Текст книги "Кастелау"

Вернер Вагенкнехт. Имеющий уши да не услышит

Разрушения на улицах Мюнхена содержатся в образцовом порядке. Щебень и обломки разбомбленных зданий тщательнейшим образом убраны на обочины. Шествуя между этих аккуратных груд, чинные горожане пытаются изобразить мирные будни. По наспех проложенным узкоколейкам грохочут шахтерские вагонетки с кое-как сколоченными скамьями. Окон, понятное дело, нет. Вместо потолка открытое небо, но на холод никто не жалуется. Мюнхенцы с такой любовью говорят об этих своих «горняцких трамвайчиках», словно это сугубо дополнительный вид транспорта, который они исключительно удовольствия и забавы ради предпочитают всем остальным средствам передвижения.

Мате Хаук ехал к Францу Райтшталлеру. Это было единственное имя, которое пришло ему на ум. А что, хороший звукооператор, надежный, они несколько раз вместе работали. Забрали на фронт, потом, после ранения, демобилизовали. Какое это было ранение, Хаук не знал, однако в госпитале Райтшталлер вроде бы пролежал недолго. Так что если он трудоспособен, пусть даже ограниченно, это, возможно, какое-никакое решение. Конечно, придется как-то выкручиваться и многое придумывать на ходу, но вовсе без звука – это уж совсем не работа, так не пойдет. А надо, чтобы пошло, кровь из носу надо. С тех пор как Мате прослышал, что есть шанс поработать вдали от бомбежек и сирен, он ни о чем больше думать не в состоянии.

Райтшталлера не разбомбили. Смотри-ка, целая цепочка домов, и без единой развалины. Вот тебе номер шестнадцать, вот четырнадцать, а вот и двенадцать. Калека на костылях с трудом одолевал три ступеньки, спускаясь от двери своего подъезда. По счастью, вроде не Райтшталлер. Этому лет тридцать, ампутация обеих голеней. До чего же быстро, подумал Хаук, люди новые навыки осваивают. Сейчас все уже навострились тип ампутации с первого взгляда определять. Просто по тому, как калека на костылях передвигается.

На каждой лестничной площадке, строго по предписанию, ведро с песком – зажигалки тушить. «Всего одним ведром с песком спасешь и родину, и дом».

Из квартиры Райтшталлера грохотала музыка, какой-то марш, да так громко, что Хаук не расслышал, зазвонил ли звонок. Он нажал на кнопку еще раз и еще, потом постучал – все без толку. Тем временем из-за двери грянул новый марш, совсем бравурный, с барабанным громом и заливистым, взахлеб, ликованием труб. Там, по радио, все еще сплошные победы без передышки.

Так он и стоял в нерешительности, но тут открылась вдруг дверь соседней квартиры и выглянула молодая женщина с горестным лицом. Может, она кем-то приходится тому калеке, которого он перед домом встретил.

– Да вы просто заходите! – прокричала она. Нормальный голос сквозь такой грохот вообще не расслышать. – У него всегда открыто!

Музыка гремела из гостиной. Народный приемник врублен на полную мощность, обычно так включали, только когда вождь с речью выступал. Райтшталлер сидел в кресле у окна и смотрел на улицу. Когда Хаук вошел, он даже не шелохнулся. И даже когда гость радио выключил – внезапная тишина обрушилась, как удар, – он лишь немного погодя голову повернул.

– Узнаешь хоть меня? – спросил Хаук.

– Да, – ответил Райтшталлер. Громко очень ответил, как будто все еще музыку перекрикивает. – Да-да.

– Я Мате Хаук, с «Баварии». «Двадцать четыре часа», помнишь? Да помнишь, конечно, мы тогда в первый раз вместе работали.

– Да-да, – отозвался Райтшталлер.

– А сейчас вот возможность выпала… Ты вообще как, трудоспособный?

– Да-да, – ответил Райтшталлер. А потом, все еще этим своим натужным, громким голосом: – А вы кто будете?

– Хаук. Мате Хаук. С «Баварии». Мы несколько раз…

Райтшталлер потряс головой и вскинул руку – точь-в-точь полицейский, останавливающий движение на перекрестке. Потом взял с подоконника школьную тетрадку, раскрыл и протянул Хауку. Листок в клеточку, много записей разным почерком. «Сегодня хлеба не было», «Сода кончилась». Райтшталлер уже протягивал ему карандаш.

– Я слышу плоховато, – Проорал он.

Точнехонько под словами «Воздушная тревога» Хаук написал свое имя.

– Ну конечно, – сказал Райтшталлер. – У тебя с коленом беда. Счастливчик. А меня вот забрили и на фронт.

«А теперь-то что с тобой?» – написал Хаук в тетрадку.

– Да ничего особенного. Прямое попадание в склад боеприпасов, вот и все дела. У меня вообще ни царапины. Вот только барабанные перепонки… – Райтшталлер вырвал из тетрадки страницу, порвал на мелкие клочки и бросил на пол. – Сказали, я теперь негоден, потому как команд не слышу. Мне теперь только немые фильмы снимать.

«Лучше-то будет?» – написал Хаук.

– Ясное дело, – проорал Райтшталлер прямо ему в лицо. – Когда помру.

Видимо, Хаук все-таки вздрогнул, потому что звукооператор тут же извинился. – Прости. Громкость регулировать не могу.

«А работать?» – написал Хаук.

Райтшталлер смеялся долго, он чуть не задохнулся от смеха.

– Ну, товарищ соплеменник, ты и шутник, – пропыхтел он наконец, еле отдышавшись. – Ты и правда шутник, фольксгеноссе [44].

Интервью с Тицианой Адам

(5 сентября 1986)

Не смотри на меня. Я сегодня пока что без лица… Мне же для этого перед зеркалом… А иной раз… Когда вечером много выпью, я наутро…

Сегодня у меня только арестантский рацион. Вода и сигареты. От хлеба отказываюсь. Причем добровольно.

Ну. Так что ты хотел узнать?

Мюнхен. Тут мне особо сказать нечего. Мы там только все время ждали. Я, правда, от радости себя не помнила. Сам подумай, когда на твоих глазах всех твоих сотрудников… а ты жив… Как такое сразу переваришь? Я и сейчас еще не вполне, не до конца… Я вот думаю иногда: морщины… Каждый год их все труднее замазывать. Столько замазки на свете нет. Такие морщины – это ведь, по сути, уже шрамы. А все от воспоминаний.

В Грюнвальде. Район шик-блеск, сплошные виллы, участки огромные. Войны как будто вообще… Все живые изгороди фигурно подстрижены, все служанки в чепчиках. Маар, понятное дело, тут же начала ныть. Как так, почему нас в обычный пансион… А не в приличный отель. Словом, как давай вонь распускать, но и скорбеть тоже не забывала. Что-что, а уж переключаться она умела, хочешь так, хочешь этак, в зависимости от того, с кем она как раз… Ах да, и еще обязательно хотела, чтобы поминальное собрание устроили. А она бы на нем выступила. За наших геройски павших сотрудников.

Хотя… Пасть можно на поле битвы, в бою… А они-то всего-навсего в фургоне… Только из-за того, что фургон этот бог весть чем размалевали.

Дня три, а может, четыре. Сперва всё ждали чего-то, ждали без конца, а потом Кляйнпетер вдруг как на пожар. Я, помню, только-только голову помыла, так мне даже волосы просушить не дали – некогда… Пришлось из пансиона полотенце стибрить и так, с тюрбаном на голове, ехать… Смех, да и только. Полотенце все еще где-то. Да, я не какая-нибудь мотовка, чтобы вещи выбрасывать. Автобус был все тот же, наш «боргвард». Сегодня таких уже не делают. А ехали мы ужасно. Просто ужасно. В мастерских на студии, ну, в «Баварии» этой, они нам крепеж для прицепа приварили, и мы прицеп за собой тащили, крытый, со всем техническим оборудованием, которое Кляйнпетер… Даже не представляю, как он все это выколотил… Да и в автобусе тоже все битком, ни одного места свободного, всюду прожектора и вся эта дребедень. Прожектора нам потом и не понадобились вовсе, потому что в Кастелау с электричеством…

Ну хорошо, хорошо. Словом, автобус битком. И еще прицеп. Для старой колымаги груз вообще неподъемный. На любом пригорке захлебывается, глохнет и назад норовит… Да и водить его никто из нас толком не умел. А Кляйнпетер в Мюнхене объявил, что если кто обратно в Берлин хочет, то пожалуйста, и наш водитель… Ответственность за семью, так и сказал. Самому-то уже семьдесят почти. Русские его потом сразу расстреляли, только за то, что у него фуражка…

Уже рассказывала?.. А я и не помню. Мог бы, между прочим, спокойно и второй раз послушать. Теперь вот ты меня сбил. О чем, бишь, я?..

Да, водитель. Так вот, наш новый звукооператор вызвался вроде как за водителя… Странный такой, все время кричал почему-то… Голос уж больно громкий. А спросишь что-нибудь, ничего путного не ответит. Я только потом, совсем не сразу, раскумекала, что он глухой. Это ж придумать надо: глухой звукооператор! И вообще сильно с приветом. Когда потом Рождество праздновали, он на полном серьезе нас уверял…

Хорошо, хорошо. По порядку, помню.

Райтшталлер была его фамилия, и автобус он раньше точно никогда не… Когда скорость переключал, казалось, весь мотор к чертям полетит. И глох у него этот мотор то и дело. Всю душу из нас вытряс, все потроха вывернул. И ехать-то было не особо далеко, но мы тащились… День, ночь и потом еще день. Полтора суток. И ни тебе отеля, ни пансиона, вообще ничего, чтобы хоть голову приклонить. На сиденьях тоже не особенно развалишься, и ноги не протянешь, потому что кругом все оборудованием завалено… На бензоколонке какой-то однажды почти три часа проторчали, потому что они нам бензина не давали, хоть ты тресни. Плевать они хотели на все бумаги, штемпеля и подписи, которыми бедняга Кляйнпетер перед ними тряс. Даже не знаю, как он их в конце концов уломал. Наверно, просто деньгами. Это всегда самый безотказный способ.

Настроение в автобусе – сам понимаешь какое. Духота, хоть топор вешай, нет, правда. Накурено. Все же дымили, как я не знаю кто. В Берлине-то сигареты попробуй достань, но Кляйнпетер каким-то образом раздобыл… Вернер, тот и вовсе изо рта не выпускал, дымил одну за одной. Он вообще куряка был страшный, я тебе еще не говорила?

Поучения свои дурацкие можешь оставить при себе. Дай-ка мне лучше огня.

[Пауза.]

Мы уже почти неделю как из Берлина уехали, и все, понятное дело, порядочно скисли. И только один Августин все время в отличном настроении был, его прямо удавить хотелось. Там, на пади этой злосчастной, он выл, как пес на цепи, а теперь… Весельчак, хоть куда. Одну из его дурацких шуточек я до сих пор… Когда Мария Маар снова ныть начала, мол, такая долгая дорога, это просто невыносимо, так и отчеканивала – «не-вы-но-си-мо» – у меня этот ее голос до сих пор в ушах стоит, – так Августин и в самом деле ей сказал: «Дети израилевы сорок лет по пустыне скитались». По одной этой шуточке можно понять, до чего все мы тогда от Берлина отдалились, во всех смыслах. Про детей израилевых так вот, запросто, сказануть – за такое в ту пору можно было схлопотать, как говорится, по всей строгости.

А однажды нам всем пришлось… Там ведь наверху все еще снег лежал, колеса буксовали… И вот всем нам, поголовно, приказано было вылезать и толкать. Долгий крутой подъем, «тягун», да еще с поворотами. Мои туфли после этого… Дорогущие, между прочим. Крокодиловая кожа, тогда такое еще носили, а у меня и сумочка к ним была. Развалились напрочь. Я еще Кляйнпетеру заявление писать хотела, чтобы УФА мне ущерб возместила, другие туфли… Но потом это уже не важно стало [45].

Потом как-то сразу вообще дома кончились. Одни пейзажи пошли. И Шрамм, единственный, не переставал этим восторгаться. А по мне, когда кругом только деревья в снегу, какая тут романтика? Это просто… Холодрыга просто. Ну и горы еще эти… Горы как горы. Толку от них, как… Я вообще не большой любитель природы.

Так вот, когда мы уже почти доехали, по крайней мере, по карте… Но тут вдруг шлагбаум поперек дороги и охрана, все в форме СС, с автоматами. Запретная зона, резиденция Вождя. Оказывается, мы к самому Оберзальцбергу [46] подкатили, надеюсь, тебе не надо объяснять, что это за место?

Нет, честное слово, вы, американцы, – самые невежественные люди на свете. Там у Гитлера его Бергхоф был. Адольф Гитлер. Это имя тебе хотя бы знакомо?

Пришлось нам опять пилить в объезд, сперва вниз в долину, потом на следующую гору… Но в конце концов все-таки кое-как до Кастелау добрались.

Распечатка из Википедии

Кастелау (Берхтесгаден)

Место зимнего спортивного отдыха, с 1 января 1972 года входит в состав земельного округа Маркт Берхтесгаден в Верхней Баварии.

История [Править]

Предположительно с конца ХIV века Кастелау упоминается как 3-я управа (местное обозначение – гнотшафт) округа Ау, который с 1812 года становится Общиной Ау. В целях охраны горного перевала Ау со стороны Австрии и Италии здесь в ХV столетии был возведен крепостной замок, родовое имение ныне вымершего рода баронов Цур Линден. В годы Тридцатилетней войны замок был разрушен и впоследствии не восстанавливался. До 31 декабря 1971 года Кастелау входил в состав общины Ау, которая в ходе проведенной в Баварии административно-территориальной реформы с 1 января 1972 года утратила самостоятельный статус. С этого времени Кастелау является частью земельного округа Маркт Берхтесгаден. Долгое время единственной точкой, связующей Кастелау с сетью общественного транспорта, оставалась станция Унтерау местной железнодорожной ветки Берхтесгаден – Зальцбург, откуда до Кастелау следовало добираться пешком, преодолевая солидный подъем в гору. Лишь в 1929 году в эту отдаленную горную деревушку из Берхтесгадена начал ходить рейсовый почтовый автобус, что обеспечило (весьма скромный поначалу) приток туризма. На сегодняшний день спортивно-туристическая отрасль является главным источником доходов местной общины. Кастелау известно также как место кончины писателя Вернера Вагенкнехта (1898–1945).

Архитектурные достопримечательности [Править]

От исторического крепостного замка Линденбург (именуемого также Линденкастель), расположенного на скалистом возвышении над деревней, местами сохранились остатки крепостных стен и руины сторожевой башни. Оттуда открывается весьма живописный вид на долину и окружающие горы. Старейшее, хотя и сильно видоизмененное многочисленными при– и перестройками сооружение в деревне – мельница Ридграбенмюле, построенная в 1452 году.

В поместье Линденлеен (в настоящее время там расположена ратуша) представляет интерес деревянная пристройка конюшен, сохранившаяся в оригинальном состоянии с конца ХVII века.

Постоялый двор «Вацманн» [47], построенный в первой половине ХIХ столетия на месте бывшей управы, являет собой оштукатуренное здание в стиле бидермайер с четырехскатной крышей. Росписи фасада частично представляют собой копии с фресок Франца Серафа Цвинка [48].

Интервью с Тицианой Адам

(2 сентября 1986 / Продолжение)

Это оказалась такая дыра, ты даже представить себе… Конец света. Скажи мне тогда, что я там больше десяти лет…

По порядку. Ну конечно же.

Как будто время вообще остановилось. Но без всяких там красот, не как в фильмах, живописно этак, а просто-напросто: старье неописуемое. Дома почти сплошь деревянные. Да тут не то что зажигательная бомбы… Спички одной хватило бы. Я тоже, видит бог, не в хоромах выросла, но Тройхтлинген – это, по крайней мере, какой-никакой город. А Кастелау… Холод и грязь. Перво-наперво холод. Сейчас, когда вспоминаю, вообще кажется, будто я там все время только мерзла и больше ничего.

Самое первое, что мы там увидели, знаешь, что было? Малюсенькая деревянная будочка, скворечник этакий, а на двери сердечко выпилено. Ну да, нужник. «Жизнь опять в сарказм впадает», – буркнул Вернер. И как раз, когда мы мимо проезжали, из уборной этой баба выходит, закутанная с головы до пят. Да так и застыла, разинув рот. И то правда, не каждый день такое увидишь – прямо по деревне разукрашенный розовый автобус катит. «Бравур & Мажор». Может, она даже и фильм смотрела. Хотя до ближайшего кино там…

Мы, конечно, все время головами крутили, где же замок, в котором нам… Да только не было никакого замка. Этот Линденбург – от него одни развалины остались. Но мы-то тогда этого еще не знали. И магазинов тоже никаких. Да какой там туризм, какие приезжие! Молоко у крестьянина еще можно купить, а все остальное… Если с лета сам не заготовил, считай, что… Слава богу, хоть пекарня с хлебной лавкой, у Хольцмайерши, чей сын потом…

Ну да, да, помню.

Словом, затормозили у «Вацманна». Да не гора, дурачок… Трактир, постоялый двор. Над входом навес, а сверху по карнизу название. Деревянными буквами. Как ваш Голливуд, только буквы, конечно, гораздо мельче. «АЦМАНН» – так и написано, вроде как «Обжоркин» получается [49]. Потому как «В» повалилось давно, а починить никому и в голову…

Дорожка к крыльцу не расчищена, только тропка по сугробам протоптана. А я все еще в своих туфлях. Крокодиловая кожа, говорят, вообще-то прочная, но по этой слякоти, да еще со льдом… У них, у крокодилов-то, там же солнце всегда… А до чемодана своего мне было не добраться, на него кто-то ящик взгромоздил с оборудованием…

Была бы умнее – осталась бы просто в автобусе сидеть, потому как дверь в трактир все равно на запоре была. Только картонка за стеклом, на ней от руки объявление: «Временно закрыто». Вот такая она оказалась – наша гостиница.

Люди вообще недоумки, ты не знал? Ни один не мог поверить, что дверь и в самом деле заперта. Пока сам ручку не подергает. Как будто все остальные… Притом что звонок звонил. Не электрический, а допотопный такой, на шнурке, а внутри колокольчик. Сколько мне известно, он и сейчас там такой же. Приезжим, которые из города, кажется, что это ужасно романтично. Словом, за шнурок дергали, звонок внутри звонил, было слышно, да только никто к нам не вышел.

Этот «Вацманн» – он на площади стоит, прямо напротив церкви. Чуть сбоку еще ратуша. Одно название, что ратуша, не подумай, будто хоромы какие-то. Обычный старый крестьянский дом, а к нему еще сарай пристроен, тот и вовсе от старости трухлявый. Ну и знамя со свастикой, чуть ли не больше, чем вся эта хибара.

Наш Кляйнпетер тогда снова в автобус залез и давай на сигнал жать. Снова и снова. Сигнал не сказать, чтобы слишком громкий. Три аккорда всего. [Напевает.] «Несмотря на все накладки, едем к счастью без оглядки…»

В общем, через какое-то время из ратуши вышел мужичок. Потом-то я совсем по-другому к нему… А тогда первым делом подумала: фигляр какой-то. Форменный китель, ортсгруппенляйтер, по-тогдашнему вроде как партийный начальник, а ниже пояса кожаные баварские штаны. Сам маленький, толстенький, щечки отвисли. Но сказать, чтобы приятный… Вот уж нет. Лицо злобное, свирепое даже.

Именно что свирепое. Одно слово – бульдог.

И вот, значит, он через всю площадь к нам топает, по-деловому так, но не сказать чтобы… Ради нас он торопиться не собирался. Он и всегда так ходил.

Кляйнпетер ему руку протянул, но тот ее вроде как не заметил даже. Ладонь вверх как вскинет. «У нас, в Кастелау, – тявкнул, – в таких случаях принято говорить „Хайль Гитлер!“»

Маркус Хекенбихлер. Ответ на вопрос анкеты

(1988) [50]

Вопрос № 1

Конечно, отец был нацистом. Он и сам никогда этого и не отрицал.

Он был за порядок, так его воспитали, и такое тогда время было. Не стоит забывать: он ведь и Первую мировую войну пережил, и всю последующую сумятицу – инфляцию и великую депрессию, кризис этот экономический. И ему, конечно, нравилось, что снова введены твердые правила. Но я должен признать: ему и командовать нравилось. В такой маленькой деревушке, как наша, всегда есть вроде как видные семьи, ну и не особо видные, так вот, Хекенбихлеры никогда в видных не ходили. И отцу, ясное дело, одно удовольствие было сознавать, что теперь его слово в общине самое главное.

Как его сын я достаточно часто на себе мог почувствовать, что человек он строгий, иной раз, быть может, даже не в меру строгий, к тому же и справедливый не всегда. В деревне многие люди его боялись.

Но это не значит, что всякий нацист – сразу преступник. Отец никогда ни в СС, ни в чем-то подобном не состоял, а преследований евреев в Кастелау, где отродясь евреев не водилось, и не было никогда. Отец был, можно сказать, функционер, он принимал и отдавал приказы, твердо веря, что служит правому дело, коли в этом деле все заодно.

А в том, что про него после смерти болтали, много вранья. Я-то твердо убежден, что умер он от горя, но горевал совсем не из-за того, что война проиграна. Тут другое: не мог он смириться, что ему суждено снова Хекенбихлером стать, человеком как все, обычным, самым заурядным Хекенбихлером.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Ноябрь/декабрь 1944)

Ужасно хочется лечь, но простыни задубелые, вообще ледяные. В номере стужа. Запретил себе через каждые пять минут бегать к батарее, проверять, не подает ли та хоть какие-то признаки жизни, но сдерживаюсь с трудом. Просто когда убеждаешься, что батарея по-прежнему ледяная, только сильнее мерзнешь. По большей части всё ведь так и так от головы идет. Пытаюсь обогреваться надеждой. Хозяйка (не забыть бы ее описать) твердо обещала, что к вечеру отопление запустит, «если не заржавело совсем, ведь сколько уже не работало».

Спальное ложе темного дерева, с высокой спинкой в изголовье. Края боковин слегка выступают над матрасом. В это сооружение не спать ложишься, а укладываешь себя, как в ящик, если не что похуже. (Кстати, приподнять матрас оказалось делом совсем не простым. Будет хороший тайник для этой тетрадки.) Еще имеются стул и небольшой столик, для пишущей машинки слишком низкий. Может, удастся поменять. Хлипкий расшатанный шкаф, от которого отваливается фанеровка. Так и вижу добротные крестьянские шкафы, которые стояли здесь во всех номерах, пока не приехал какой-нибудь пройдоха-антиквар и не выменял их на эту вот фабричную дрянь. На стене акварель: «Горная вершина, увенчанная крестом».

На ночном столике – для любителей символики кадр просто загляденье – цинковая фляга, грелка для постели, наполненная, надо полагать, предыдущим постояльцем. То есть одному богу известно когда. Вода в грелке замерзла, фляга лопнула по шву, в узкую щелку видна мутно поблескивающая ледышка. Лучше сразу, не дожидаясь наводнения на ночном столике, отнести флягу в ванную.

Ванная – вот уж неслыханная роскошь – и в самом деле имеется, правда, одна-единственная. Одна общая ванная комната на весь этаж. Пока что без воды. «До вечера…» – сказала хозяйка. Заранее воображаю себе петушиные бои за право пользования ванной. А еще живописней – куриные. Так и слышу воинственное кудахтанье Марии Маар.

Хекенбихлер, здешний партийный начальник, поначалу отнесся к нам, киношникам, с таким презрением, будто мы цыгане и выпрашиваем милостыню. Цыгане из племени УФА. Сам он, заявил он нам с гордостью, в жизни в кино не бывал и не собирается, даже если упрашивать будут. В наше героическое время подобным фривольным забавам не место.

Не человек, а ходячая карикатура. Одна из многих карикатур, которые теперь правят страной.

Но Кляйнпетер предъявил ему бумагу, которую нам в министерстве выправили. «Всем государственным и партийным учреждениям… оказывать всемерное содействие». Тут уж Хекенбихлер совсем по-другому запел, его будто подменили. Будто внутри себя по стойке «смирно» вытянулся. (Можно так сказать?) Правда, старался виду не подавать. Даже демонстративно с ноги на ногу переминаться стал, вроде как вальяжность изобразить, но только еще очевиднее показал, что струхнул изрядно.

Немедленно приказал жене подать нам в так называемой ратуше – скорее просто в крестьянской горнице – горячего чаю с местным бальзамом на травах. Деревянные панели, резьба, кафельная печь и большой портрет Гитлера. Партиец тем временем сына опрометью послал за хозяйкой трактира.

Та прибежала, запыхавшись, – и оказалась совсем не такой, какой я, допустим, в сценарии изобразил бы хозяйку баварского трактира. Не крепкая, не хваткая – здесь, в горах, у них это, кажется, называется «ядреная», – нет, это была поблекшая, увядшая красавица лет сорока – сорока пяти. Прежде она, должно быть, пленяла девической нежностью, а сейчас это была просто исхудалая измученная женщина. Темные круги под глазами. То ли от недосыпа, то ли от забот. Госпожа Мельхиор, так ее зовут. Когда подаешь ей руку, прячет глаза. Словно провинилась в чем-то.

Хекенбихлер помыкает ею, как подчиненной. Сразу наорал: «Постоялый двор открыть немедленно!» А она безропотно стерпела. Хотя вовсе не рада такому приказу, сразу было видно. Но ни словом не возразила. Только голову в плечи втянула, будто колотушек ждет. Этот Хекенбихлер, похоже, здесь, в Кастелау, большая шишка, наверно, не только партийный босс, но еще и староста, а может, вдобавок еще и почетный председатель всех ферейнов. У такого любое распоряжение должно быть исполнено, причем опрометью.

Короче, постоялый двор для нас отперли и по номерам расселили, всех в одном крыле на верхнем этаже. «Там лучше всего будет, – робко прошелестела госпожа Мельхиор, – тепло сверху пойдет, так что когда отопление заработает…» Она часто не договаривает фразу, как будто уже к середине предложения боится его закончить. Интересный персонаж.

«И кухню сегодня же привести в порядок!» – рявкнул Хекенбихлер. (Он то и дело прибегает к повелительному наклонению в неопределенной форме. Надо взять на заметку, пригодится для диалогов с участием похожих действующих лиц.) Стопку продовольственных карточек, которую совал ей Кляйнпетер, госпожа Мельхиор брать отказалась. «Лучше будете каждый день мне давать по тому, сколько скушаете. А то еще подумают, будто я…»

Словом, с размещением вопрос решен. И даже для нашего «боргварда» с прицепом тоже пристанище нашлось, в сарае при ратуше. «Могу вам часового поставить, если желаете, – предложил Хекенбихлер. – Только это без надобности будет. В моей управе не крадут». В его управе. Он ведь без шуток так и думает.

Батарея вроде бы чуточку потеплела уже. Или мне только чудится?

Окно смотрит на деревенскую площадь. «На лучшую сторону», как выразилась госпожа Мельхиор. Отсюда видно церковь и даже можно разглядеть речение над входом: «Solus deus adjuvabit» [51]. Будем надеяться, этот Господь понимает латынь. Рядом небольшой погост, на каждом надгробии снежная шапка взбитых сливок. Почти на всех камнях наверняка одни и те же фамилии, сплошные Хекенбихлеры и Мельхиоры. Скончались кто от старческой немощи, кто еще в младенчестве. По всему чувствуется: здесь, в Кастелау, принято умирать естественной смертью, в тех же стенах, где родился.

В меркнущем свете дня следы ног и шин на снегу постепенно расплываются в сумеречной дымке. Снег на площади как будто только что выпал.

Неужели и вправду дотянули до вечера? Смотри-ка, и в самом деле: батарея вроде уже не такая ледяная. Кажется, живем.