Она, пока есть время, набрала полные легкие воздуха и снова заорала:

– Виталик!

Теперь плешивый попал локтем в зубы, рот залило теплой медью, Марина всхлипнула и закашлялась.

– Молчи, сука, – пробормотал плешивый, сползая с груди, рывком разодрал вскрикнувшей Марине колени и со стуком исчез.

Марина полежала, дыша и слушая гулкие звуки ударов и оборванные вскрики плешивого, иногда попадавшие в такт Кутуньо с оркестром. Вытерла воротником слезы, гадливо отбросила пакет с сахаром, который все это время, оказывается, сжимала в руке, запахнула халат, застегнув пару сохранившихся пуговиц, и с усилием села. Голова кружилась, все казалось ненастоящим: грязная комната, кровать, солоноватая вонь во рту и плешивый манекен, которого Виталик приподнимал и бил, молча, размеренно, руками и ногами. Марина наблюдала за этим без удовольствия, но с удовлетворением. Она не знала, что человек может так бить – и что так можно бить человека. Хотя плешивый, конечно, не человек.

– Виталик, – пробормотала она, когда Виталик взял стул.

Виталик замер, не опуская стула из недрожащих рук.

– Виталик, не надо. Убьешь.

– И что? – спросил Виталик, не глядя на Марину.

– Сидеть за такое…

Виталик, поигрывая стулом, уточнил:

– За такое?

Посмотрел-посмотрел и аккуратно, без стука, поставил стул. Улыбнулся и сказал:

– Сидеть вообще неправильно.

Он посмотрел на Марину, и улыбка стала оскалом. Виталик спросил:

– Хочешь сама разок врезать?

– Нет, – сказала Марина с омерзением и поспешно – чтобы не согласиться.

Виталик кивнул и стал ногой старательно, будто рисуя на песке, раскладывать неподвижного плешивого по полу. Зачем, Марина не поняла, а Виталик, убедившись, что плешивый застыл в позе расслабленной морской звезды, с разведенными конечностями, хэкнув, пнул гада в пах. Марина вздрогнула, плешивый всхлипнул и медленно, ноя почти ультразвуком, свернулся в кучку.

– Пошли, – сказал Виталик.

Вздохнул, шагнул к Марине, взял ее за плечи – она крупно вздрогнула – и бережно поднял на ноги. Чужие совсем ноги. Помыться, срочно, подумала Марина.

– Сахар берем? – спросил Виталик деловито, выщипнул немножко соли из рассыпанной на газете кучки и забросил пару крупинок в рот.

Марина посмотрела на него, пытаясь выдавить из головы строчку про щепотку соли и не думать о том, как эта строчка звучит на самом деле. Если послушать, пойму ведь. Не дай бог.

– Как хочешь, – ответила она равнодушно.

Заплакала она только вечером, когда Виталик побежал по магазинам. Марина, заперев дверь и трижды проверив, что дверь заперлась, разделась, с отвращением осмотрела себя и убедилась, что синяков на лице и ниже колен, кажется, не будет, а припухшая скула и разбитая губа легко маскируются косметикой. Короткую юбку она к директору все равно надевать не собиралась.

А дверь отныне запирала. Всегда.

3. За портретом

В школе, которую окончила Марина, директором был Василий Мефодьевич, маленький лысый мариец с животиком, круглолицый, безбровый и незлой. Бояться его было невозможно, любить – не за что. Приходилось жалеть. Он это очень ценил и напрашивался на сочувствие ко всем подряд – от третьеклашек до завучей с родителями. Ну и жил, говорят, припеваючи – завидная регулярность, с которой училки средних лет уходили в декрет или безвозвратно увольнялись, вроде бы объяснялась именно что проявленной безоглядно жалостью.

Фигура директора школы, которого все искренне и истово боятся, была, конечно, известна Марине, но воспринималась как абстракция типа одного из источников марксизма-ленинизма: точно есть такое, объясняется легко, понять невозможно. А придется.

Тамара Максимовна оказалась крепкой высокой дамой со впавшими глазами, сухой полуулыбкой и коротким перманентом. Перманент был сероватым, под цвет глаз, костюм директрисы тоже, как и туфли с темной пряжкой и на квадратном каблуке. Кожа была не сероватой, но песочный и сухой вариант не особо выбивался из гаммы. На стене кабинета висели два портрета – Андропова и Ушинского, и Тамара Максимовна жутковато походила на лицо, которое получилось бы из совмещения этих портретов.

Она встретила Марину в дверях, за локоток, обдав сладковатым запахом пудры и еще какой-то древней косметики, подвела и усадила в креслице, доброжелательно осмотрела, сразу, конечно, заметив неровности физиономии, – и при этом так ласково и неопределенно ворковала на низах, что Марине стало жутко. Почувствовала она себя Машенькой, которая шла-шла себе в счастливую сказку, да вот и пришла, а сказка страшная, про лес и ведьму в каменном доме. Тамара Максимовна на ведьму не походила совсем – скорее, на чуть переодетого петровского гренадера. Все равно было понятно, что захочет – сожрет. В полуприседе.

Пока, похоже, не хотела – и на том спасибо.

Тамара Максимовна поинтересовалась, откуда Марина родом, надолго ли намерена обосноваться в Брежневе, удовлетворенно кивнула спокойному ответу «Надеюсь, дольше, чем на обязательную отработку» и заверила, что Марине здесь понравится: школа, без хвастовства скажу, престижная, коллектив хороший и молодой, хоть на вашем фоне, конечно, предпенсионно выглядит, ребята славные, город интересный, и перспективы огромные. Устроились нормально?

Она чуть задержала взгляд на припухшей щеке Марины, и та решила объяснить, не вдаваясь в подробности:

– В целом да, но там ремонт еще, и кое-где даже опасно.

Зря она это сказала – в голове хрипло заныл Кутуньо, и Марина поняла, что сейчас затрясется и, возможно, устроит полноценную истерику, как в кино. Самое время и место. Она торопливо уставилась в окно и спросила – кажется, впопад и удачно – про укромные места и магазины по соседству, куда старшеклассники могли на беду себе и преподавательскому составу бегать за куревом и другими предосудительными удовольствиями. Тамара Максимовна покивала и сказала, что это вообще-то проблема завуча по оргвоспитательной работе Зинаиды Ефимовны, она вам и всем остальным об этом подробнее и расскажет на первом совещании. Сейчас у нас летняя практика на пришкольной территории, девочки работают с кустами и деревьями, мальчики обновляют спортплощадку, а Зинаида Ефимовна следит, как за лето изменились маршруты, проложенные к неподобающим местам. Пока они сосредоточены в одном месте – продовольственный на первом этаже высотки, рядом стройка, видите, и небольшой пустырь, он отсюда не просматривается. В общем, проще от первого звонка до последнего учеников с территории школы не выпускать. О продленке особый разговор, но это уже потом. Вы лучше скажите, Марина Михайловна, классное руководство потянете?

Марина Михайловна испугалась и вопроса, и того, что не понимала, какой ответ лучше. Скажет, что потянет, – покажет себя легкомысленной хвастуньей, скажет, что не потянет, – безответственной трусихой.

– Я могу, – сказала она, помедлив.

– Хорошо. Будем это иметь в виду. Тонкое место у нас только одно, восьмой «В», но там пока Зинаида Ефимовна взяла на себя классное руководство. Если к Новому году не передумаете, вернемся к этому разговору, хорошо? Вот и прекрасно. А в остальном обходимся пока, еще четвертый «Г» пристроили – и на этом, слава те господи, всё, хоть и по сорок человек в классе. Спасибо, у нас требования особые, физмат направление все-таки, в обычных-то школах, где всех брать приходится, первые классы уже до буквы «Е» доходят, а через пару лет, наверное, и до «Л» доберутся. Представляете?

Марина представила и вздрогнула.

– Это сколько же народу в школе получается?

– У нас почти стандарт, тысяча сто. В тридцать восьмой полторы тысячи, и в каждом классе по сорок пять человек.

– А… преподавать как?

– А вот так. В общем, Марина Михайловна, еще раз поздравляю вас с распределением. Понимаете?

– О да, – с чувством сказала Марина и растерянно рассмеялась.

– Ну и сразу, вы уж простите, интимный момент. Давайте договоримся не беременеть минимум три года.

Она смотрела на Марину, не пытаясь смягчить слова хотя бы намеком на улыбку или понимающий прищур. За себя-то я ручаюсь, подумала Марина, стараясь не психовать, а вот за тебя не готова.

Тамара Максимовна то ли досчитала до нужной цифры, то ли сочла требование воспринятым и продолжила:

– В противном случае придется рассматривать вариант ухода по собственному желанию. Вы можете сказать, что это не единственный вариант, и будете правы, но уж поверьте старухе: остальные хуже. Ни мне, ни вам не нужны сложности, правильно? А они будут, если не вести себя разумно. В этом вопросе я, к сожалению, накопила такой опыт, что обсуждать нечего. Просто условимся так, хорошо?

Она внимательно посмотрела на Марину, дожидаясь, видимо, хотя бы кивка, не дождавшись, кивнула сама, нависла над исчерканной карандашами и тремя пастами простынью с расписанием уроков и осведомилась:

– У вас как, немецкий основной?

Марина поморгала и сказала вполне спокойно, как ни странно:

– Да нет, одинаково, французский могу в том же объеме.

– И это хорошо. То есть пока не пригодится, у нас французские группы небольшие, но на будущее… на будущее… В общем, смотрите, получается так: в первом полугодии у вас пятнадцать групп, порядка тридцати уроков в неделю. На самом деле будет поменьше, группы из параллельных классов постараемся объединять, так что получается четыре часа в день, ну или пять часов, если получится вам пятидневку выкроить, с одним свободным. Но этого не обещаю, сами понимаете.

– Да не надо, что вы, спасибо, – смущенно сказала Марина. – Рано мне еще преимуществами…

– А вы не волнуйтесь, мы свое возьмем, – пообещала Тамара Максимовна с полуулыбкой. – Вы ближайшую неделю заняты вообще?

– Да н-нет.

Тамара Максимовна прищурившись, пробормотала:

– Хотя, наверное, и так справимся… Я это к чему – может, понадобится ваша помощь на летней практике как раз, просто последить за ребятами, чтобы балду не пинали. Этот-то опыт, я так понимаю, вы за лето наработали.

– О да, – с гордостью подтвердила Марина.

Она, кажется, совсем пришла в себя, а про неприятное условие решила не думать. Мало ли на свете неприятных глупостей, которые нас не касаются.

– Хорошо. Тогда завтра подойдите, пожалуйста, будет понятно, вернулся все-таки Сергей Вячеславович, – он предупреждал, что может опоздать из отпуска, но поклялся сделать все возможное… да.

Марина заверила, что непременно подойдет и что, даже если окажется невостребованной, готова помогать на участке и спортплощадке оставшуюся летнюю неделю, а потом прибежит тридцатого и тридцать первого и подметет-вымоет что надо, а Тамара Максимовна сообщила, что до такого уж не доходит обычно, и вообще, вам же свое жилье обустраивать надо, я забыла, вон какие страсти у вас. На этой щекотливой ноте Марина вскочила, не быстренько, но как уж смогла – вернее, как позволила директриса, – закруглила разговор и, трижды попрощавшись, дважды поклонившись, покинула школу.

Ноги немножко тряслись, но вроде вышло неплохо.

Виталика внизу, конечно, не было. Хорош ухажер, подумала Марина, с недоумением чувствуя, что настроение не портится даже, а валится ниже колен, в узкие туфли, наполненные гулом и резью. Обещал весь день рядом быть, раз уж военкомат, куда он с утра намыливался, не принимает – по телефону сказали, мероприятие у них сегодня, не будет нужного офицера, – и вот вам рядом. В самом деле не воспринимает человек команд «Рядом» и «Сидеть», как и собственных обещаний.

Не то чтобы Виталик был остро необходим именно сейчас и не то чтобы Марина была не в курсе того, что такое мужская порода и как резко она становится исчезающей, – поди не будь в курсе при такой маме и такой сестре, а еще ведь теть Маша и теть Нина есть. Все равно хотелось зареветь. Самое то с учетом места и времени. Еще и пацаны смотрят. Правильно делают, где еще такой цирк дадут: выперлась из школы новая училка, фря такая в колготках не по погоде, и давай рыдать, не выходя со школьного двора. Еще и сюда бегут, чтобы поближе полюбоваться, гиены пятнистые.

Марина сердито мотнула головой, проморгалась и сообразила, что не бежит к ней, а неторопливо идет от спортплощадки Виталик, сияя, будто самовар. А бежит, опередив Виталика, пацан в обвисших трениках и заляпанной бурым футболке. Подозрительно знакомый пацан.

– О господи, – сказала Марина, заулыбавшись. – Артурик.

Вафин за август, кажется, чуть побледнел – веснушки, которые раньше были вмазаны в загар, стали четче. Башка совсем заросла, космы ниже бровей, зато прочий рост как будто в минус ушел, хотя это иллюзия, наверное, просто раньше Артурик выделялся на фоне хлипких сверстников, а Марина последние дни существовала на несколько другом фоне. Вафин молча моргал, пытаясь продышаться сквозь широченную улыбку, и попахивал нитрокраской и немножко детским потом. Все лучше, чем кровью, а то пятна Марину сперва перепугали.

Она качнулась, чтобы обнять Артурика, такого дурного и родного, единственного, если не считать балбеса Витальку, родного человека в этом неродном и огромном, оказывается, городе, смутилась порыва, поняла, что со стороны кажется, будто Марина боится краской попачкаться, смутилась еще больше и решительно прижала мальца к себе. Артурик замер, неловко растопырив руки. Марина отстранилась, взъерошила Артурику лохмы, нагретые и шелковистые, отчего он хихикнул и поежился, и спросила:

– Ты что, здесь учишься, в двадцатой?

– Ага, теперь да, – сказал Артурик, сияя. – Раньше в двадцать второй был, а теперь мы переехали. Я, главное, возвращаюсь такой, а меня со станции в сорок шестой везут вместо семнадцатого. И не сказали ничего, представляете?

– Здорово, – сказала Марина. – Теперь своя комната есть?

Артурик неопределенно повел плечом и пробормотал невнятно. Марина в очередной раз вспомнила, что он, как говорится, из хорошей семьи, стало быть, давно при собственной комнате, испытала из-за этого глупую неловкость и поспешно похвасталась, проклиная себя:

– У меня теперь тоже есть, вот.

– Марин Михална, а вы здесь преподавать будете, да? Класс.

– А ты какой учишь – французский?

– Немецкий, – сказал Артурик, заметно пугаясь того, что Марина, возможно, не преподает немецкий.

Марина засмеялась, а Виталик, ухмылявшийся поодаль, мрачно сказал:

– Ну все, чувак, ты попал.

– Немецкий у меня основной, – сообщила Марина, с удовольствием наблюдая, как Артурик пытается подавить восторг.

Ничего у него не получилось, конечно. Чтобы мальчик совсем не извелся, она спросила:

– А ты чего весь как… Том Сойер у забора?

– Да это, красим там, – сказал Артурик и стремительно принялся отколупывать слои краски с пальцев. – Летняя практика такая.

– Так вроде кисточки изобрели уже.

– Да там это, – исчерпывающе объяснил Артурик и махнул рукой в сторону спортплощадки, откуда немедленно донесся зычный зов «Ва-афин!». – Обаце, зовут. Я побегу, ладно?

– Беги, конечно.

Артур отшагнул и тут же, ширкнув подошвой, вернулся в исходное положение, чтобы озабоченно спросить:

– Марин Михална, а вы точно здесь вести будете, никуда не перейдете?

– Ну куда уж я теперь перейду-то, – призналась Марина вполне искренне.

– Класс, – повторил Артурик. – Тогда это… До встречи. Только не передумайте, ладно?

Просиял напоследок, странно поклонился Виталику и вчесал на повторный зов. Бежал он хорошо, технично так, лучше, чем на лагерной спартакиаде в первую смену.

– Ой смешной, – протянула Марина, глядя ему вслед.

– Да не то слово, – сказал Виталик. – Он что заляпанный-то такой. Ему велели стенку для препятствий красить, ну, кирпичная такая. Она уже покрашена, осталось оформить, чтобы кирпичи зеленые остались, а пространство между ними, ну, где раствор, коричневым. Как бы линейки должны быть, узкие такие. А кисточки только толстые, не получается. Он сперва, короче, поролоном пытался: берет кусочек, сгибает – и сгибом, аккуратненько. А раствор неровный, поролон рвется, ну и кончился весь. Артурик наш подумал-подумал – и айда пальцем просто. В банку окунул, начертил, значит, снова окунул.

– Так это один палец нужен, а он весь как людоедик.

– Говорю ж: раствор неровный, поролон даже рвется, а пальцы тоже не железные. Один пальчик, как это, стесал, другой макает. Ну вот так.

– Дур-дом.

– Не, – сказал Виталик, принимая очень довольный вид. – Это еще не дурдом. Дурдом вот где. Он мне, прикинь, тут рассказывал, я мало не рёхнулся. Шпионский заговор они тут как бы раскрыли.

– В смысле?

– Ну вот. Я так понимаю, в райисполкоме, это тут рядом, две остановки, старые бумаги сжигали – ну там утилизация, документов-то до черта, надо избавляться время от времени. Озеленение там, водопровод, слушали-постановили, понимаешь, да? Там рядом мусорные баки, уборщицы бумаги туда вынесли и давай палить потихоньку. А бумаг много, все не лезет, вот что не лезет, рядом складывали, пока баки выгорят. Ну, пацаны, естественно, растащили кое-что. И айда сочинять.

– Что там сочинишь-то? – не поняла Марина.

– Убить Андропова к Седьмому ноября.

– К-кого? Как, зачем?

– Юрия Владимирыча. Приказ ЦРУ. А райисполком это пишет и потом на свалку выносит.

– Боже мой, – сказала Марина и захохотала.

– Ну вот. Артурик, короче, два дня по свалке лазил, приказ этот искал.

– Н-нашел? – с трудом спросила Марина.

– Нет. Но там явно что-то нечисто: его сперва уборщица прогнала, потом мужик из райисполкома пришел в синей спецовке, сказал, что ноги открутит. В синей спецовке такой. Явный церэушник. Так, стоять.

Виталик подхватил обессилевшую от хохота Марину и повел ее к выходу со школьного двора, все так же серьезно излагая идеи и соображения Артурика в связи с тем, как заговору противостоять и кого арестовывать первым. Постепенно Марина пришла в себя, аккуратно промокнула глаза и спросила:

– Тушь сильно размазалась?

– Ну, тебе идет, – дипломатично сказал Виталик, уклонился от мощного удара платочком по башке, ловко выдернул платочек из пальцев, другой рукой неуловимо как зафискировал на две секунды голову Марины и мягким дробным касанием вытер ей глаза и щеки – Марина даже зажмуриться не успела. – И взрослый ведь парень, и башка вроде варит, а такой лопух, – огорченно сказал он, возвращая платок Марине.

– А ты таким не был?

Виталик пожал плечом.

– Жаль, – отметила Марина и вспомнила вдруг: – А ты знаешь, он-то такой и был всегда. Мы в Керчь на экскурсию ездили, ну там, Аджимушкай, партизаны, по городу немножко прошлись. А дома старые, с котельными внизу, и такие отдушины с решетками. Ну вот, Артурику кто-то напел, что это фашисты специально построили, чтобы людей сжигать.

– Да ну. Обалдеть. И он поверил?

– Не только поверил, потом час бухтел на тему «А зачем это оставили, еще кого-то сжигать хотят, что ли?».

– Логично.

– Ну да, логично. Когда объяснили, что это шутка, ох он обиделся.

– Блин. Это он умеет, да. В общем, хорошо, что я ему не сказал сейчас, что про райисполком тоже шутка.

– Почему хорошо? И почему не сказал, кстати?

– Ну, не обидится ни на кого хотя бы.

– Да? – спросила Марина с сомнением.

– Да. И, может, впрямь доказательства шпионские найдет. Фиг его знает, что там эти райисполкомы делают.

– Хм.

– А что «хм», нам про ЦРУ объясняли, они многое могут вообще-то.

Марина остановилась и спросила, всматриваясь Виталику в лицо:

– Виталь, ты серьезно сейчас? Я же не Артурик.

– Вот за это отдельное спасибо, – сказал Виталик.

– К вашим услугам, сэр. И всегда… Виталь, ты чего?

Виталик замер на краю неширокой по местным меркам асфальтовой четырехполоски. Ее надо было перейти, пока машин нет, и идти еще квартал, а потом направо, через подземный переход, еще пять кварталов – и будут общаги. Виталик застыл гипсовым памятником, даже побелеть попытался под загаром, и смотрел мимо Марины – на дорогу. По дороге медленно шла толпа. Вернее, процессия. Большая, человек семьдесят. Впереди очень медленно шагали два усатых парня в странной пятнистой одежде. Один, сильно хромая, нес застекленный портрет, вцепившись в рамку, как в края щита, так что пальцы побелели. Второй бережно, будто спящего котенка, держал на согнутых руках небольшую белую подушку, на которую был аккуратно уложен голубой берет.

Марина заморгала, не понимая, что это и зачем, потом разглядела обтянутый красной тканью гроб, который как будто легко волокли на скрученных простынях одетые по-летнему мужики с набрякшими венами на шеях и предплечьях. Рядом брели заплаканные, но нестарые совсем люди в черном и офицер с непокрытой головой. Офицер тоскливо смотрел в небо, но умудрялся не спотыкаться. Дальше шли разные люди, но почти все молодые или нестарые. Нестарые смотрели под ноги, молодые – прямо перед собой, как пятнистые усачи во главе колонны.

Музыки почему-то не было, хотя обычно на похоронах играет траурный марш, надсадно и выматывающе, Марина помнила. И для обычных похорон выбирались автобусы и грузовички, которые двигались по окраинным улицам. Эти похороны были необычными. Вместо медного надрыва – шелест шагов, тихий плач, сконфуженное сморкание и страшное молчание. Вместо громыхающего грузовичка – злые потные парни, время от времени уступающие ношу еще не потным, но злым. Вместо скрытного перемещения к кладбищу по окраинам – марш к центральной улице с перекрытием движения.