Текст книги "Счастливого Рождества, Тони!"

– Вы остановились в «Аррайе»?

– Да.

– Возвращайтесь туда, выпейте стаканчик за мое здоровье и ждите, пока я позову.

Около двух часов пополудни Испур передал, что приглашает меня на чашку кофе. Я немедленно бросился к нему. Старик познакомил меня с молодым и красивым парнем. Казался он слишком худощавым, но внешность обманчива, и этот поджарый, стройный юноша наверняка обладал стальными мускулами.

– Это Вэнсан Изочес… по-моему, он-то вам и нужен.

Я в нескольких словах объяснил Вэнсану, зачем ищу беглого инженера.

– Коли Испур говорит «надо помочь», так и я не стану перечить, месье Лиссей. Тот тип приехал сюда утром. Ко мне его послал Байгорри. Клиент объяснил, что на дороге сломалась машина, а ему до зарезу надо попасть в Испанию. Мы, как вы знаете, не задаем лишних вопросов. Кстати, он и оделся точь-в-точь так, как требуется для подобной прогулки.

– А не могли бы вы мне его описать?

– О, я его хорошо запомнил!

И Вэнсан Изочес набросал портрет, по моим понятиям вполне отвечавший описанию Марка Гажана. С этой минуты я уже не сомневался, что инженер удрал за границу, собираясь продать досье иностранным агентам.

Вернувшись в Бордо, я первым делом заехал в гараж к Сальваньяку и рассказал ему, что полиция нашла машину Гажана, а сам инженер несомненно сбежал в Испанию.

– Короче, наше дело глухо? – буркнул мой коллега.

– Ну, это решать не мне.

– Сегодня едете в Париж?

– Сегодня же вечером. Ребята из спецбригады попытаются выяснить, существует ли тут какая-нибудь шпионская сеть и не она ли помогла Гажану смыться, а расследование убийств Тривье и Сюзанны Краст передадут сыскной полиции.

– Так мы с вами больше не увидимся?

– Что ж… в ближайшее время – вряд ли… Я был чертовски рад с вами познакомиться, старина.

– Я тоже. Это напомнило мне старые добрые деньки.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и я, оставив «воксхолл» хозяину, уже на такси поехал в больницу к Лафрамбуазу.

Инспектор выглядел как нельзя лучше. Ему я тщательнейшим образом описал все подробности расследования в Саре.

– Если когда-нибудь у вас в тех краях возникнут неприятности, не забудьте передать от меня привет Испуру. Старик наверняка сделает для вас все, что сможет, – закончил я, считая, что моя миссия уже завершена и остается лишь сказать «до свидания». Но Иеремия покачал головой.

– Екклесиаст учит нас: «…чужая жена – тесный колодезь; она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников… глаза твои будут смотреть на чужих жен, и сердце твое заговорит, развратное, и ты будешь как спящий среди моря и как спящий на верху мачты»[8]8
  На самом деле Иеремия Лафрамбуаз цитирует «Притчи Соломона» (23.28, 33—34).


[Закрыть], – спокойно заметил он.

– Превосходно! И что же вы хотели этим сказать, любезный Иеремия?

– Да только то, что вы не желаете копнуть поглубже, поскольку версия о бегстве Гажана снимает подозрения с его супруги.

– Лафрамбуаз, дружище, боюсь, вы начинаете здорово давить мне на психику!

– Представьте себе, догадываюсь!

– Но откуда у вас такое озлобление против Эвелин Гажан?

– Во-первых, я вообще не доверяю женщинам, а во-вторых, хоть вы и уверены в обратном, по-моему, она по шею увязла в этой истории.

– Но у вас же нет никаких оснований…

– Есть! Два убийства и парочка покушений!

– Неужели вы думаете, будто она могла…

– Понятия не имею, как, впрочем, и о том, насколько мадам Гажан не виновна в преступлениях, которые стали возможными только из-за ее длинного языка. Откуда мне знать, Тони, нарочно она наболтала лишнего или случайно?

– И что дальше?

– Мне казалось, Тривье – ваш лучший друг?

– Оставьте меня в покое! В любом случае я обязан вернуться в Париж с отчетом, а оттуда меня, возможно, пошлют разыскивать Гажана в Испанию. Прощайте!

– Вы не хотите пожать мне руку?

– Да, конечно…

Однако я невольно сказал это так холодно, что Иеремия с грустной улыбкой заметил:

– Сдается мне, мы еще не завтра начнем работать в одной упряжке под началом вашего босса, а?

У меня не хватило мужества возразить.

Узнав меня, Эвелин попыталась немедленно захлопнуть дверь перед моим носом. И не сумей я доходчиво объяснить, что пришел сообщить очень важные сведения о ее муже, она ни за что не впустила бы меня в дом.

– Ну, чего вы еще хотите?

– Попросить у вас прощения.

– Прощения?

– За то, что я вас подозревал.

– Вот уж поистине странная метаморфоза!

– Она стала возможной только потому, что отыскался след вашего супруга.

Эвелин, тихонько вскрикнув, прижала руку к груди.

– Вы… вы нашли Марка?..

– Во всяком случае, его машину… Ваш муж оставил ее неподалеку от Сара.

– И что это значит?

– Что он бросил машину, собираясь перейти границу. Впрочем, я разговаривал с проводником – он высказался на сей счет совершенно недвусмысленно. Так что вам придется смириться с мыслью, что муж покинул вас и сбежал за кордон, мадам.

Эвелин посмотрела на меня с любопытством.

– У меня такое ощущение… что вас это радует…

– Совершенно верно.

– Но почему? Чего ради?

Неожиданно для самого себя я решил разом сжечь корабли.

– Потому что я люблю вас!

Мадам Гажан нервно рассмеялась.

– Странная любовь… для начала вы оскорбляете предмет своей страсти самыми дикими… чудовищными подозрениями…

Одним прыжком я оказался рядом с Эвелин на диване и схватил ее руки в свои.

– Неужто вы не поняли, что не для себя я искал доказательств вашей невиновности? Сам я в ней никогда не сомневался, но мне нужно было убедить других! Всякий раз, предъявляя вам очередное обвинение, я чувствовал, что у меня разрывается сердце. Ведь я люблю вас, Эвелин, люблю с той минуты, когда впервые увидел… Люблю до такой степени, что готов наплевать на работу… С тех пор как мы познакомились, я уже ни о ком и ни о чем не могу думать… У меня руки опускались, потому что вы принадлежали другому… Правда, я и мысли не допускал, что ваш муж снова появится здесь или позовет к себе… Нет, я опасался Сужаля… Но он сам сказал, что вы его не любите!.. А теперь вам не составит труда получить развод… И, если хотите, обещаю сделать все возможное, чтобы вы наконец стали счастливы!..

На глазах у Эвелин выступили слезы.

– Мне… так хотелось бы вам поверить, – глухо пробормотала она, – я боюсь завтрашнего дня… боюсь одиночества… Такой человек, как Сужаль, не сумел бы спасти меня от него… А увидев вас, Тони, я тоже пожалела, что не свободна…

Я обнял Эвелин, и она прильнула к моей груди. Вот уж никогда бы не подумал, что тепло красивого, молодого тела может взволновать меня до такой степени…

– Благодаря вам, Эвелин, я сейчас самый счастливый человек на свете… Сегодня вечером я поеду в Париж, доложу шефу о результатах расследования, а потом подам в отставку и сразу вернусь к вам… Вы будете меня ждать, правда?

– Теперь уже ничто не помешает мне ждать вас, Тони… Но постарайтесь управиться к Рождеству – тогда мы вместе отметим свой первый праздник!

– Даю слово!

В скором парижском поезде мне не удалось получить место в спальном вагоне – накануне Рождества наслаждаться комфортом могли лишь те, кто забронировал место заранее. Однако я все же разыскал свободный уголок в вагоне первого класса и втиснулся между толстой теткой, все время принимавшей меня за подушку, и каким-то беспокойным господином. В результате за всю ночь я ни на секунду не сомкнул глаз. Впрочем, я бы все равно не смог уснуть от восторга, смешанного с легкими угрызениями совести. В конце концов, что бы я там ни болтал в свое оправдание, но из-за любви к Эвелин нарушил обещание, данное себе самому, отрекся от мести за Тривье, предал его память, оставил на свободе убийцу Сюзанны Краст, простил негодяя, который пытался сбить меня на машине и ранил Лафрамбуаза… Я отказался от дружбы Иеремии и проявил черную неблагодарность… Да, надо честно признать, итог преотвратный. И я стал искать оправдания. Допустим, я продолжал бы преследовать убийцу Бертрана. Разве этим я сумел бы его воскресить? Кроме того, вместо меня наверняка пошлют кого-нибудь другого, а совесть рано или поздно замолчит. И потом, я люблю Эвелин, она любит меня, а все остальное не имеет никакого значения!

Патрон принял меня всего через несколько часов после того, как я вернулся в столицу, и выслушал доклад без единого замечания. Лишь когда я наконец замолчал, он подвел итог:

– Короче, по-вашему, Марк Гажан удрал в Испанию вместе с досье и бросил дома жену, которую, по общему мнению, обожал, – а сделал он это, надеясь повыгоднее продать изобретение иностранной державе и начать новую карьеру в лучших условиях?

– Да.

Патрон долго сверлил меня испытующим взглядом.

– Что с вами случилось, Тони?

– Не понимаю…

– Это слишком не похоже на вас. До сих пор вас никогда не удовлетворяли пустые, ничего не объясняющие решения.

– Однако, мне кажется…

– Вы неискренни, Тони. Вам не хуже моего известно, что, будь все так, как вы пытаетесь себя убедить, убийство Тривье выглядело бы совершенно абсурдным, равно как и гибель Сюзанны Краст, да и попытки устранить или хотя бы оставить без помощника вас самого. Кстати, этот инспектор, судя по всему, очень дельный малый.

– Раз уж пришлось к слову, Патрон, Лафрамбуаз хотел бы перейти сюда и работать у вас под началом.

– Вместо вас?

– Вместо меня?

– Разве вы не собирались подать в отставку?

– Не понимаю, с чего вы вдруг решили…

– Тони, если агент вашего класса и достоинств ведет себя как новичок, значит, он больше не любит свою работу, а у нас, как, впрочем, и везде, человек бросает нелюбимое дело.

Мне было так стыдно, что отнекиваться не хватило пороху, и Патрон все понял.

– Возвращайтесь домой, Тони… Подумайте несколько дней, а потом зайдите ко мне. Тогда мы и решим, что делать дальше. А тем временем я прикажу мадридским агентам поискать следы Гажана в Испании.

Ближайшие сутки я провел в таком убийственном настроении, что практически не выходил из дому. А потом позвонил в Бордо и долго разговаривал с Эвелин, пытаясь выразить словами, как страшно без нее скучаю. Эвелин спросила, подал ли я уже в отставку, и мой отрицательный ответ, похоже, ее успокоил. Она не хотела, чтобы я действовал сгоряча под влиянием минуты, но я ответил, что, кроме нас двоих, для меня больше ничего на свете не существует. А потом мы, как и полагается влюбленным, до бесконечности бормотали всякие нежные и бестолковые слова. После этого разговора я малость расслабился. Подумаешь, Патрон мной недоволен, так пусть поищет другого!

Наутро после разговора с Эвелин я получил письмо из Бордо, и на меня вновь нахлынули зловещие предчувствия. Лихорадочно вскрыв конверт, я вытащил листок бумаги и прочитал несколько отпечатанных на машинке строчек:

«Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».[9]9
  Мф. 7.13—14.


[Закрыть]

Лафрамбуаз!.. Только он один мог отправить мне подобное послание! И долго еще этот тип собирается отравлять мне жизнь? Я позвонил в бордоскую больницу и выяснил, что инспектор Лафрамбуаз уже не нуждается в строгом постельном режиме и навсегда покинул палату. Я перезвонил в полицию. Оказалось, Иеремия пока на работу не вышел. Зато дома я его сразу поймал.

– Алло? Иеремия?

– Это вы, Тони? Как поживаете?

– А как, по-вашему, я, черт возьми, могу поживать, если какой-то неудавшийся пастор ни с того ни с сего посылает мне цитаты из Ветхого Завета?

– Из Нового, Тони, из Нового…

– Ну и что? Я-то тут при чем?

– Вам бы следовало поразмыслить над мудрым советом.

– Да нет у меня времени «размышлять», как вы изволили выразиться!

– Жаль…

– Возможно, Иеремия, но, знаете, я буду очень вам обязан, если вы наконец оставите меня в покое. Дело Гажана меня больше не интересует!

– Правда?

– Чистейшая!

– Даже если бы вы узнали, что границу в Саре переходил вовсе не Марк Гажан?

– Вы что, рехнулись?

– Не хотелось бы вас сердить, но, по-моему, это скорее вам любовь совсем помутила рассудок и затмила глаза.

– Я не позволю вам!..

– Спокойно, Тони, спокойно! Гнев – дурной советчик. Повторяю вам, это не Гажан удрал в Испанию.

– Но кто, в таком случае?

– Вне всяких сомнений, убийца Тривье и Сюзанны Краст.

Наступило недолгое молчание.

– Я думаю, вам имеет смысл поскорее вернуться сюда, Тони, – вкрадчиво заметил Лафрамбуаз.

И он, не дожидаясь ответа, повесил трубку, чем окончательно довел меня до белого каления. Вне себя от ярости, я поклялся всеми чертями ада, что не дам какому-то проклятому упрямцу навязывать мне свою волю! До Рождества – считанные дни. Но, поразмыслив, я решил, что, в конце концов, день-два ровно ничего не меняют и я могу приехать в Бордо чуть-чуть пораньше. Я позвонил Патрону, предупредил, что немедленно возвращаюсь на место расследования и, если узнаю что-нибудь новое, сразу же сообщу, однако в любом случае утром двадцать седьмого числа я приду к нему с окончательным докладом.

– Тони… Что вас опять потянуло туда? Любовь или… самолюбие?

– Возможно, и то, и другое.

– Тогда еще не все потеряно.

В Бордо, на вокзале Сен-Жан, меня охватило странное чувство – нежность с легкой примесью вины. То, что Эвелин сейчас мирно спит в этом городе, и до рассвета, когда все оживет и зашевелится, – еще несколько часов, рождало смутное ощущение обмана. Я как будто предал доверие Эвелин. В то же время из-за того, что она здесь, все становилось удивительно родным и знакомым. Короче, ступив на землю Бордо, я чувствовал себя как этакий повеса-муж, после капитальной попойки на цыпочках крадущийся в дом, чтобы не разбудить жену. Стояла холодная декабрьская ночь, но меня согревала любовь. Мне не терпелось поскорее снова увидеть Эвелин и попросить прощения неизвестно за что. Мои попутчики побежали кто к такси, кто – к друзьям и родным, и очень скоро я остался один. Сперва я чуть было не отправился в одну из ближайших к вокзалу гостиниц, но, заметив медленно едущее такси, решил, что лучше всего сейчас же наведаться к Лафрамбуазу. Раз по его милости я оказался на улице в такой поздний час, так пусть сам и расхлебывает последствия!

Я думал, что мне придется долго трезвонить в дверь и ждать, пока Иеремия вылезет из постели и стряхнет остатки сна, но, к моему величайшему удивлению, не успел я коснуться кнопки, как передо мной предстал улыбающийся и совершенно одетый Лафрамбуаз.

– Добрый вечер, Тони.

– Вы что же, еще не ложились?

– Я вас ждал.

– Но откуда вы могли знать?..

– Просто вы, несмотря ни на что, прежде всего отличный агент.

И я вошел, полусмущенно-полусердито пробормотав нечто невразумительное.

– Я приготовил пунш, Тони… Знаете, у нас, в Бордо, первоклассный ром…

Поведение добряка Лафрамбуаза меня почти растрогало, однако я не желал так быстро сдавать позиции. Но по крайней мере насчет рома Иеремия не соврал: он и впрямь оказался превосходным.

– А теперь растолкуйте мне, каким образом вы сделали последнее открытие.

– Да очень просто. Съездил в Сар, повидался с Испуром, а потом с Вэнсаном Изочесом.

– И что же?

– Ну и показал парню фотографию Марка Гажана. Изочес отродясь его не видел.

Я невольно выругался сквозь зубы: как же меня-то угораздило свалять такого дурака? А Лафрамбуаз без тени иронии пояснил:

– Подсознательно вам настолько хотелось, чтобы клиентом Изочеса оказался наш инженер, что описание проводника не могло не совпасть со сложившимся у вас представлением о Гажане.

– С чего вы взяли, будто мне этого хотелось?

– Так ведь бегство Гажана дает полную свободу его жене, верно?

– Вы действуете мне на нервы, Иеремия!

– Очень жаль, но тут уж ничего не попишешь.

– Ерунда! На самом деле сыскному полицейскому ужасно нравится, что он так здорово обскакал агента спецслужбы!

Лафрамбуаз мигом посерьезнел.

– Если бы я хоть на секунду мог принять это обвинение всерьез, Тони, немедленно попросил бы вас уйти и забросил расследование. Нет, дорогой мой, я продолжаю ковыряться в истории Гажана только из дружеской симпатии к вам и еще потому, что всерьез опасаюсь, как бы вам не пришлось пережить несколько очень неприятных часов…

– Я сказал Эвелин Гажан, что люблю ее.

– Да?

– И она тоже меня любит.

– Этого-то я и опасался.

– А чтобы уж быть откровенным до конца, могу добавить: я женюсь на ней и ухожу в отставку, чтобы иметь наконец возможность жить по-человечески.

Полицейский долго молчал, видимо обдумывая мои слова.

– Это случилось с вами впервые в жизни, не так ли? – наконец спросил он.

– Да.

– Так я и думал. В вашем возрасте это фатально.

Я опять начал сердиться:

– Ну давайте же, старина, начинайте! Расскажите мне, что это Эвелин убила Тривье, прикончила Сюзанну, приказала наемнику превратить меня в лепешку, а вас нафаршировала свинцом!

– И не подумаю!

– Ах, вы все-таки признаете, что это чушь?

– Да, и все-таки мадам Гажан косвенно виновата во всех этих преступлениях, поскольку именно она предупреждала об опасности человека, для которого убрать тех, кого вы только что перечислили, было вопросом жизни и смерти.

– Вы имеете в виду Марка Гажана?

– Не уверен. Скорее того, кто сбежал в Испанию, прихватив досье.

– По-вашему, это любовник Эвелин?

– Возможно…

– Вам чертовски повезло, Иеремия, что вы ранены, иначе я съездил бы вам по морде!

Лафрамбуаз посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.

– Поразительно: то, что мадам Гажан, быть может, преступница, вас как будто не особенно волнует, но от одного предположения, что в ее жизни есть кто-то другой, вы готовы лезть на стенку! А ведь это куда менее тяжкая вина, правда?

– В общечеловеческом плане – да, но для меня – нет, поскольку это доказывало бы, что Эвелин мне лгала!

– Или не посмела сказать правду.

Я прекрасно отдавал себе отчет, что смешон.

– Ладно. Покончим с этим делом. Выкладывайте уж до конца!

– Теперь, когда нам известно, что в Испанию ездил не Гажан, придется признать, что это либо его сообщник (иначе откуда бы у него машина?), либо убийца…

– Убийца Гажана?

– А вам разве не приходило в голову, что, очень может быть, Марк Гажан – только жертва? Что инженер и в мыслях не держал предавать свою страну, но его убили и обокрали?

– С ведома жены? Какая гнусность!

Лафрамбуаз вздохнул.

– Опять вы все сводите к ней! Да я понятия не имею, участвовала мадам Гажан в предполагаемом убийстве или нет! Могли отлично обойтись и без ее помощи. Представьте, например, что Гажана прикончили, когда он загонял машину в гараж, и сразу спрятали тело? Тогда ваша Эвелин имела все основания думать, что муж ее действительно бросил, особенно если преступление совершил кто-то из близких друзей, хорошо знавших привычки Гажанов, и даже не обязательно любовник. Действуя таким образом, молодчик мог продать изобретение Марка за огромные деньги, а заодно освободил от брачных уз его жену. Возможно, он надеялся, что когда-нибудь Эвелин, устав от одиночества, уступит его домогательствам?

– Вы пытаетесь меня успокоить или действительно так думаете?

– Действительно думаю.

– Ох, до чего же мне хочется вас расцеловать, Иеремия!

Полицейский улыбнулся.

– Быстро же вы кидаетесь из крайности в крайность!

Теперь, когда я наконец и сам поверил, что Эвелин не замешана в этой грязной истории, ко мне быстро возвращалась надежда на будущее.

– Как по-вашему, Иеремия, кому подошло бы описание Изочеса?

Инспектор долго колебался.

– Боюсь торопить события… но, может, это и Сужаль…

У меня – будто камень с души свалился.

– Но если Сужаль убил и ограбил Гажана, почему никто до сих пор не нашел тело?

– Тут у меня тоже есть кое-какие предположения… Но они вполне потерпят до утра. А пока, если угодно, можете переночевать здесь. Лучше, чтобы о вашем возвращении пока не знала ни одна живая душа.

Я попытался было возразить, что ничуть не устал, но Лафрамбуаз, торжественно воздев перст, изрек:

– «Уста праведника изрекают премудрость, и язык его произносит правду»…[10]10
  Псалтырь 36.30.


[Закрыть] Надеюсь, вы не собираетесь перечить Псалмопевцу, Тони?

Как только я открыл глаза, в комнату вошел Лафрамбуаз. В руках он нес так плотно уставленный снедью поднос, что мог бы накормить и самого изголодавшегося гостя.

– Не надо обращаться со мной, как с каким-нибудь анемичным молокососом, Иеремия! Я вовсе не нуждаюсь в усиленном питании… – возмутился я.

– Вы провели в поезде большую часть ночи, а нас ждет нелегкий денек.

– А который час?

– Восемь.

– Фу, какой стыд!

– Ну так, может, утопите его в кофе?

Пока я завтракал с преотменным аппетитом, Лафрамбуаз, не желая тратить времени даром, продолжал прерванный накануне разговор.

– Если вы способны сделать над собой небольшое усилие, Тони, попытайтесь на сегодня совершенно выбросить из головы мадам Гажан – я хочу, чтобы никакие посторонние мысли не отвлекали нас от дела. Давайте пока оставим в стороне вопрос, играла она во всем этом какую-либо роль или нет, согласны? Сейчас нам важно одно: это не Эвелин ездила в Испанию. Стало быть, займемся исключительно путешественником, добравшимся до Сара на машине Гажана, а заодно поищем тело.

Я чуть не опрокинул чашку.

– Тело?

– На сиденьях машины обнаружены пятна. Мне только что сообщили о результатах экспертизы, и лаборатория подтверждает, что это, несомненно, кровь. Теперь я окончательно убедился, что мы с вами должны восстановить добрую память убитого инженера.

– Убитого? Но тогда Эвелин…

– Молчок, Тони! Вспомните, мы договорились не упоминать о мадам Гажан. Может, она ни о чем не догадывается, а может, знает куда больше нашего, но об этом мы подумаем потом. Что до меня, то я все больше склоняюсь к версии, о которой говорил вам ночью: кто-то подкараулил инженера в гараже, убил его, а потом увез труп с собой.

– Куда?

– Надеюсь, еще до вечера мы это выясним. Вы сыты?

Я отодвинул поднос:

– Не то слово!

– Тогда даю вам пятнадцать минут на бритье и все прочее, а потом – за дело.

– И куда мы поедем?

– В Кап-Фэррэ…

– На дачу к Сужалю?

– Отрадно видеть, что шарики у вас вертятся в нужном направлении, – иронически заметил Лафрамбуаз. – Так я вас жду.

В половине девятого мы выехали из дома инспектора. Стояло ясное, морозное утро. До Рождества оставалось всего два дня, и сердце у меня сжималось от тревоги. Удастся ли мне отпраздновать его вместе с Эвелин или ее посадят в тюрьму?.. Моя любимая в наручниках… Представляя себе эту картину, я уже не мог спокойно любоваться улицами Бордо – мешал комок в горле. Все мое существо противилось страшному видению. Эвелин? Нет, невозможно! Дичь и бред!

В Фактюре мы свернули направо – к Андерно-ле-Бэн, миновали Арес и меньше чем в трех километрах от этой деревушки поехали на сей раз налево – в таинственную глубину и безмолвие зимнего леса. Проехав Пикей, мы слегка отклонились от берега моря и наконец увидели стоящий среди высоких сосен домик.

– Мы на месте, – лаконично оповестил меня Лафрамбуаз.

В самом коттедже мы не нашли ничего интересного – там было всего две комнаты, причем одна – совсем крошечная, и такая кухня, где и повернуться-то негде, да еще крытая веранда. Короче, самый заурядный загородный домишко. Мы быстро вышли на воздух.

– Если тело Марка Гажана зарыто где-то здесь, то наверняка не у моря – оттуда кто-нибудь мог бы заметить, как убийца делает свое черное дело, – проворчал Иеремия. – Пойдемте-ка лучше за дом.

Мы медленно двинулись в сторону сосен, и по дороге мой спутник рассказывал, на чем основаны его надежды:

– Со дня преступления сюда, очевидно, никто не приезжал. Эвелин Гажан вряд ли пришло бы в голову томиться тут в полном одиночестве. Виновна она или нет, но ехать в этот уединенный уголок было совершенно незачем. Как печаль, так и угрызения совести в равной мере сделали бы поездку невыносимой. Если убийца – Фред Сужаль, то я тоже плохо представляю, зачем ему бродить на месте преступления. В общем, Тони, я очень рассчитываю отыскать какие-нибудь следы – во-первых, воздух здесь слишком влажный и земля почти не затвердела, а во-вторых, волоча на себе тело, человек не мог ступать, как кошка, и должен был оставить довольно глубокие отпечатки подошв. Согласны?

– Вполне… Вы, вероятно, были отличным бой-скаутом, Иеремия?

– И по-прежнему им остался, Тони. А теперь – за работу.

Честно говоря, я не особенно гожусь для игры в индейцев, и все-таки мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как Лафрамбуаз идет, пригибаясь к земле, словно принюхиваясь, и то наклоняется над какой-нибудь сломанной веточкой, то вдруг поднимает комочек земли и разминает в пальцах. Едва зарубцевавшиеся раны, видать, нисколько не стесняли движений Иеремии, разве что он еще чуть заметно прихрамывал. Я тоже старался изо всех сил, но для меня лес всегда есть лес и одно дерево похоже на другое. К полудню мы (во всяком случае, я) совершенно вымотались, но так ничего и не обнаружили. И, по правде говоря, успели исследовать лишь крошечную часть леса. Я прикинул, что в таком темпе мы и за месяц вряд ли прочешем хоть один гектар, и честно признался Лафрамбуазу, что следопыт из меня никуда не годный, а потому не вижу особого смысла в его затее, но мой пастор-недоучка лишь в очередной раз сослался на Писание:

– «…истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: „Перейди отсюда туда“, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас».[11]11
  Мф. 17.


[Закрыть]

Немного помолчав, он уже обычным тоном добавил:

– Этот Сужаль куда крепче, чем я предполагал. Вероятно, он уволок тело подальше. А я не желаю верить, будто агенты спецслужб знают, что такое усталость. Давайте-ка перекусим и – опять за дело!

Иеремия достал из багажника корзинку, и мы быстро утолили как голод, так и жажду. Не будь на дворе зима, такой пикник, пожалуй, доставил бы мне удовольствие, но сейчас, даже кое-как разведя огонь в печурке, мы дрожали от холода.

Наконец, когда уже начали сгущаться сумерки, где-то справа от меня послышался ликующий вопль Лафрамбуаза. Мы уже успели отойти от хижины Сужаля метров на пятьсот к северу. Я бросился к инспектору, и тот показал мне глубоко отпечатавшийся в земле след каблука. А уж идти дальше по этому следу было для Лафрамбуаза детской игрой. Еще около сотни метров – и мы оказались у груды хвороста. Я принялся энергично расшвыривать ветки и когда наконец добрался до земли, то и не обладая особым полицейским чутьем, можно было сообразить, что тело Марка Гажана покоится именно здесь.

– Из-за этих чертовых ран мне придется взвалить всю работу на вас, Тони, – сказал Иеремия. – Для начала сбегайте к машине за лопатой. На всякий случай я прихватил с собой все необходимое. Не можем же мы вернуться в Бордо, не убедившись, что он тут?..

Меньше чем через пятнадцать минут я снова стоял рядом с Лафрамбуазом и свинчивал саперную лопату, а он держал в руке мощный фонарь. Нервное возбуждение удесятеряло мои силы, и не прошло даже получаса, как я извлек на свет – или, точнее, в полутьму зимнего вечера – бренные останки Марка Гажана. Холод сохранил тело, и запах не слишком отравлял наше существование. Иеремия без малейшего отвращения преклонил колени, кисточкой очистил от земли лицо покойника и негромко проговорил:

– «И это – суета и зло великое! Ибо что будет иметь человек от суеты? И какое же воздаяние всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем?»[12]12
  Еккл. 2.22.


[Закрыть]

Лафрамбуаз осторожно повернул голову убитого и попросил меня посветить. И мы увидели рану на затылке.

– Вы не ошиблись, Иеремия.

– Парня ударили сзади, и сделал это либо кто-то из своих, от кого он никак не ждал нападения, либо убийца подкрался незаметно… Та же история, что и с Сюзанной… Да, скорее всего мое предположение насчет гаража – верно.

Такая версия меня вполне устраивала, поскольку она обеляла Эвелин, по крайней мере в том, что касалось активной части преступления. Для очистки совести мы проверили карманы покойного, но, конечно, ничего не нашли. Я сказал Лафрамбуазу, что мстить за смерть Марка Гажана – не мое дело, я должен в первую очередь разыскать драгоценное досье, а трупы охотно уступлю другим.

– Верно, Тони, но раз мы теперь можем вычеркнуть беднягу Гажана из списка подозреваемых, круг значительно сужается. Если, как на то указывают обстоятельства, убийца – Сужаль, ему, хочешь не хочешь, придется заодно рассказать, куда он девал интересующие вас бумаги.

– Вы собираетесь сразу сообщить о находке к себе в управление?

– Торопиться некуда… Несчастный инженер вполне может еще денек-другой полежать в одиночестве. Убийца не должен знать, что мы нашли его жертву.