Текст книги "Перл"

9
Пути следствия

Трубо-трубо-трубочист,

Был он совестью нечист:

Спрятал в дымоход жену,

Да к тому же не одну.

Среди маминых книг была одна брошюрка викторианских времен под названием «Дамский оракул». Можно было задать любой из перечисленных в ней вопросов, закрыть глаза, сконцентрироваться на нем и наугад ткнуть в специальную табличку с символами. Нужный символ вел к нужному ответу из другого списка. Все вопросы были из серии «Думает ли обо мне тот, о ком думаю я?», а ответы обычно сводились к туманному «Возможно. Время покажет».

Большинство вопросов в книжке связаны с возможными скандалами. Например: «Если о моем проступке узнают, избегу ли я наказания?» или «Что мне делать, чтобы моя тайна на раскрылась?» А для тех, кто буквально находится на грани грехопадения, есть и такое: «Ринуться ли мне в омут с головой или воздержаться?» Ответы на более конкретные вопросы тоже хороши: однажды я выбрала «Будут ли у меня дети?», и ответом было «Один прелестный и несколько гадких». Ну спасибочки.

Несмотря на дурацкие вопросы и не менее дурацкие ответы, я регулярно обращалась к «Дамскому оракулу» в подростковом возрасте, совершенно игнорируя предлагаемые книжечкой рекомендации. Думаю, для этого он и нужен. И хотя я вовсе не была похожа на викторианскую девочку с веером с обложки, мои заботы не особенно отличались от ее забот. Любит ли она меня? Будем ли мы счастливы? Знает ли кто-нибудь мой секрет? Будет ли она и дальше любить меня, если узнает?

Я считала себя мастером игр в вопросы и ответы. Я играла в них с мамой, и она объясняла, что есть множество способов правильно ответить на поставленный вопрос. Когда полицейский впервые сказал: «Я должен задать тебе несколько вопросов», это было как бальзам на душу. Если все можно выяснить, проанализировать и уладить с помощью вопросов и ответов, значит, через пару часов проблема будет решена.

Но оказалось, что его вопросы мне не под силу. С ответами все время было что-то не так. Я пробовала другие ответы. Сообщала другие вещи. Я всматривалась в лица в ожидании знака, что все делаю правильно: если гримаса непонимания и растерянности сменится удовлетворением и одобрением, значит, все идет как должно. Но все, что я знала о вопросах и ответах, теперь не помогало. Был лишь один правильный ответ, и полиция его знала, а я – нет. И чем больше разных ответов я пробовала, тем хуже шли дела.

Полицейские просматривали предыдущие записи в своих блокнотах, проверяя, что я говорила в прошлый раз, вчера, позавчера, и ответы не совпадали. Вчерашний ответ не сработал, раз маму до сих пор не нашли, и потому я пробовала другой ответ. Кружила, собирала случайные вещи, старалась объяснить, используя все свое воображение, как они могут помочь в поисках. В итоге мне вообще перестали задавать вопросы. Я облажалась.

Полицейские, например, часто спрашивали, где она могла бы оставить записку. Где она могла оставить записку? Люди, которые собрались навсегда войти в реку, часто оставляют письма. Но шел дождь, так что конверт размок бы. Может, в старой часовне? Там стояли какие-то старые пустые банки из-под варенья, но в них нашлись только полусгнившие ленты от букетов и венков, свечные огарки, пауки и мох.

Может, письмо унесла полноводная река, и его прибило к неизвестному берегу, к тростниковым зарослям, и вода растащила его на мокрые клочки. Может, оно лежало в ее кармане. Но скорее всего, мы не нашли никакого письма потому, что она его не писала. А без письма мы не могли доказать, что она покинула нас добровольно.

Еще было много вопросов о том, что она могла взять с собой, уходя. Плащ – если собиралась в долгий путь. Резиновые сапоги – если планировала идти по размокшей грунтовке или срезать путь через поле. Деньги – чтобы воспользоваться общественным транспортом. Косметику – для встречи с кем-то. Красивую одежду. Чемодан – если намеревалась путешествовать в компании. Карта – если знала, куда именно едет.

Только вот понять, что человек взял с собой, – задача не из простых. Для начала надо хотя бы знать, чем вообще этот человек владел и что конкретно осталось на месте после его ухода. Мы не знали ни того, ни другого.

Эдвард пытался оградить меня от допросов, но безуспешно. Я была одной из последних, кто ее видел, так что меня опрашивали в обязательном порядке. И вообще, я постоянно была рядом, отвлекая Джо, пока Эдвард беседовал с полицией: я внимательно вслушивалась в голоса, доносящиеся из открытой кухонной двери, прокрадывалась на лестницу, когда не могла заснуть, и прислушивалась к поздним телефонным разговорам с коллегами и друзьями. Что она скрывала? С кем могла встречаться?

Вот их любимый вопрос. Каждый раз, когда кто-то новый пытается что-то расследовать, они возвращаются к этому вопросу. Самое любимое направление расследования. Я для себя давно закрыла тему, но она так нравилась детективам, что придется сейчас рассказать и про нее. Если можете так же легко, как я, ее опустить – пожалуйста, на ваше усмотрение.

В семидесятых в деревнях появилось очень много образованных городских женщин, которые верили в возвращение к природе. Они мечтали, чтобы их дети гоняли на велосипедах по грязным дорогам и строили в кустах шалаши. Они хотели сами выращивать овощи, варить компоты и шить одежду. Но тут возникала загвоздка: выходит, они теперь должны были вернуться на кухню и перестать самостоятельно зарабатывать? Получается, они вернулись на поколение назад, передав чековые книжки и ключи от автомобилей в руки мужьям?

Моя мама фактически выросла в бакалейной лавке; бабушка работала там по двенадцать часов в сутки рука об руку с дедом и на равных правах распоряжалась бюджетом. Мама провела детство на полу магазина, и бабушка кормила ее прямо за прилавком, пока мама не подросла настолько, чтобы носить и складывать товары. С обратной стороны прилавка дед сделал выдвижную полку, за ней мама делала уроки и готовилась к экзаменам, параллельно присматривая за магазином. И университет она выбрала ближайший к дому, чтобы работать по выходным.

После смерти бабушки и бизнес, и дед рассыпались на глазах и не протянули без нее даже года. После оплаты похорон и раздачи долгов лавка закрылась. Мама как раз была студенткой. Последний учебный год она жила в общежитии, а буквально через неделю после получения диплома вышла замуж за Эдварда. Он преподавал у нее историю.

Она была из семьи работящих женщин, которые из поколения в поколение ни на секунду не сомневались в своем праве зарабатывать деньги. У них не было выбора. Няньки считались излишествами для богатых. Дети просто должны были молча помогать и не путаться под ногами. Моей маме не у кого было учиться, когда она оказалась в деревенском доме-развалюхе и решилась самостоятельно возделывать сад и растить детей. Пришлось изобретать свой путь.

Никакого общественного транспорта. Никакого интернета. Ни машины, ни собственного дохода. Они никого не знала, а поскольку я не посещала школу, то и с другими родителями она не общалась.

И когда все эти образованные идеалистки оказывались отрезанными от мира профессионального труда, денег и власти, происходила одна и та же штука: романы. Интрижка в деревне – это тайные встречи в сарае или в поле на отшибе. Интрижка – значит, все будут в курсе. В деревне не бывает секретов.

Я не думаю, что в тот день она шла на встречу. Если бы она вообще собиралась куда-то идти, она бы заранее попросила миссис Уинн задержаться и присмотреть за нами. Она бы оставила бутылочку молока и расписание кормлений. Она бы надела хорошие туфли и плащ. Взяла бы деньги, сумку. Вызвала бы такси, дошла бы до машины в резиновых сапогах, с зонтом в одной руке и сумкой с туфлями – в другой.

Мы знаем, что она поступила бы именно так, потому что когда много лет назад она отправлялась на встречу, то поступала именно так. Вся деревня об этом знала. И я теперь знаю тоже. Она встречалась с мужчиной, которому принадлежала земля на другой стороне деревни. Она как-то спросила в местном магазине, нет ли кого-то в округе, кто мог бы помочь с садом, дать пару советов, продать немного удобрений для овощных грядок, и хозяйка магазина обещала попросить некоего Стэна заглянуть.

Однажды утром перед завтраком мама вышла в сад прямо в халате – выпить чаю, выпустить курочек из курятника, – а там стоял он, опирался на садовые вилы и сворачивал самокрутку. Он сказал, что она неправильно все перекопала, что яблони уже и подрезать нет смысла, и вообще эти яблоки годятся только в выпечку, и попросил два куска сахара и побольше молока.

Стэн не вписывается в закрытые пространства. У него типично деревенская манера говорить неторопливо, обрываясь на середине фразы и пожимая плечами либо переводя взгляд вдаль – дескать, ну вы поняли, разглагольствовать не буду. Понятия не имею, насколько правдивыми были слухи о нем и моей маме. Сама я знаю о нем лишь одно: он был добрым.

После пропажи мамы он как-то раз выгрузил у нас во дворе гору дров – совершенно бесплатно, потому что все равно пилил деревья, так хоть нам будет чем согреться. Он приезжал в свободное время и чинил нам крышу или латал сарай в непогоду. Он вырыл канавы у нашего забора, чтобы участок не заливало. Когда сад совсем зарос, он привез мотокосу и выкосил все до состояния вполне приемлемого газона, а перед этим прошелся под всеми древними яблонями и собрал в мешки гнилые и усиженные осами опавшие яблоки.

Он никогда не входил в дом. Если его приглашали, он пожимал плечом и извиняющимся жестом указывал на недокуренную самокрутку. Он стучал в кухонное окно и говорил: «Можно, пожалуйста, два куска сахару и молока побольше». И всегда оставлял кружку где-то в саду.

Я никогда не думала, что все эти годы он был к нам так добр из чувства вины. Он дружил с нами в такое время, когда остальные старались держаться от нас подальше. Полицейские задавали ему вопросы, снова и снова, годами приезжая и заставляя повторять одно и то же, расстраивая его жену, и он ни одного дурного слова в наш адрес не сказал. Он продолжал приезжать, чинить черепицу, вынимать гнилые доски из дверей сарая, выгребать ил из канавы и таскать дрова.

Он очень простой и легкий человек. Немногословный. Если у них был роман, мне ли их судить? В отличие от каждого из них, я даже брак не потянула. Не то что брак, а даже что-то приблизительное – не потянула. Вот такая, одинокая, сама по себе – смогла бы я устоять перед добрым мужчиной, у которого возникла бы нежность ко мне? Сомневаюсь.

Я не все вам рассказываю. Они ведь забрали все ее дневники и записные книжки. Все прочли. Сфотографировали записи, касавшиеся этого романа. Она ведь писала стихи. Довольно откровенные любовные стихи. Их показали папе. Нарочно показали, чтобы увидеть его реакцию, понять, способен ли он на убийство. Ревнивый, обиженный муж? Вспыльчивый тип? А может, наоборот – спокойный, бессердечный? Может, он держал ее взаперти в этом доме, крайнем на улице, без машины и денег, чтобы подавить ее волю? Почему ребенок не в школе? Под одеждой синяков нет? Они что-то скрывают?

Все эти дневники, записи, стихи появились еще до моего рождения. Я не в курсе, как односельчане обо всем узнали и как моим родителям удалось спасти брак и жить дальше – вроде бы даже счастливо. Я не знаю, насколько сплетни ее задели или помешали завести друзей. На моей памяти родители были настолько близки, словно им вообще никто больше не нужен. Они договаривали реплики друг друга и синхронно поднимали брови, подразумевая множество разнообразных вещей. Даже книги читали одни и те же.

Я уже предвижу следующий вопрос, так что тут же с ним и покончу. Нет, это не та история, в которой я узнаю, что мой отец – не мой отец, и именно поэтому у меня такие сложные отношения с мужчинами. Да, у моей мамы почти наверняка была интрижка на стороне еще до моего рождения. Но так не бывает, чтобы ты всю жизнь жила с такими веснушками, а община при этом сомневалась, чья же ты дочь. Джо – точная моя копия, а я – почти точная копия папы. Кроме того, я вообще никогда этому не придавала значения. Какая разница? Это в целом сложно и в целом неплохо – быть дочерью моих настоящих родителей. Этого во всех смыслах более чем достаточно.

Еще я как-то подслушала, что Эдвард говорил о тех временах. Ему звонил друг, он вынес телефон в сад, шел мимо открытого окна, и до меня донеслось: «Я в те времена тоже был не идеальным мужем, знаешь ли». Насколько я понимаю, у него тоже был роман. Как минимум один. Минимум один, о котором знал этот его друг.

Для подобного есть специальное слово. «Преуменьшать». Это проще, чем отрицать. Отрицание предполагает способность игнорировать исходные данные. Преуменьшение же предполагает, что ты все видишь, все слышишь, просто делаешь менее значимым. Я так отношусь к свидетельствам измен моих родителей. Да, они были. Но я выбираю верить, что не в них кроются ответы на все вопросы.

Деревенский быт – сплошь преуменьшение. Мы так живем. Если кто-то совершает преступление, мы такие: «Ой, ну это же наш Джонси, он не хотел». И пусть я давно оставила деревенскую жизнь позади, привычка никуда не делась. Я преуменьшаю. Знаю, это чревато. Должна понимать. Это такая устаревшая штука, более типичная для поколения моих родителей. Люди их возраста вечно говорят: «Не преувеличивай». Особенно детям. Не драматизируй. Да ладно тебе, Марианна, «ненависть» – слишком сильное слово. Но нет.

Я ненавидела школу. Ненавидела эти форменные носки. Ненавидела учителей. Ненавидела одноклассников. Ненавидела свою прическу. Особенно ненавидела учителя чтения, который проводил четвертные аттестации. Ненавидела письма из школы с этими их специальными преуменьшающими словами. Марианне нужно время, чтобы привыкнуть к школьному распорядку. У Марианны есть способности, но ей следует больше уделять внимания дисциплине, чтобы достигнуть результата. С Марианной временами бывает сложно.

Если «ненависть» – слишком сильное слово, то как вам нравится «любовь»? Моя мама любила Стэна? В ее стихах сказано, что любила. А папа ее простил? Или «прощение» – это тоже слишком сильное слово?

10
Ложка по имени Джеффри

Раз-два-три-четыре-и-пять,

Дом сдается, можно стучать.

Бывший жилец его пил и гулял,

Вот и жилье свое потерял!

Я поначалу не особо противилась переезду. Эдвард усадил меня и объяснил концепт денег и суть денежных отношений. Неожиданная информация. Я видела, что нашему дому нужен ремонт, потому что он протекает, промерзает и скрипит. Теперь же я узнала о стоимости детского сада, проезда и о штуке под названием «долги». Оказалось, что все эти невыносимые репетиторы, которых я игнорировала и которым грубила, обходились в крупную сумму того, что называется деньгами.

Я, как подросток, считала, что переезд в город – это больше свободы, больше новых мест. Я слышала словосочетание «городское жилье» и представляла себе такое изящное здание с длинной террасой, подвалом, мансардой, каменным резным крыльцом. Гадала, можно ли мне будет занять самый верхний этаж.

Кроме того, наш дом превратился в абсолютно ветхий и безнадежный лабиринт, где из каждого угла разило чувством вины, а сад наглухо зарос непроходимыми колючками. Выезд к трассе весь покрылся ямами, и получалось, что либо машину надо бросать за воротами и пешком подниматься к дому в резиновых сапогах, либо каждый раз рисковать целостностью выхлопной трубы и прочих механизмов, расположенных под днищем автомобиля, а я даже не знаю, как они называются. И все это тоже стоит денег.

Джо пора было уходить из детского сада при колледже, где работал Эдвард. Садик, в отличие от школ, был открыт с восьми утра до шести вечера. Если бы Джо ходил в деревенскую школу, то с утра и вечером с ним сидели бы няни. Тогда в школах туговато было с группами продленного дня. А вот в городе можно снять жилье поближе к университету, и тогда Джо сможет ходить в тот же сад на завтрак, и к тому же там старших детишек отводят в школу группой и потом забирают. Получается, Джо остался бы с уже знакомыми детьми.

Я даже не подумала, что у Джо могут быть друзья. Что там они весь день делают – сидят на полу, кусаются и дружно жуют пластилин? До меня вдруг дошло, что у Джо есть свой отдельный мир, и он делит этот мир с Эдвардом во время их долгих утренних и вечерних поездок в машине, а я сталкиваюсь лишь с его обрывками – рваными фантиками на заднем сиденье, недопитым молоком в чашках-непроливайках, поделками из всякого барахла, которые он привозил из детсада домой, но никогда даже не выносил из машины. А теперь весь этот мир, который я игнорировала, вдруг становится важнее моего.

К тому же у Джо была аллергия. В городской школе уже учился ребенок с тем же набором аллергических реакций, так что школа была готова предоставлять отдельное меню. Плюс на экстренный случай и Эдвард, и больница были в двух шагах.

Эдвард рассудительно заметил, что раз я все равно в школе почти не появляюсь, так какая мне разница, куда ходить. Может, там даже лучше будет. Он показал мне таблицу моей школьной посещаемости – и ее отсутствия. Зеленым были отмечены дни, в которые я посещала хоть какие-то уроки, а красным – прогулы, о которых Эдвард не знал. Оранжевым отметили те пропуски, когда учителя занимались со мной на дому.

Таблица выглядела как ночной фейерверк. А должна была выглядеть как плодородная нива. Я не ожидала, что школа так за всем следит. Мне никто толком даже не говорил ничего. Так я впервые в жизни запоздало поняла, что те, чья работа – следить за порядком, обычно как раз таки и следят за порядком.

С продажей дома возникли проблемы. Надо было поддерживать его в пристойном состоянии ради потенциальных покупателей, которые обычно являлись с агентами в рабочее время, когда я должна была находиться в школе. А я сидела дома. Так что мне приходилось прятаться то в сарае, то в саду, прикидывая, нравится ли им дом или нравятся ли они мне настолько, чтобы я могла его им уступить. Настал август, а покупателя не было. Джо дали место в городской школе. Мне тоже, хотя я и отказалась туда сходить. И что дальше?

Эдвард снова усадил меня и стал объяснять, что существует некий Краткосрочный Кредит, который предполагает еще большие долги, но зато мы сможем переехать в дом прямо возле его работы. Его хозяева переехали в дом престарелых, мебель им больше не нужна, так что мы можем въезжать и жить там хоть сейчас, а старый дом пока пусть продается. Краткосрочный Кредит означает, что всякие удобства в новом доме вроде ковриков и новой ванны придется отложить на потом, но коврики могут подождать, а начало учебного года – нет.

Я спросила: «С каких пор мы вообще заморачиваемся насчет дурацкого начала дурацкого учебного года?», а Эдвард ответил: «С тех пор, как нам нужна государственная программа заботы о детях работающих родителей – и это, собственно, главное». Я-то думала, что речь пойдет об образовании. Правда, это было до того, как я узнала о деньгах.

Я впала в запоздалое и совершенно деморализующее уныние, отчего отказалась помогать собирать даже мои собственные вещи. На кухонном столе Эдвард разложил описание Нового дома и долго сидел над ним, приклеивая к плану записочки вроде «комната Марианны?», «пианино сюда?» или «семейный кинозал?». Я пролила на документы сладкий чай, поэтому некоторые глянцевые страницы склеились и фотографии интерьеров мы посмотреть не могли. Может, и к лучшему.

Я согласилась туда съездить и все увидеть своими глазами буквально за неделю до переезда. Мы въехали на мощеную кирпичом подъездную дорогу перед приземистым красным домом с безобразным эркером на первом этаже и пестрыми матовыми витражами в верхней части окон. Я отказалась выходить из машины. Но спустя некоторое время мне так приспичило в туалет, что пришлось идти и звонить в дверь, чтоб Эдвард впустил меня пописать.

Вдоль поворота дороги на обочине стояли оранжевые пластиковые цветочные горшки, полные жухлых листьев. Предыдущие хозяева приделали к входной двери крыльцо с поручнями вдоль стен. Дверной звонок выдавал короткую и невыносимо печальную мелодию. Нейлоновый коврик, укрывавший крыльцо, прихожую и лестницу, располагался на ступенях так, что каждый следующий элемент орнамента слегка смещался относительно предыдущего, вызывая рябь в глазах и головокружение. И еще везде неправильно пахло. Как будто пьешь воду не дома, а где-то в другом месте, и у нее неправильный вкус. Не плохой – просто неправильный.

Джо носился туда-сюда между двух смежных гостиных – одинаково квадратных, высоких и уродливых. Ему не удавалось дотянуться до дверных ручек, врезанных довольно высоко и сделанных из какого-то скучного хрупкого пластика. На дверях висели керамические тарелочки с нарисованными розовыми и лиловыми цветами.

Я рванула по лестнице в поисках туалета. Он оказался крохотной комнатушкой с чем-то вроде ступенек перед унитазом, чтобы старикам было легче садиться и вставать. И розовым пластиковым держателем для туалетной бумаги.

Моя комната находилась в передней части дома. Там был малюсенький камин, выложенный бледно-коричневой плиткой, окруженный с обоих боков здоровенными шкафами с белыми пластиковыми дверцами. На двух односпальных кроватях лежали желтые стеганые покрывала. В шкафах было полно цветного постельного белья, а на каждой полке виднелась аккуратная наклейка: ближняя спальня, дальняя спальня, новая спальня.

Новая спальня оказалась пристройкой к кухне, и она предназначалась Джо. Только из этой комнаты вынесли все старые вещи, чтобы не провоцировать у Джо обострение аллергии, а на пол в качестве меры против пыли уложили свежий ламинат. Эдвард заказал для Джо новую хитрую кровать-чердак с лесенкой к спальному месту и игровым домиком в нижней части, так что теперь большую часть времени был занят сборкой этой кровати, а Джо помогал ему, подавая не те инструменты и постоянно убегая с нужными деталями.

Я довольно долго занималась тем, что снимала с кроватей и вынимала из шкафов постельное белье и складывала его в коридоре. На кроватях были еще какие-то рюшечки, свисавшие до самых ножек. Каждая кучка белья пахла чужим домом. Я сняла с окон цветастые занавески, и вдруг крохотные пластиковые крючочки, на которых они держались, просто развалились у меня в руках, усыпав обломками пушистый желтый коврик у окна. За занавесками обнаружился такой же цветастый тюль – целые километры жесткой ткани, пахнущей лимоном.

Когда я и их унесла в коридор, Эдвард заметил: «Ты бы не спешила убирать тюль, пригодится. За окном фонари, людям с улицы все будет видно». Мне и в голову не приходило, что окна занавешивают, чтобы с улицы никто не заглядывал. За окнами старого дома были заборы да коровы, а мимо проносились разве что редкие совы и летучие мыши. Занавески нужны были для сохранения тепла, когда затоплен камин, или чтоб не тянуло сквозняком из кухни.

Потом мы проголодались и отправились вниз по улице, мимо бесчисленных однотипных краснокирпичных домиков с эркерами и идентичными гравийными подъездными дорожками, по одной на каждые два дома. Наконец мы добрались до небольших торговых рядов, взяли там уличной еды и бутылку молока. Путь показался мне очень длинным, потому что я привыкла воспринимать каждый дом как достопримечательность, а тут их было слишком много.

Пока мы в кухне искали, во что бы налить Джо попить, нам попались маленькие стаканчики с олдскульными мультяшными персонажами. Эдвард предположил, что это часть коллекции. Ясно было, что ими пользовались дети этого дома – очень давно, когда здесь еще жили дети. Были и другие сокровища. Например, мы нашли детскую ложечку со слоненком на ручке и гравировкой «Джеффри».

– Везуха, – сказала я. – Сперва нам достались в нагрузку лилово-зеленые цветастые простыни, а теперь вот еще и ложка по имени Джеффри.

Эдвард ответил:

– Да ну, глупости. Джеффри – это однозначно имя слоненка, а не ложки.

Я понимала, что раз уж мы начали шутить о столовых приборах, то обратной дороги нет. Придется привыкать.

Мы всегда говорили – Новый дом. Двадцать семь лет мы называли его Новым домом. А поскольку речь шла о Новом доме, то нам можно было бы простить наши жалкие попытки его освоить, присвоить, сделать его нашим домом. Назови мы его просто «дом», пришлось бы полноценно принять переезд, убрать из дальней гостиной кресла прежних хозяев и сменить ужасные обои в ближней гостиной, а не просто закрывать их новыми книжными полками.

Не только мне тяжело было привыкать. Эдвард никогда не признавался, что скучает по Старому дому. Да и необходимости не было. Он регулярно проезжал мимо Нового дома, возвращаясь с работы, – автоматически выезжал на привычную дорогу, а потом разворачивался и ехал куда надо. Помнится, из-за слишком крутого поворота он однажды заехал на дорожку под неправильным углом, не вписался в ворота и поцарапал крыло машины. Так и ездил потом все время с царапиной.

Он заглядывал в сервант в поисках чего-то несуществующего, а потом захлопывал дверцу со слегка избыточным усилием. Или я вдруг заставала его у кухонного окна – он вглядывался в пустоту, будто ловил след или призрак чего-то былого. Я видела, как пренебрежительно и отстраненно он смахивал с подоконников всякое барахло, будто раздражаясь, что все эти вещи не имеют к нему отношения.

По выходным он предлагал: «Давайте, может, заскочим в нашу старую избушку, поглядим, как она там, не развалилась без нас?» – и пусть он старался сохранить бодрый тон, но правду не утаить. Я как-то даже не вникала, пока он не назвал старую «избушку» словом «она».

Новый дом был определенно «он». А главное, что он знал, что не особо нам нравится, и, когда мы уезжали на выходные, готовил нам сюрпризы. Например, мы возвращались воскресным вечером, а он не позволял ключу повернуться в замке входной двери, и мы дергали этот ключ, пока он не переламывался прямо в замочной скважине, так что приходилось выбивать окно туалета на первом этаже, чтобы я влезла в дом, буквально втягивая себя вверх тормашками внутрь, хватаясь за туалетный бачок.

Новый дом смеялся над нами. Что бы мы туда ни привозили, он все равно заполнял пространство и предметы запахом талька и старой одежды. Стоило нам подъехать на машине, как с крыши летели вниз куски черепицы и приземлялись прямо возле колес со звуком предупредительного выстрела. Межкомнатные двери разбухали и не пускали нас в комнаты. Электрический камин чуть не взорвался, когда мы впервые его включили. Канализация практиковала нечто под названием «гидравлический удар»: если среди ночи смыть в туалете, то ближайшие полчаса придется слушать непрерывный стук в трубах, причем он мешал спать не только нам, но и соседям, сообщавшим, что при прежних жильцах такого не бывало. А еще мы как-то раз вернулись домой в воскресенье и, прежде чем включить свет, едва успели сообразить, что стоим по щиколотку в воде, – иначе взлетели бы на воздух. Прорвало водяной бак, и вода потекла со второго этажа на первый, залив проводку.

Денег на ремонт у нас никогда не было. Сломанный ключ так и торчал в дверях чуть ли не целый год, а мы просто ходили через заднюю дверь. Протекший потолок высох, на нем осталось рыжее пятно, а электричество в прихожей отключилось насовсем. Мы просто стали включать свет на лестнице. Накопительный бак мы перекрыли, перешли на электрический водонагреватель. То есть каждый раз, когда кто-то собирался умыться или вымыть посуду, нужно было сперва притащить сверху ведро воды. От постоянных брызг лестница скоро вся покрылась пятнами. Да ради бога, говорил Эдвард, как только будут деньги – купим новый ковер.

Выбитое окно в туалете первого этажа мы закрыли куском фанеры, так что, когда я решала вернуться из школы пораньше, попасть в дом было легко. Обычно где-то в девять тридцать утра я привычно втискивалась в окно, потом подтягивалась, обнимая дурно пахнущий унитаз, и успешно падала на пол, ударяясь чем-нибудь и роняя пластиковый стульчак и подставку Джо.

Вскоре оказалось, что многое из того, чем мы так тяготились в старом доме, переехало вместе с нами в новый дом. Нас тяготили вещи. Сама вещественность вещей. Например, протухший мешок с сырым полотенцем из бассейна, забытый на вешалке под плащами. Потерянные письма из школы. Какие-то кусочки пазлов, бесплатные игрушки в пластиковых упаковках, валяющиеся на столе нераспечатанные конверты из банка, недорисованные рисунки, старые списки покупок, которые мы забыли взять с собой в магазин, детальки лего, школьные рубашки с оторванными пуговицами, мертвые растения, половинки прищепок, пакетики с семенами, которые никто никогда не посеет, и полупустые цветочные горшки, в которые Джо что-то сажал в школе, но потом ни разу даже не поливал. Все эти вещи больше не имели смысла. Эта их бессмысленность окружала нас, заставляя искать приюта от комнаты к комнате.

В Новом доме нас накрыло волной новых вещей, которые мы, не приходя в сознание, нагромоздили поверх найденных старых, принадлежавших другой, больше не существующей семье. Например, в глубине шкафа, где стояли поильники, у которых ни один носик не подходил к самому поильнику, обнаружилась целая батарея кружек – все как одна или с трещиной, или с отбитой ручкой. Там же стояли сувениры из разных мест, где мы никогда не бывали: какие-то керамические горшочки с блестящими крышечками, чтобы как-то хитроумно готовить яйца, специальные ложечки для мармелада с эмалевыми апельсинами на ручках и кривые пепельницы, раскрашенные под божьих коровок, стоявшие там со времен, когда дети в школе на уроках гончарного дела еще делали пепельницы.

Под раковиной мы нашли полупустые банки с заплесневелым собачьим кормом, подписанные «корм для черепахи». Нам попались оранжевые стеклянные вазы и отсыревшие семечки для птиц, которые проросли и превратили сливную трубу в зеленый уголок. В ящике для столовых приборов лежало несколько приспособлений для открывания банок, какими пользуются пожилые люди со слабыми руками, а еще – полупустые упаковки бумажных салфеток с запахами чужого Рождества и детских дней рождения.

Несколько раз я пыталась удрать в старый дом вместо того, чтобы идти в школу. Я нарочно пропускала школьный автобус, возвращалась в новый дом, забиралась через туалет и думала: какая чушь! – поеду домой. Я знала, что в старом доме пусто. Я думала, что если разобью там лагерь и напрочь откажусь уходить, то Эдвард будет вынужден бросить этот дурацкий новый дом и вернется вместе с Джо.

Только вот добраться до старого дома с одними только деньгами, сэкономленными на школьных обедах, было непросто. Допустим, можно зайцем пробраться в поезд через Шропшир, избежать встречи с кондуктором, выскакивая и запрыгивая обратно на пустых платформах возле неизвестных крошечных деревень, но от конечной станции все равно надо было еще долго добираться автобусом, а автобусы практически не ходили.