Текст книги "Второе рождение Жолта Керекеша"

– И все-таки это не он.

– Почему?

– Если бы это сделал Жолт, он остался бы, чтоб увидеть свой механизм в действии. Если бы дом поджег он, то стал бы смотреть, как дом горит.

– Об этом я тоже думал. Но я бы не удивился, если б за результатом своих деяний он наблюдал, скрываясь где-то поблизости…

– Ты сошел с ума!

– Магда! Это так мило, великодушно, что ты всеми силами стараешься подчеркнуть свое доверие к мальчику. Но это смешно. Нас накажут и будут правы. Жолту тринадцать лет, и ответственность за него несу я. Но как, как разговаривать с собственным сыном, когда он… сделался поджигателем?!

Лицо Керекеша нервно подергивалось.

Магда смотрела на него в нерешительности, потом отвернулась к окну, чтоб не смущать своим взглядом. Вдруг она что-то вспомнила:

– Но ведь в Тёрёкмезё он собирался давно. Поэтому совсем непонятно, что именно в этот день…

– Да что тебе далось это Тёрёкмезё! Со мной ты споришь, но сама такой возможности не исключаешь. Скажи честно: способен на это Жолт или нет?

– Нет, – сказала Магда с некоторой досадой.

– Хм!.. Ты просто хочешь меня утешить. Я ведь еще успею прийти в отчаяние, когда заявятся к нам с собакой… Ждать, кстати, придется недолго…

– При чем тут собака?

– Я не рассказал тебе всего до конца. В подвале нашли носовой платок Жолта.

– Платок Жолта?

– Я его узнал.

Магда онемела, потом выглянула во двор из окна.

– Вон ведут собаку, – сказала она с удивлением.

– Ведут собаку?

– Вернее, наоборот: собака ведет милиционера.

Керекеш бросился к окну. Так и есть! Черная с пестриной немецкая овчарка, принюхиваясь к земле и туго натягивая длинный поводок, тащила младшего сержанта к воротам. На улице она пустилась трусцой. За ними, в измятой рубашке, исполненный горячего воодушевления, спешил экс-почтальон. Потом показался старший сержант и, оглянувшись в воротах, дружелюбно помахал жильцам. Керекеш в смятении повернулся к жене:

– Что это значит?

– Ничего особенного. Они ушли. Очевидно, собака взяла след.

Керекеш промолчал и уставился вдаль, от волнения слегка закосив глазами. Магда смотрела на него с состраданием.

– Поверь, никаких неприятностей не будет, – сказала она совсем тихо.

Керекеш встрепенулся.

– Собака взяла неверный след. Но что же тут удивительного? Городской дом такого типа, как наш, для собаки – целое море различных запахов…

– Послушай, Тамаш! Носовой платок не такое уж неопровержимое доказательство.

– Каждый божий день мой сын терзает мне нервы!

– Потому что ты ждешь от него больше того, что он в состоянии дать. Он ведь еще ребенок…

– То, чего ждут от него, не в счет. В восемь месяцев он выбрался из манежа сам и чуть не сломал себе шею. Ни один его сверстник не был на это способен. Тогда я этого от сына не ждал. До сих пор поражаюсь, где он взял столько силы.

– Ты же в нем и развил эту силу. Ему было всего два месяца, когда ты стал с ним заниматься гимнастикой. И, надо сказать, не без успеха.

– Успех блестящий. Как у десятков других детей: ушибы, трещины, шрамы. Само по себе все это пустяки. Мальчик пробует свои силы, и это в порядке вещей. Но в Жолте постоянно присутствует нечто: то ли какая-то необоримая бесчувственность, то ли жестокость. И эта непонятная жестокость меня настораживает.

– Ты не можешь простить ему ту недобрую шутку…

– Недобрую шутку? Уничтожать несчастных букашек, сжигая их с помощью увеличительного стекла, – это всего лишь недобрая шутка? О господи!.. Пусть себе ребенок резвится, а мы должны набраться терпения и все, все сносить. Но до каких пор?!

– Ты слишком мнителен, Тамаш. А это усиливает…

– Всего лишь раз, и то по недоразумению, он получил от меня затрещину. С тех пор мной владеет настоящий комплекс. Я не смею даже прикоснуться к родному сыну, потому что он оказался так же чувствителен, как и упрям. Но если выяснится, что дом поджег он…

– Перестань фантазировать, Тамаш! Дался тебе этот несчастный платок! А мальчик в полусотне километров отсюда. Даже для милиции это безусловное алиби. Какой был платок?

– Грязный! Грязный до омерзения.

– Ладно. А цвет?

– То ли синий, то ли зеленый и в клетку.

– У каждого второго человека носовой платок в зеленую или синюю клетку, а у мальчишек вдобавок и грязный.

– Магда, – сказал Керекеш раздраженно, – я бы очень хотел ошибиться.

– Пожалуйста, не сердись, но это смешно: у тебя ни на минуту не возникает сомнений, что виноват именно Жолт.

Керекеш помолчал, вздохнул, сел, закурил, обвел комнату странным косящим взглядом, словно впервые видел тут все: мебель, солнечный свет и собственную жену.

– Будь я в этом совершенно уверен, я не стал бы прятаться дома, а давно бы пошел в милицию, – сказал он по-прежнему раздраженно.

…Все доводы были исчерпаны. Оба устало молчали. Потом без аппетита что-то поели. Керекеш про себя решил, что непременно поговорит с кем-нибудь из милиции. Где-то в глубине души, у него еще тлела надежда: а вдруг ищейка все-таки не ошиблась? Но лишь только эта ребяческая надежда вспыхивала чуть ярче, он мигом ее гасил; как это может быть? Кто-то совсем чужой, посторонний ни с того ни с сего пробирается к ним в подвал с порохом и свечой и закладывает «зажигательную бомбу замедленного действия»? Нет и нет! Разумеется, нет. Речь может идти либо о больном пироманией, либо… Ни один довод Магды не мог его убедить. Магда – мачеха и оправдывать, заступаться за пасынка считает своим неотъемлемым долгом. Ее, естественно, можно понять.

Магда часа два на балконе курила. Потом увидела экс-почтальона. Со слипшимися волосами, с багровым лицом, он шел пошатываясь, один, поминутно поддергивал сползавшие на ходу штаны и оживленно объяснял что-то воображаемому партнеру.

– Он, кажется, еще не окончательно захмелел, – заметила Магда.

Керекеш махнул рукой:

– Он всегда до краев налит палинкой.

– Не позвать ли его? Может быть, он что-нибудь знает.

– Конечно, знает. Наглый всезнайка. Он всегда и все знает.

– Не выношу, меня просто тошнит от пьяных! Но можно его расспросить…

Они совещались, так как знали этого нахала и горлопана, корчившего из себя хозяина дома.

В это время раздался звонок, затем в проеме двери появилась ухмыляющаяся опухшая физиономия почтальона.

– Что-нибудь случилось, господин Липтак? – робко спросила Магда.

– Целую ручки, мадам, – последовал галантный ответ. – Пока я здесь, вам беспокоиться не о чем.

– Входите, пожалуйста, – с усилием сказал Керекеш.

– Мое почтение, господин главный врач. Я, правда, не совсем одет… – сказал экс-почтальон, шагая по квартире. Затем он уселся и покосился на Керекеша, наливавшего в рюмки коньяк. – Несчастье, могу сказать, было предотвращено, – заявил он, когда рюмки стояли уже на столе.

– Прошу вас! – пригласил его Керекеш. – Много времени Уделить вам, правда, я не могу, так как должен вернуться в клинику. Ваше здоровье!

– Это я принимаю, потому как вполне заслужил. Ваше здоровье! – сказал почтальон и осушил рюмку залпом. – Если б не я, дом бы сгорел…

– Мы страшно вам благодарны, господин Липтак! – нетерпеливо прервал его Керекеш. – Вы, я видел, сопровождали милицию. Что-нибудь уже выяснилось?

– Я, извиняюсь, запах дыма почуял еще там, внутри. И так спокойно подумал: жгут, мол, фитиль. Дым-то шел снизу, вам понятно? Из дымохода-то дым идти не мог, дымоход-то на крыше, вы понимаете?

– Понимаю, – сказал Керекеш.

– Вот тут меня это забеспокоило, крепко, скажу вам, забеспокоило.

– Что именно? – спросил Керекеш.

– А то, что с утра жгут фитиль.

– Но ведь горел не фитиль.

– А кто его знал, что там горит, господин главный врач! Это я уж после узнал, а тогда крепко забеспокоился…

– Скажите, господин Липтак, ищейка что-нибудь обнаружила?

– Так ведь тогда она где была, извиняюсь, ищейка? Не было ищейки. Был я один. И, само собой, без промедления спустился вниз поглядеть…

– Дым шел из подвала, это мы знаем! – так же нетерпеливо сказал Керекеш.

– Ах, господин Липтак, нам очень хочется знать, кто мог это сделать. Возможно, кто-нибудь из жильцов забыл зажженную свечу… – вмешалась в разговор мужчин Магда, заметив, что Керекеш совсем теряет терпение и лоб его покрывается красными пятнами.

– Вот и я про то же хотел бы знать: кто это сделал?! Но тогда еще, извиняюсь, вопрос не стоял, кто сделал, а кто не сделал. Тогда, извиняюсь, валил тучей дым, и я, покамест прибыл в подвальный этаж, совсем и начисто задохнулся. Надо было тушить, извиняюсь, пожар. А когда у тебя перед глазами пожар, ты, извиняюсь, не думаешь, что да как, а берешься этот пожар тушить. Само собой, ежели можешь. Ежели, значит, можешь. Ну, прав я, по-вашему, или неправ?

– Правы, – процедил сквозь зубы доктор Керекеш, призывая взглядом на помощь жену.

Магда пожала плечами.

– Позвольте налить вам еще, господин Липтак, – любезно предложил Керекеш.

– Потребляю я это редко. Но сегодня я заслужил. Да.

– Вам благодарен весь дом, – сказала Магда.

– Время мое, к сожалению, истекло! – Керекеш вскочил и схватил портфель.

Липтак перепугался и вмиг изменил тактику.

– Много всякого плетут люди. И про вашу семью тоже плетут, господин главный врач. А вернее, про Жолта. Сами понимаете – бабы. Ну, и судачат, мелют языком без толку, без умолку.

Керекеш потянулся за своим пиджаком.

– Ну, я милиции так и сказал, – продолжал Липтак, – об жильцах нашего дома чтоб ни гугу.

Рука Керекеша остановилась, держа на весу пиджак.

– Я прямо так и сказал: не такой он парень, этот Жолт.

– Что значит «не такой»? – спросил сквозь зубы Керекеш.

– Ну, как прошлый вон год был еще взрыв… потом похищение персиков…

– Каких персиков?

– Э-э, господин главный врач! Кому есть дело до каких-то там, извиняюсь, дерьмовых персиков… И было всего-то их несколько штук, и давно это было, а может, и вовсе не было. Только вот мадам Гечеи дала показания, и записали ее показания в протокол. Вот в чем беда. Записали, что Жолт любит поджоги и что Гечеи видела, как он прилаживал шнур.

– Шнур?

– Ага, шнур. Запальный шнур. Веревку обмазал варом…

– Но ведь это было на прошлогоднее рождество, когда он хотел устроить бенгальский огонь, – перебила Липтака Магда. – Я поговорю с мадам Гечеи.

– Мы ни с кем говорить не будем! Хватит! – дрожащим голосом сказал Керекеш. – Благодарю вас, господин Липтак.

Почтальон не шевельнулся.

– Господин главный врач, покамест я здесь, – снисходительно сказал он, – бояться вам нечего.

Я не боюсь, господин Липтак, но…

– Протокол этот – тьфу. Уж я, господин главный врач, о том позаботился.

– Вот как! И что же?

– «Ха-ха, старший сержант, – старшему я сказал. – Хо-хо, говорю, знаем, знаем, ветер откуда дует». А старший только глазами хлопает. Во!

– Откуда же дует ветер, господин Липтак?

– Вот я и спрашиваю: «Кто взломал ту лавчонку, господин старший сержант? И кто стащил у Гашпаров дамскую, извиняюсь, сорочку? Не хочу я этим никого обижать… Кто переманил ирландского сеттера, вот что скажите мне, господин или товарищ старший сержант» …Никогда ведь не знаешь, как обратиться, чтоб не обиделся ненароком…

– Вы совершенно правы, господин Липтак, за обращением надо очень следить, – заметила Магда, разыгрывая сочувственное внимание.

Почтальон оторопел. Потом покосился на Керекеша, повертел в руках пустую рюмку, хотел что-то сказать, но Керекеш его опередил:

– Послушайте, господин Липтак, меня интересует один лишь момент. Если я вас правильно понял, то на основании показаний, данных мадам Гечеи, мой сын… возможно, оказался на подозрении. Известно об этом вам что-нибудь или нет?

– А то как же, чтоб неизвестно, господин главный врач! Кто, как не я, навел милицию на след?

– Прекрасно, вы навели на след…

– Я и Бижу.

– Кто такой Бижу?

– Бижу? Да ищейка же. Вон у кого, извиняюсь, нюх так нюх. Можно сказать, замечательный нюх. С ходу определила преступника.

– Значит, преступник известен? – спросил Керекеш.

– А как же! Я так старшему сержанту и сказал, когда прибыли мы в тот дом. Знаете, тот франтоватый дом на склоне горы… Я супруге своей говорю: «Не дом, а загон для овец, черт бы его побрал… делают из стекла загон овечий для хулиганов».

Керекеш швырнул портфель. Магда поняла, что он сейчас вспылит, и сделала успокаивающий жест.

– Так что же вы сказали старшему сержанту, господин Липтак? – кротко спросила она.

– «Мы на месте, господин старший сержант», – вот что я ему сказал.

– Вы это ему сказали, – проговорил задумчиво Керекеш, и с лица его словно смыли выражение страха. – Выпейте, прошу вас, еще стаканчик!

Почтальон расплылся в благодарной улыбке. С молниеносной быстротой он опрокинул коньяк и теперь уже без смущения стал рассказывать дальше, вволю расплескивая «философские речения», густо отдающие духом пивной.

– Так вот и было, господин главный врач. Я не очень-то привычный, чтоб ошибаться, я и погоду предскажу вернее, чем весь метеорологический прогноз. Всех я в округе знаю. Как же мне было жулика не узнать? Ну, само собой, дело это нелегкое, и надобен ко всему свой, особый подход. Вон и сам господь бог мир наш творил целых шесть дней. Нашли, значит, главного педагога, только он был не директором, директор толстый, а этот длинный и тощий, как старый сухарь… Собаку в институт, мол, приводить запрещается. Ну, посмеялся же я до упаду: дескать, тут тебе институт и все тебе тут запрещается. Старший, значит, сержант в момент ему объяснил, где, стало быть, раки зимуют. Мигом жуликов привели, рядком выстроили, и собака перед ними прошлась раз, два и три. Ну, думаю, пришло время взяться за дело мне. А старший сержант мне бормочет: молчи. И тут собака – вы не поверите, господин главный врач, – останавливается перед белобрысым одним хулиганом и давай тыкать носом в его штаны… Только что человеческим языком не сказала: вот он, жулик этот, злодей!

– Он и был поджигатель?

– Какой поджигатель, господин главный врач! Белобрысый стоял на стреме, велосипед поджидал. Потому как велосипед они хотели украсть. Жульё. У белобрысого, значит, был платок. Носовой. Собака его запах учуяла, то есть носового платка, понятно?

– Собака все-таки не ошиблась, – пробормотал Керекеш.

– Ни в жисть собака не ошибется, – авторитетно подтвердил почтальон.

– Но кто же был истинный преступник, вы не скажете, господин Липтак?

– Белобрысый, знаете, так перетрусил, что, не сходя с места, назвал сообщника. Он уже за решеткой.

– А… кто же он? – спросила Магда.

– А это, извиняюсь, служебная тайна. Ясно?

– Но вам-то она известна, господин Липтак?

– Я, извиняюсь, всех знаю в округе наперечет.

– Желание украсть велосипед понять как-то можно, но поджог… Зачем понадобилось ему поджигать?

– А затем, что он негодяй, – решительно сказал почтальон.

– Об этом я не подумал, но, должно быть, вы правы, господин Липтак. Ну что ж… весьма благодарны за информацию.

– С нашим большим удовольствием, господин главный врач, – сказал почтальон, внезапно скисая.

С большим трудом он поднялся, нерешительно посмотрел по сторонам – уходить, по всей видимости, ему не хотелось. Пошатнувшись в дверях, он покрутил пальцем перед лицом Керекеша и на ухо ему зашептал:

– Скажу вам одно, господин главный врач. Дом наш мало-помалу станет притоном хулиганья. А будь у нас, к примеру, собака… Такой дом, представляете? Шестеро жильцов, ворота настежь и ни одной собаки. Хотя бы одна махонькая совсем собачонка, уже можно бы, извиняюсь, спокойно жить. Собака же гавкает, господин главный врач. Ну скажите, прав я или неправ?

– Вы всегда правы, господин Липтак. Ну… всего хорошего.

Что-то бормоча, почтальон нетвердой походкой вышел.

Керекеш щелкнул французским замком и с чувством облегчения быстро вернулся в комнату. Магда на него не смотрела. Она знала, что он собой недоволен и жаждет как можно скорее покончить со всеми недоразумениями.

– Я смалодушничал, – начал он свою исповедь.

– Да нет же, – сказала Магда. – Носовой платок мог ввести в заблуждение кого угодно.

– Но я ведь даже не рассуждал, я сразу же заподозрил мальчика.

Глаза Керекеша от волнения закосили.

– Тамаш, мне надо в лабораторию. А ты, очевидно, собираешься еще долго копаться в своей душе. Нужно ли это? Собирайся! Пойдем!

– Погоди! Я все больше прихожу к убеждению, что совершенно не разбираюсь в том, как воспитывать мальчика.

Магда молчала.

– Впрочем, Жолта совсем не трудно и заподозрить, – ворчливо добавил Керекеш.

– Твое замечание сейчас неуместно.

– Ты права. Постепенно я начну мыслить так же, как этот Липтак. Почему некто совершает дурные поступки? Потому что он негодяй.

– Мне показалось, что старик страшно действовал тебе на нервы.

– В конечном счете я ему благодарен. Он создал моему сыну славу. Не правда ли?

– Славу? Ты сам выдумал эту славу из ничего.

– Пусть так. Но мы с тобой сейчас счастливы оба! Ты утрируешь.

– И не думаю. Мы сейчас вне себя от счастья, что поджег совершил не Жолт. Примерный, прекрасно воспитанный мальчик, который даже дом не стал поджигать, хотя для этого было все: порох, свеча и мужество… Чего нам желать еще?

Магда снисходительно улыбнулась.

*

Совершенно бесспорно, что «примерный, прекрасно воспитанный мальчик» с помощью своих непрерывных «экспериментов» держал семью в состоянии непреходящей тревоги. Порой с бесстрастным вниманием, как видавший виды прозектор, он не только анатомировал какого-нибудь ужа, но и с неубывающим любопытством словно бы анатомировал поведение людей, реакцию учителей и родителей, их мимику, жестикуляцию, почти не придавая значения тем страданиям и эмоциям, которые он своими поступками вызывал. Но Магда заметила, что в черных глазах мальчишки вдруг пробегала синеватая тень, и она ее объясняла как признак мелькавшей в душе его жалости, а может быть, и любви. Такое объяснение она давала охотно, потому что ей нравились его жгучая пытливость, его самолюбие и неустрашимость. А Жолт, должно быть, все это чувствовал и почти учтиво, даже с долей нежности отвечал на терпеливое отношение к нему мачехи.

Зато Керекеш сгорал со стыда за невоспитанность своего сына. Слишком часто отца вызывали в школу, где он покорно выслушивал благожелательные наставления классного руководителя и давал безответственные обещания. А что ему оставалось еще? Он ведь слышал всегда одно и то же: мальчик плохо учится, дерется, дерзит, мальчик забывчив, жесток, нетерпим, мальчик… и т. д. и т. п. Некоторые определения Керекеш бы, возможно, оспорил, но зачем? К перечню «добродетелей» сына кое-что он мог добавить и сам. Магические слова система и выдержка, которые неустанно твердили учителя, к Жолту были неприменимы и лопались как мыльные пузыри. Есть дети, которым наказания нипочем, они на них просто не реагируют, и Жолт относился к их числу. К нему приложим был один лишь метод воздействия: домашний арест. Жолт его принимал без спора, с невысказанной обидой, с презрительным равнодушием – как тюремное заключение. Он никогда не выполнял предписанной работы и развлекался вещами, как казалось доктору Керекешу, совершенно не соответствующими его возрасту. Вооружившись самодельной миниатюрной рогаткой, он устраивал, например, охоту на мух; поднимал гантели, заводил магнитофон, в лучшем случае читал что-либо приключенческое. Керекеш тем не менее довольно точно представлял себе ход мыслей сына: запрет выходить из дому – не что иное, как отцовская месть, и надо вытерпеть ее, переждать, как пережидают затяжные дожди. Керекеш слишком остро ощущал собственное бессилие, он знал и выражение брезгливости на своем лице, и свой косящий от волнения взгляд, когда выносил убийственно скучный приговор:

«После обеда ты останешься дома!»

«До которого часа?» – спрашивал сын.

«До шести».

«До пяти!»

«Не спорь!»

В результате в пять часов пополудни репетитор по математике тщетно дожидался Жолта. А через несколько дней, когда все выяснялось, Жолт чувствовал себя праведником, так как имел все основания сказать: «Я хотел идти на урок, но мне не позволили выйти из дома». Керекеш пускался в длинные рассуждения, бушевал, называл сына отъявленным лицемером; потом, глубоко сожалея о собственной грубости, начинал размышлять: хитрил мальчик или обиделся и, как всякий обиженный, был скуп на слова? Отцу очень хотелось верить в последнее, и потому, видя открытое лицо Жолта, он успокаивался. А Жолт кутерьму, поднимавшуюся из-за часа занятий с репетитором, считал бессмысленной и просто ничтожной. Не состоялся урок. Ну и что? Кто от этого пострадал? Но разговор с отцом скуки у него, как ни странно, не вызывал: Керекеш волновался, размахивал белыми, с длинными пальцами руками, присаживался на краешек стула и сидел так, словно готовился выполнить упражнение по гимнастике; Жолт с интересом следил за стулом, который вот-вот опрокинется. Странно косящий взгляд отца тоже занимал его немало. Ему было интересно знать, меняют ли предметы свои места в папиных косящих глазах.

Магду это противоборство, разумеется, тяготило и в то же время в какой-то степени забавляло. Она отлично понимала, что пристрастные расспросы и поучения отца едва ли улучшат отношения между ним и сыном. Потому что сын не понимал или не хотел понимать, чего требует от него отец, а отца раздражали его постоянные неудачи на поприще воспитания; вполне вероятно, что именно из-за этого постоянного напряжения Керекеш был не в силах найти с мальчиком верный тон. Вот почему для отца становилось так важно настоять на своем, и добивался он этого любой ценой. При разводе Керекеш и родная мать Жолта пришли к соглашению, что мальчика с семи лет воспитывать будет он. Но матери было трудно расстаться с сыном, и Жолт перешел к отцу, когда ему минуло девять лет. На первый взгляд такое решение выглядело естественным и разумным. С тех пор прошло четыре года. В семье Керекеша росла, вызывая всеобщую любовь, единокровная сестра Жолта Беата, все поведение которой особенно оттеняло трудный, неровный характер мальчика, внушая отцу еще большую тревогу.

Магда была полна сострадания, потому что все усилия Керекеша, в общем-то, пропадали зря. Сколько бы ни горячился отец, сын оставался прежним. Что же касается будущего, испуганному воображению Керекеша оно рисовалось зловещим.

Магда бесшумно вернулась из кухни. Удрученный Керекеш, сутулясь, сидел, облокотившись на низкий столик. Он потянулся за чашкой кофе, но не взял ее и стал потирать белые как мел, костлявые руки.

– В клинику тебе больше не нужно? – осторожно спросила Магда.

Керекеш промолчал, не глядя взял чашку, но, прежде чем поднести ее ко рту, спросил:

– Как ты думаешь, кого он все-таки любит?

Магду вопрос слегка удивил, но она знала, что отвечать надо сразу.

– Странный вопрос! Ну конечно, он любит мать. И Дани…

– Мать упрашивает его по нескольку дней, чтоб он ее навестил. Что же это?

– Он все-таки очень загружен. Одни уроки по математике…

– И совершенно бесцельные скитания… Но я спрашиваю совсем о другом. Я хочу знать, любит ли он кого-нибудь вообще? Например, мать. И из чего это видно?

– Тамаш, пожалуйста, не сердись, но твои вопросы сводятся к одному: любит ли сын тебя.

– И к этому тоже.

– У него не так много способов для выражения своих чувств, – медленно проговорила Магда.

– Когда речь идет о любви или нелюбви сына ко мне, я должен быть максимально чувствителен. Но я не хочу быть излишне чувствительным.

– Ты кое о чем догадался и ищешь сейчас доказательств.

– Я хочу знать, способен ли этот мальчик любить вообще! Понимаешь? – Керекеш вскочил, и глаза его потемнели.

– Тамаш! Прошу тебя! Если бы Жолт умел четко выражать свои мысли, о том же самом он мог бы спросить тебя.

Керекеш, ошеломленный, молчал.

– Любовь стоит чего-нибудь лишь тогда, когда она обоюдна, – сказала Магда.

– Ты хочешь сказать…

– Нет, нет! Но человек посторонний, который тебя не знает, едва ли поверит, что ты любишь сына…

– Хм, посторонний… До посторонних мне нет никакого дела.

Керекеш почувствовал некоторое облегчение. А Магда еще уверенней продолжала атаку:

– Жолт не из тех, кто приспосабливается. Характер у него действительно независимый и строптивый. Некоторые его эмоции и поступки оправдать иногда бывает сложно.

– Мне припомнился сейчас один случай! Это было несколько лет назад. Беата тогда два месяца проболела. Я наблюдал за ними, когда после болезни они встретились в нашем саду. Жолт ее ждал. Она вышла. Я думал, что он бросится к ней, поздоровается или как-нибудь еще выразит свою радость при виде сестры. Но он, точно норовистый жеребец, упорно и молча топтал ногой землю. Беата повисла у него на шее, и видно было, как она счастлива. А Жолт лишь терпел ласку сестры, он весь извертелся, а потом как-то снисходительно буркнул: «Привет, Беа! Как поживаешь?» И это все.

Магда чувствовала, что спокойствие ее на пределе.

– Ну и что! Что это доказывает?

– Ровным счетом ничего, – сердито сказал Керекеш.

– Ты считаешь, что душа его омертвела?

– Ладно! Я не собираюсь тебя убеждать.

– Потому что я мачеха и защищаю его по обязанности? Но ты ошибаешься. Об его истинных чувствах мы действительно ничего не знаем. Меня это, кстати, не удивляет.

– А… почему?

– Потому что ты не отец, а диктатор. Диктатор, который знает одно: приказывать и наказывать!

– Будь это так, горю было бы нетрудно помочь.

– Потом, правда, ты стараешься все объяснить, но Жолту уже это не интересно. Ему совершенно не интересны твои пояснения.

– Что же ему интересно?

– Сказать?

– Не стоит. Я знаю. Да будет благословенна собака, хозяином которой станет Жолт.

– Давай попробуем, Тамаш! Мы ведь ничего не теряем! Уже несколько лет он умоляет нас взять собаку, а ты все ставишь и ставишь условия. Непрерывно. Ты полагаешь, что он воспринимает твои веские доводы! Он же считает, что ты просто дорожишь своими удобствами, или думает о вещах, еще более примитивных. Как, например, господин Липтак.

– Мне кажется, Магда, что тебе самой хочется иметь щенка! – сказал Керекеш, подходя к жене.

– Конечно, хочется. А тебе?

– И мне. Но скажи, какая судьба ожидает у нас собаку?

– Не знаю. Но за то, что мы будем ее любить, я ручаюсь.

– Жолт тоже?

– Он больше всех.

– Посмотрим, – задумчиво сказал Керекеш.

– Я скажу ему, – просящим тоном сказала Магда.

– Согласен, – сказал Керекеш, и оба засмеялись.

К девяти часам вечера радость их значительно потускнела. Жолту полагалось быть дома в семь. Магда и Керекеш молча сидели и молча слушали брюзжание Тибора. Тибор же спрашивал брата, подумал ли он о гигиене.

– Я думал, – сказал Керекеш. – Но дело в том, что с собакой у меня связаны особые планы, Тибор.

– Планы? С собакой?

Каким-то образом получалось, что мысли Тибора всегда отклонялись от существа дела. Какие планы могут быть связаны у человека с собакой? Что умеют собаки? Есть, лаять, кусаться, выполнять отдельные трюки, если их, конечно, обучат.

Пока все остальные томились в ожидании Жолта, Тибор тихо произносил монолог, смысл которого сводился к тому, что другие люди как-то обходятся без собак и что в жизни существуют дела куда важнее собаки.

В половине десятого в квартиру ввалился Жолт, весь, с головы до ног, покрытый пылью и похожий на поседевшего в молодости негра. Он был не один. За ним на какой-то ветхой веревке ковыляла пятнистая дворняга с гремящими, как у скелета, костями и глазами, подернутыми старческой катарактой. На вид ей было лет двадцать…

Жолт рывком втащил ее в квартиру и, посмеиваясь от смущения, сказал:

– Она сирота, эта собака. Ее потеряли. Я найду хозяина, и дело с концом. А пока пускай поживет у нас. О'кэй?

Керекеш встал, молча вышел в свой кабинет и так хлопнул дверью, что она треснула, как сломанная кость.